Вот и думаю я иногда: нахуя? Нахуя мы такие любопытные и усталые, бредем в пыли как вечно голодные антилопы, то натыкаясь друг на друга, то удаляясь? Слово бильярдные шары, блядь!
Мы считаем, что время движется вместе с нами, а пространство, наоборот, отдельно. И любая встреча воспринимается как тайный знак, как гаишник за кустами вонючей сирени. Случайность машет нам полосатой палочкой, и мы покорно съезжаем на обочину дороги в ожидании чуда или же штрафных санкций.
О, мерцающие звездочки! Зачем мы помним то, что не имеет никакого смысла? Ведь нет его, смысла-то... Только движение по кривым и векторы, лишенные направления. Север-юг, вверх-вниз, направо-налево, далеко и близко…
Потом память выжигает на жестком, скрипучем диске нули и единицы, сплетая воедино нить событий и дурацких поступков. А когда наступает ночь и Луна садится на трубу соседнего дома, мы открываем папки, чтобы проиграть файлы собственной судьбы в формате mkv. Мы смотрим фильмы. Сердце перестает стучать или, наоборот, ебашит в барабан грудины, словно шаман на якутском празднике Исыах.
Мы вновь летим в ТУ сторону, откуда пахнет железнодорожной гарью и водочным перегаром, где вкус первой крови смешался с первым поцелуем в беседке, у спиленной давно липы. Мысли материальны настолько, что хочется верить в любую чушь, включая возвращение в ТЕ времена и исключая ЭТИ. Мы путаемся в сетях прошлого и героически плюем на настоящее. И уже нет никакого удивления, что в точках наших встреч все-таки есть этот самый, чертов смысл. И эти точки — единственное, что не может отнять смерть. Единственное…
Часть 1
(читать необязательно, ибо чисто хроника событий)
Липецк 1988 г. Вечер.
Песни петь — это не ссать за ларьком в талый снег, пытаясь написать вечное слово. Песни петь под гитару — пиздец, сравнимый с гибелью Атлантиды. Впрочем, поют под гитару многие, но ебал я те песни, которые поют многие.
Барды. Да, их называют бардами. Это такие люди, которым от нехуй делать хочется петь. И обязательно у костра и непременно под гитару и уж совсем необходимо под печеную картошку и водку. Как правило, это люди, читавшие Цветаеву, труды по высшей математике, исторические романы и квитанции об оплате коммунальных платежей.
А я еще читал выговоры в комсомольской карточке и сообщения на винно-водочных этикетках на предмет «оборотов» и количества сахара.
— Вот, блядь, «Золотая осень». Больше нету нихуя, — сказал Генок, сваливая на прожженный стол сумку с пятью волшебными амфорами.
— Сырье купил? — строго спросил с него коллектив.
— «Орбита», — грустно сказал он и осторожно положил рядом три порции закуси.
— «Орбита» — хуями побита! Ничего, сойдет, — сказал Санек, выдувая из стаканов дохлых мух.
Почему-то во всех ДК, включая этот, в комнатах художественной самодеятельности всегда на подоконниках стояла пара стаканов с бардовым, липким дном и сухими насекомыми. Из них пили деды и внуки. Из них сегодня пили мы, а завтра — те, кто придет за нами.
Повод действительно был. Наш клуб «Палитра» (неофициально «Поллитра») готовился выехать хуй знает куда — в прибалтийский город Таллинн, где производили жвачку «Калев» и на городской ратуше крутился флюгер в виде мужика со знаменем. Говорят, он «спалил» своих подельников властям, и за это его увековечили те самые власти.
Впрочем, все хуйня по сравнению с тем, что наше путешествие организовал обком комсомола с подачи товарищей из Прибалтики. Там будет проходить фестиваль авторской или хуй там еще какой песни, что тоже не важно.
Короче, нахуй сопли. Мы разливали «Золотую осень» аристократично, насколько это было возможно. Напомню, что этот напиток был экологически чист и ароматен. Там был плодово-ягодный букет, который никогда не откроют наши враги. Уж если они не получили военную тайну Мальчиша-Кибальчиша, то состав яблочного нектара с незамысловатой этикеткой на бутылке этим ублюдкам просто недоступен.
