Отец уезжал. Мой папка. Когда человеку четыре года, отец называется папкой. Он, конечно, уезжал и от мамы. В моём тогдашнем понимании он уезжал от нас с мамой и отдельно от меня.
Он уезжал «взаграницу» как специалист на один год. Мама сказала, что один год это как от одного дня рождения до другого. Я помнил более-менее всего один, последний день рождения, а предшествующий был слабоочертаемым фантомом. Год мне виделся практически вечностью.
Папку зачем-то заставили сбрить усы, нельзя было с усами. Он за один день стал совсем не похож на моего папку. Привычный был с усами. Небыло привычных весёлых шуток в общении с мамой, а наоборот голос стал каким-то осторожным и вполовину тише. Куда-то делись привычные комментарии моих ошибок и недостатков, которые меня жуть как расстраивали всегда. Он всегда был со мной строг. Лучшим временем для меня было когда его небыло дома, а сейчас почему-то я не хотел чтобы он уезжал.
На перроне папа долго обнимал маму. Я не помню о чём они говорили. Помню только его слова мне:
- Сынок, ты у меня солдат, а солдаты не плачут.
Он не первый раз мне это говорил, но всегда это было связано с событиями, которые могли вызвать мои слёзы, укол у врача, сбитая коленка или что-то подобное. Но в этот раз вроде мне ничего не угрожало, а вот на его ресницах были мелкие капельки, остатки вытертых слёз.
- Будешь тут маму слушаться? Обещаешь мне? — он легко тряхнул меня за плечи.
- Да… (что-то горькое поперёк горла)… буду… а ты… скоро?.. — горло совсем перекрыло, пытаюсь проглотить. — … приедешь...
- Скоро, сынок. — шершавую ладонь мне к щеке — Скоро.
Фирменный поезд тронулся под мелодию, которая, кажется, впиталась мне в клетки и хромосомы. «рейн, рейн, нана-нана-наанаа, рейн, рейн...». И какой идиот придумал сей финт с музыкой при отравлении фирменных поездов? Чтобы было ещё тяжелее? Или чтобы со стороны было как в кино с закадровой музыкой? Вообще какая цель преследовалась? Не люблю поезда и не езжу на них. Не знаю есть ли сейчас это музыкальное сопровождение расставаний, но тогда был СССР и нелогичных вещей было в достатке.
Поезд тронулся, а папа шел по вагону против хода, оставаясь, какое-то время неподвижным относительно перрона и