Только сильные духом и пламенные сердцем достойны вкушать «Золотую осень» из граненых стаканов с липкими краями, закусывая сырками «Орбита». И мы вкушали, практически без позывов и салонных бесед.
До поезда оставалось еще полчаса, а внизу у колонн ждало такси с грустным зеленым огоньком за стеклом. Мы втроем были призваны забрать из помещения, дорожные гитары производства БССР (Молодечно) и блокноты с ручками. Вся остальная рать ждала нас на вокзале с сумками и тоской в глазных яблоках.
— Ну, по последней, и «…вдаль дорога уведет путника усталого»… — провозгласил я, чувствуя, как стены мягко плывут вокруг нас словно привидения.
Мы выпили как люди и, похватав зачехленные инструменты, попиздили вон из ДК навстречу приключениям и чужим ветрам.
Липецк 1988 г. Полночь.
На перроне было шумно, прохладно и темно. Вся шобла КСП столпилась у седьмого вагона, словно на митинге. Рюкзаки, гитары и очки Тани Плошкиной. Все галдели и размахивали руками.
Когда увидели нас, шум возрос в разы.
— Где вы, блядь, проебываетесь?! — заорал председатель клуба Славка.
— А ты нихуя не кипятись! Сами пораскидали инструменты по всему ДК, собирай за вас, ик… — ответил Санек, тщетно пытавшийся побороть осеннюю икоту.
— По вагонам! — отвернулся от него Славка.
— По вагинам! — потер руки Генок. В его сумке были припасены три портвейна «Кавказ», что давало ему право на свободу слова.
В вагоне мы долго толкались телами, устраиваясь на ночь. Мне было похуй где спать, но некоторым особо привередливым пришлось заебывать товарищей всякими проблемами.
Никогда не понимал этой дурацкой возни с первыми и вторыми полками. Да спи ты, сука, где хочешь, хоть в тамбуре под железнодорожную песню буферов. Нет же, подавай им первые полки, а то со вторых они боятся наебнуться. Я раз восемь падал с этих полок и бился башкой об стол. Хуйня. Все зависит от количества, а иногда и качества выпитого. Ежели, к примеру, вы наполнены благородной водкой, то это — Второе пришествие, а если дешевым вермутом, то — изгнание из Рая. Как повезет.
Наконец поезд тронулся, и за окном поплыли вокзальные светотени, похожие на черно-белое кино. В самом вагоне царил полумрак и громадная проводница, предупредившая нас насчет пения под Луной и соблюдения чистоты унитаза.
Конечно, многие завалились спать как пенсионеры, но кое-кто решил воспользоваться романтикой и притащил в наше купе винные напитки. В их числе был и Славка. Ну, еще Оля с Наташей и какой-то приблудившийся капитан из порта Ванино.
Мы начали с портвейна, а продолжили «Солнечной долиной», жрали девичьи пирожки и вареную колбасу по 2 р.20 коп. от капитана. Разговоры велись на неопределенные темы, и мужской пол лез к женскому на предмет подъебнуться. Но, поскольку в вагоне еще томились посторонние граждане с детьми и инвалидами, то туалет и тамбур были постоянно заняты.
Мы повесили фонарик и стали играть в «дурака». А во что еще можно играть в этом дурацком поезде №29? Сколько раз проверено: садишься в полночь, пьешь до двух-трех часов, блюешь под стол и спишь как полено. Утром в столице похмеляешься остатками портвейна (а это, согласитесь, мука) и бредёшь, как Вечный жид, в метро.
Но, сегодня мы засиделись часов до четырех. Генок мял сиськи Оли, я шарил где-то в пучинах юбки Наташи. Капитан, словно шарманка, вещал бесконечную песню о каких-то камчатских крабах. Славка уронил голову на стол и периодически поднимал большой палец — типа, все заебись. Это уже после карт. Иногда из туалета возвращался Сашка.
Ушли Оля и Наташа. Я залез на полку первым, Генок вторым. Капитан из порта Ванино продолжал сидеть внизу как вурдалак. Он что-то спрашивал у пустоты и сам же отвечал ей. Санек уныло захрапел под моей полкой.
Хоть я и залез первым, но сблевал на окно вторым. Генок меня опередил. Программа была выполнена, а дальше все как у мастеров — «Тьма, пришедшая хуй знает откуда, накрыла ненавидимый прокуратором город…».
Поезд гремел своими стальными костями по рельсам, приближаясь к городу-герою Москве.
Москва 1988 г. Утро.
Локомотив уткнулся в Павелецкий вокзал вялым потным членом.
По вагону забегали люди и проводница. Она кричала нам на тему остатков капитанской колбасы на прокопченном стекле, которые словно сопли ползли всю ночь к столу, портя вид природы и легендарную картину прибытия поезда. Она кричала на самого капитана из порта Ванино, который врос в угол купе как древесный гриб.
Это время выпало у меня из памяти как ненужный хлам. Я очнулся только в метро с больной головой и сонными товарищами — бардами. Конечно, не всем было хуево, но это очень пошлый подход к коллективизму. Мы тряслись в металлической трубе как зайцы и липкими губами пытались договориться о планах и экскурсиях.
Да, я забыл сказать, что из Москвы в Ленинград мы должны добираться самолетом, как в незабвенной комедии Эльдара Рязанова. До этого самого самолета у нас оставалось чуть ли не полдня свободного времени.
Кто-то бредил посещением музеев и Кремля, кто-то призывал прогуляться в Парк Горького, кто-то вообще плел всякую хуйню насчет ГУМа. Мы же втроем твердо решили идти на Арбат. На то было несколько причин.
Там можно поиграть для публики и набрать денег на выпивку, там охуенная булыжная мостовая и еще на Арбате много всяких придурков вроде нас, с которыми можно выпить и пообщаться на темы «Новой волны».
Короче, распрощавшись с основной «массой», мы вышли на «Курской» и перешли на «Арбатско-Покровскую» линию.
Москва 1988 г. День.
Вынырнув из подземелья, мы подсчитали свои финансовые возможности. Они позволяли но, не особо радовали. Пришлось купить «Столичную» и «Фанту». Да, может, это было не совсем эстетично, зато надежно как Т-34.
Пили в подворотне, где-то в районе Дома актера. Потом вышли на Арбат как мушкетеры. Перед нами открылся мир молодежной субкультуры и таинственное чистилище художников.
Пока наши головы приходили в спиртовую норму, вокруг зарождалась арбатская барахолка творчества и самовыражения. Да, тогда на этой знаменитой улице еще не все было поделено, и капиталистическая плесень не поселилась в ее уютных закоулках.
Гости и жители столицы бродили по брусчатке, в восторге останавливаясь у всяких неординарных личностей. А их было там…
Какой-то седой рокер, обставившись гитарными «примочками», наяривал всяко-разно на потертом Gibson’е словно адский мститель.
Пара пацанов орали на углу что-то из Цоя, а художник напротив рисовал на большом ватманском листе толстую мадам с немецким акцентом.
Худой как палочник барабанщик ебашил по консервным банкам, словно это была установка Sonor. Неплохо, впрочем, «вливал» чувак…
Когда все это порядком настоебало, нам пришлось устроиться у какого-то магазинчика, расчехлить гитарки — и пошло, поехало.
— Это шизофрения-я-я-я!!! — ревел я в толпу.
— Мы рождены, что б сказку сделать былью-ю-ю-ю!!! — хором продолжали мы вместе.
Набор наших антреприз был разнообразен и неожидан. Мы пели все, что приходило в голову, включая песню про какого-то ёжика с дыркой в боку.
Вокруг нас тоже собирались люди и кидали в гитарные чехлы мелочь. Блядь, сколько ее было! Интересно, как обогащались постоянные абатские артисты и художники? Ебанутся!
Генок пару раз бегал за коньяком и беляшами. Вы только не смейтесь: беляши с коньяком жрать можно, только потом никому об этом не говорите…
Мы не вылезали из Арбата практически до времени «Х». Местные художники уже хуярили алкоголь с нами и рисовали голых баб.
С этими рисунками мы и припиздили в аэропорт, где официальная делегация липецких и прочих бардов с подозрением осматривала наши карманы. А там были денежки! Да граждане, там были советские денежки, отложенные на «ленинградскую блокаду». Мы понимали, что в Северной столице у нас будет мало времени на осмотр достопримечательностей, и еще меньше возможностей творчески выпить «Агдама».
В самолете мы размягчились настолько, что вели себя подобно герою все того же фильма Эльдара Рязанова. Наверное, под нами проносились серые облака и всякие там ландшафты, хуй знает. Лично мне снилась та толстая мадам с немецким акцентом, которая пела песню об альпийских лугах.
Ленинград. 1988 г. Вечер.
Ленинград, Пулково, время не помню. Какой-то горизонтальный эскалатор и автобус «Икарус» с фиолетовыми полосами на бортах.
Ленинград. 1988 г. Тот же вечер.
Метро с железными ставнями на станциях, Казанский собор, панки, митьки, «Букет Кубани», Сенатская площадь, аперитив «Степной» за 1 р.60 к., Варшавский вокзал, плацкартный до Таллинна.
Часть 2. Точки
Поезд Ленинград — Таллинн. 1988 г. Ночь.
Только в купе я смог оглядеться вокруг. Все спали, включая Генка и Сашку. Вагон почему-то мягко и спокойно двигался в ночном тумане. По-моему я тоже спал, но вот вдруг проснулся как ночной хищник в состоянии легкой неги и покоя. Голова не болела, желудок не противился содержимому. Мягкий, приглушенный свет будил в голове добрые мысли и желания. А, впрочем, что еще он мог будить этот волшебный свет? Я зевнул, как фараон. За бортом раздался далекий гудок поезда, и я понял, что рядом есть что-то или кто-то. И осознание этого разбудило меня всего без остатка. Предчувствие какой-то сказки царапало мое сердце маленькими, острыми коготками. И тогда я увидел ее.
И тогда я увидел ее. Ну что за нахуй? Неужели она наблюдала, как я малодушно зевал, чесался, словно от стекловаты и — о, святые и не святые мученики! — как я ковырялся в носу! Ковырялся, правда, не долго, но агрессивно.
Эти мысли пронеслись испуганным стадом бизонов, оставив в пыли романтические незабудки и клевер.
Но, пыль осела, бизоны умчались в свои ебеня, а я восторженно смотрел на красоту, что возникла напротив меня.
Она была не просто прекрасна, она была загадочна как рассказы о Шерлоке Холмсе, открыта как меню закусочной «Ромашка» и года на три моложе походу.
Эти кучеряшки темного, неопределенного оттенка, бледное от лунного света личико хрупкой гейши и вздернутые насмешливые губки. А глаза…
Да вам не похуй какие это были чертовы глаза? Они просто были, и манили меня словно абсент старину Моне.
— Не спится? — улыбнулся я, чуть наклонившись в ее сторону.
— Нет, не спится. Вот присела, когда ты зевнул, думала собака под столом… — спокойно ответила она.
— Ты не далеко от истины… Как тебя зовут?
— Настя.
— Я — Bespyatkin, и еще мы едем на фестиваль бардов в Таллинн, — с неким пафосом сказал я.
— Я поняла. Тут вас столько, и все с гитарами. У тебя есть гитара? — ее зеленые глаза сузились как у кошки.
— О, конечно у меня есть все, включая гитару! — ответил я бойко.
— Спой чего-нибудь, а то как-то…
Я вытащил первый попавшийся инструмент и без предисловий заиграл «Цветов».
— Какую песню спеть тебе родная? Спи ночь в июле только шесть часов… — проникновенно затянул я в тиши качающегося вагона.
Она слушала как вампир, втягивая в себя все стихи и обертона, всю мою грешную душу.
После третьей песни «Ты мое горе» с боковой полки раздался хриплый, сонный голос Славки:
— Bespyatkin, заткнись… Заеба-хр-хр…
Я закинул гитару на чью-то полку и спросил Настю о цели ее визита в город Таллинн.
— Я к парню своему еду, он в армии сейчас, — ответила она спокойно.
— Это правильно, — зачем-то согласился я, чувствуя себя животным.
Да, я вынашивал отнюдь не богоугодные мысли-мыслишки, но ведь и романтика в них тоже присутствовала. Что ж, я собака какая под столом, которая зевает?
Поэтому я залез в свою сумку, в которой на запасном аэродроме покоились две стекляшки «Яблочного» по 2 р. 20 коп. Вопреки Горбачевскому бешенству, у нас его еще производили герои лебедянских садов.
— Вот, нектар из райских кущ… Не побрезгуешь… о, дева? — таинственно произнес я, изучая ее глаза.
— Оно легкое? — спросила она для проформы.
— Легче только аккорд ми-мажор, он же «третий блатной».
— У меня вот и яблоки есть… Давай с ними, а то таскать тяжело.
— Яблоки от «Яблочного» недалеко типа… — потер я руки и, выплеснув на пол остатки чьего-то чая, разлил вино.
По купе поплыл аромат, ну вы понимаете, не альпийской свежести, но зато он наглухо забил запах чьих-то носков дальнего следования.
Мы выпили словно революционеры-подпольщики в опломбированном вагоне с пачкой «Искры» для разжигания Мирового пожара. Плодово-ягодное надо закусывать плодами или ягодами, иного не дано. Вы как бы ничего не теряете, а приобретаете ого чего! Вы приобретаете совесть, а она, граждане, стоит того, чтобы ее приобрести.
— Ну? — спросил я у зеленых глаз.
— Прелесть, — ответили нежные губы.
— Ты лучше, ты намного лучше… — страстно зашептал я.
— Ты совсем не знаешь, какая я, — улыбнулась она.
— А тут и знать нечего. Еще нектара?
— Лей, Bespyatkin, лей…
Мы пили, не разговаривая, и только глаза наши общались на невидимых волнах невидимыми эмоциями и всяким там еще. Яблоки хрустели как прошлогодний снег. За окном проносились одинокие фонари полустанков, выхватывая из тьмы кусочки той, далекой от нас жизни.
Уже давно проехали Гатчину. Я таки спел еще пару песен, а потом пересел на ее диван.
Мы обнялись безгрешно, как ангелы. Чур, не ржать там на задних рядах! Разве ж вы поймете всю эту сказочную ночь без вермута? Нихуя не поймете. Так что молчите и наблюдайте, как я нежно кусаю мочку ее уха, а она, откинув голову, чуть приоткрыла губы. Я не торопился как «скорая помощь», а смаковал секунды счастья по минус десятой степени. И Настя понимала, что я понимаю, что мы понимаем. Так далеко, так близко, так высоко, так низко. Время раскорячилось на перепутье страстей, и тупо не знало, что делать.
И в этот момент поезд, словно врач-предатель, осторожно и неожиданно замедлил ход, а потом и вовсе остановился. За бортом раздался потусторонний стук закрывающейся двери, и локомотив, свистнув как боцман, продолжил движение в сторону Прибалтики.
Этого можно было и не заметить. Иногда поезда «кланяются» невидимым памятникам в своей железнодорожной жизни, но тут что-то подсознательное во мне уловило легкий сквозняк в коридоре.
Мы с Настей сели как первоклассники на одной парте. Посмотрели друг на друга и глупо захихикали. Я подумал о второй бутылке «Яблочного», но мои мысли были прерваны шаркающими шагами по узкому проходу вагона и глухими ударами чего-то тяжелого о нижние полки.
Через несколько секунд у нашего купе остановился таинственный незнакомец с грязным деревянным чемоданом. Он был в коричневой болоньевой куртке, тяжелых строительных ботинках и лицом бритым, словно перед похоронами. Он и стоял в проходе вестником тьмы, пришедшим покарать нас за прелюбодеяние.
— Здесь можно присесть? Мне ненадолго, — очень вежливо спросил он спокойным голосом.
Почему-то я ответил:
— Конечно, можно…
Он устало присел на край дивана и прислонил к ногам свой громадный чемодан.
В купе запахло еще чем-то далеким и дегтярным. Пауза длилась не больше минуты. Человек из неизвестности шумно встал и виновато произнес:
— Извините, я, наверное, не к месту, до свиданья…
Нет, это неправильно! Просто так, из ниоткуда появляется странный пассажир, возможно, маг или волшебник, а мы прогоним его как собаку, не узнав тайны.
— А чего «до свиданья»? Там все занято, тут не спится людям и они яблоки жрут от голода, — ляпнул я невпопад.
— Вы голодны? У меня есть тут всякого… — обрадовался гражданин в рабочих ботинках.
Не обращая внимания на наши вялые протесты, он разверз свой чемодан и как Эмиль Кио стал доставать на стол разные штуки, от которых у меня в желудке запел ансамбль «Песняры». Настя тоже смотрела на стол с нескрываемым восторгом. Особенно на букет гвоздик бардового цвета и громадных, как цепеллины.
А на столешнице продолжали появляться сало с чесноком и перцем, домашняя аджика с хреном в пол-литровой банке, белый хлеб, кольцо «Краковской», сыр «Виола» и минералка. Венцом сервировки стала литровая бутыль «Золотого кольца». Согласитесь, граждане, про волшебство-то я не соврал — вот оно перед нами, из тьмы и хаоса!
— Угощайтесь! — по-царски произнес незнакомец, и во рту его блеснула золотая фикса.
— Даже как-то неудобно… — глупо пробубнил я.
— Меня Сашкой зовут. Вот теперь удобно? — улыбнулся он.
— Теперь удобно, — согласился я.
— Bespyatkin, налей мне вина, — толкнула меня локтем Настя.
Я достал «Яблочное», но новоиспеченный Сашка очень неприятно посмотрел на мой напиток.
— Для дам, пожалуй, сладенького «Муската» нелишне будет, — сказал он и достал дорогой «Мускат десертный белый» (7 р. 20 коп. — 0,7л.)
Это было уже выше, чем просто волшебство — это была черная магия!
Мы тоже представились, и пир начался.
Водка была крепка как вся Курская область. Сало таяло во рту без последствий и обволакивало желудок нежным одеялом. Аджика будила все хорошее и тормозила грешные мысли о чревоугодии. Ну, а уж о белом хлебе с ароматным сыром и говорить не хочется — я не кулинарную книгу пишу, а нечто другое.
Поезд Ленинград — Таллинн. 1988 г. Все та же ночь.
— Вы представляете, мы с ней два года переписывались, поначалу как-то натянуто, сухо, а потом я просто влюбился! Хотите верьте, хотите нет, — говорил нам Сашка, держа в руке Настино яблоко.
— А она, она-то как, ответила взаимностью? — возбужденно и пьяно спрашивала Настя.
— Конечно, братцы, конечно, она ответила взаимность! Ведь там, на «зоне», я кроме души ничего в письмо вложить не мог, а это великое дело, — ответил Сашка.
— Да, душа, это… — добавил я, вгрызаясь в «Краковскую» (как же я давно не ел!)
— Вот она, любимая, в Луге живет. Там сойду, и на коленях к дому… — наш гастрономический благодетель протянул мятую фотографию 9х12.
Мы склонились над снимком и увидели толстушку в голубом платье, которая простодушно улыбалась на фоне «Ласточкина гнезда» в Ялте.
— Красивая… Ты прямо как в сказке живешь, — сказала Настя.
— Повезло тебе Сашок, — вторил я, проглатывая ложку аджики.
— Она у меня тут в чемодане уже полгода висит с дорогими мне вещами, — пояснил наш сосед по ночной трапезе.
Он развернул свой деревянный ящик и стал показывать прикрепленные к его внутренней крышке картинки и предметы.
Там были какие-то семейные фото, вырезки из газет, открытки. И у каждой из них была своя история и тайна. А Сашка, глотнув еще водки, открывал нам эти тайны, зная, что мы вряд ли сможем ими злоупотребить.
— А вот открытка, польская, ей много лет. Мы во втором классе с одним пацаном собирали такие. Это русские борзые, красивые собаки. Когда из детдома уходил эту с собой взял как память о школе, — грустно повествовал «откинувшийся» попутчик.
Я мельком проглядывал все его «ценности» и благодарно кивал, понимая, что ему эти фетиши несомненно дороги. Посмотрел я и на открытку с собакой. Русские борзые. Я сам когда-то коллекционировал подобные штуки. Кстати, таких вот борзых у меня зажилил одноклассник еще тогда, во времена октябрятских звездочек…
И вот прямо на этом месте меня прошиб не просто холодный пот или там молнии. Меня просто стегануло по горбу шпалой, и не одной. В ушах зазвенела весенняя капель как у писателя Пришвина.
Блядь, этот перегиб на открытке, похожий на серп без молота…
Липецк. 1974 г. Вечер.
Звонок на перемену застал учительницу врасплох. Она не успела дописать предложение про какого-то Васю и пчел.
— Продолжим после звонка, — сказала она, усаживаясь за свой стол, заваленный нашими тетрадями со вчерашней контрольной.
Вся школьная орава с неповторимым гамом повыскакивала из-за толстых скошенных парт с откидными досками. Кто-то кинулся в буфет за коржиками по 8 коп., кто-то помчался по широкому светлому коридору наперегонки, и все такое. Само здание как бы ожило неимоверным, исключительным хаосом простой советской школоты.
Мы с детдомовцем Рудневым склонились над моим портфелем, и я с нескрываемым превосходством достал из его недр набор открыток, которые мне прислали родственники из Ольштына.
Это были охуенные глянцевые карточки с фотографиями породистых собак. Их было 12 штук этих карточек, и они намного превосходили те, которые мы покупали в «Союзпечати».
— Ух-ты, боксеры!!! — восхищался Руднев.
— А вот карликовый шнауцер, — совал я на просмотр другую открытку.
В это момент для нас не существовало ни воды, ни суши, ни неба, да просто вообще нихуя не существовало, кроме этих удивительных фотографий братьев наших меньших.
Мой одноклассник вытащил из своего помятого портфеля стопку открыток, которые я уже видел, и мечтал обменять или выкупить несколько особо мне понравившихся.
Больше всего меня манила старинная, черно-белая германская открытка с настоящей немецкой овчаркой и солдатом в каске. Мне было плевать на то, что это был фашистский солдат, главное там была красавица овчарка с черной спиной и серыми боками. Руднев гордился этой фотографией, потому что ни в какой «Филателии» или на почте купить такое было просто невозможно.
Но, у меня теперь имелись цветные снимки собак отчасти новых для нас пород, и это давало некоторые преимущества, что ли.
Мы спорили, как цыгане: Руднев хотел русских борзых и боксера взамен на немецкую овчарку. Я считал это наебаловом последней степени. Мы дергали друг друга за рукава и тасовали открытки, слово это были игральные карты. Мы даже помяли одну, перегнув ее жгутом. Теперь на ней образовался запоминающийся, отвратительный перегиб. В этом месте чуть не возникла драка. Обозвав друг друга дураками, нам пришлось закончили дебаты на волнующую тему. Мы не пришли к согласию и попрятали свои сокровища по портфелям.
В это время прозвучал звонок с перемены.
Липецк. 1974 г. Поздний вечер.
Посмотрев по старому «Рекорду-12» «Неуловимых мстителей», я прилег на кровать. Решив перед сном еще раз взглянуть на свои новые открытки, я достал портфель и включил торшер с желтым абажуром.
Конечно я охуел от того, что в моей коллекции не оказалось чертовых борзых и боксера — вместо них в пачке лежала обожаемая мною прежде немецкая овчарка с солдатом вермахта.
Я возненавидел эту открытку и швырнул на пол. Меня трясло от злости, от предательства и, собственно, от кражи Руднева.
Полночи я готовил способы расправы над детдомовцем и уснул, окруженный кошмарами и немецкими овчарками.
Липецк. 1974 г. Утро.
Руднев не пришел в школу. Он не пришел и на следующий день, и через неделю. Пацаны из детдома сказали, что его забрали родители и увезли куда-то во Владимир. Как же я мечтал отомстить этому гаду, которого, ну вы поняли, звали Сашкой!
Потом все стерлось, и я приобщил немецкую фотографию ко всей коллекции в виде самого ценного экземпляра. А хуле….
Поезд Ленинград-Таллинн. 1988 г. Ночь.
Я тупо смотрел на открытку, и все во мне переворачивалось как в земных недрах. Потом я посмотрел на Сашку и, естественно, узнал его. Как же было его не узнать? Все те же квадратные скулы и сросшиеся брови над серо-голубыми глазами. Только кожа стала грубой и темной, как печать не совсем легкой судьбы.
— Руднев, ты нахуя спиздил мои открытки? — спросил я без злобы и мщения.
Мне было просто интересно увидеть его реакцию. И она последовала.
— Bespyatkin?! — отшатнулся он, словно увидел дьявола.
Настя испуганно смотрела на нас со стаканом «Муската» в дрожащих руках. Она что-то чувствовала. Да любой бы почувствовал!
— Да, Сашок, «нарезал» ты собачек у товарища, как последняя сука… — уже шутил я вовсю.
— Я не верю, нет, я верю… Ты понимаешь, я хотел… — засуетился он, охуевший от неожиданной встречи.
— Да знаю. Пес с ними с собаками! Сам-то как? — хлопнул я его по плечу.
— Да вот видишь сам как… Давай водки хлопнем.
— За встречу?
— За встречу!
— Я хуею, пацаны, — пискнула из угла Настя.
— Мы тоже! — ответили мы хором, разливая «Золотое кольцо».
Пили мы остервенело и навзрыд. Никаких воспоминаний там, или «А помнишь…» не было. В те удивительные годы социализма мы, кроме страсти к коллекционированию открыток, не имели каких-либо общих интересов и компаний. Они возникли позже, и у каждого по-разному.
Но сейчас в теплом уютном купе, кроме нас троих, не спящих и пьющих алкоголь, присутствовало нечто из тех 70-х, тоже мягкое и теплое, как мамина рука.
Очнулись мы только тогда, когда поезд, набрав обороты, миновал Лугу, и уже с полчаса бежал по рельсам, все больше отдаляясь от той толстушки в голубом платье.
Сашка вскочил как ужаленный. Мы спешно помогли ему собрать чемодан. Он оставил всю снедь нам и, выпив напоследок полстакана водки, стал в тусклом проеме готовый на все.
— Давай Санёк, двигай навстречу новому счастью! А то уедем еще дальше, — сказал я, протягивая руку.
Он пожал ее, и мы обнялись, зная, что такие встречи повторяются нечасто, если вообще повторяются. Потом он побежал по проходу, задевая своим чемоданом торчащие ноги пассажиров и всякие углы.
Реакция стоп-крана была внезапна как нападение крокодила. Заскрежетали колеса, посыпались какие-то предметы и громыхнула дверь. Раньше проводницы почему-то нередко оставляли их открытыми. Это до сих пор загадка для меня.
В слабом свете вагонных окон мы увидели, как мой бывший одноклассник мечется в неведомой местности, пытаясь нащупать нужное направление, тот самый вектор, ведущий к важной для него встрече. Ведь точка, в которой мы пересеклись, не была запланирована, и произошел сбой.
В итоге он побрел в противоположную от нас сторону, и вскоре его коричневая болоньевая куртка растворилась в темном мире ночи.
Поезд тронулся, и я опять пересел на диван Насте.
Поезд Ленинград — Таллинн. 1988 г. Очень раннее утро.
— Пойдем, покурим, — предложил я после долгой паузы.
— Пойдем, — ответила Настя. — Смотри, он гвоздики забыл — такие огромные…
Мы стояли в тамбуре, прислонившись к двери, за стеклом которой еле-еле просвечивался одинокий луч солнца. Было еще достаточно темно, но сила ночи была уже слаба, как преданная генсеком страна.
Мы докурили «Родопи», и я вдруг резко притянул девчонку к себе. Мы целовались, словно безумные, под грохот колес и скрежет огромных стальных замков. Мы пытались вдавить себя друг в друга, и это была какая-то животная вспышка страсти, неподвластная разуму.
Так же внезапно мы отшатнулись друг от друга, словно плюс и минус. Затем молча вернулись в купе и допили остатки алкоголя.
— Мы еще встретимся? — спросил я в отчаянии, наблюдая появление рассвета.
— Наверное, встретимся… — опустив глаза, ответила Настя.
В это время ранние пассажиры стали шаркать в сторону туалета, и мы улеглись на своих диванах, словно незнакомые и далекие люди. Я даже не помню, о чем я думал. Может быть о встречах.
Ведь мы с ней действительно встретились. Гораздо позже, в конце 90-х в Москве, в общаге второго мединститута (м. Коньково). Она торговала на рынке пуховиками, а я бухал со студентами-медиками. Но это уже другая история.
А вот сейчас…
Липецк 2010 г. Вечер.
А вот сейчас. Да, вот сейчас я думаю: «Нахуя?» Нахуя мы такие любопытные и усталые, бредем в пыли как вечно голодные антилопы, то натыкаясь друг на друга, то удаляясь. Слово бильярдные шары, блядь!
Вокруг нас кружится жизнь, какие-то кризисы-хуизисы, айфоны и сомалийские пираты. Все это полно смысла или там напряжения.
Но, мы так или иначе движемся по своим векторам, пересекаясь в точках которые не дают нам «вскрыться» в ванной от проебанных денег или убить кого-нибудь за модный девайс или боевой орден. В этих точках мы вдыхаем новую порцию человечности, и они — единственное, что не может отнять смерть. Единственное…
Bespyatkin
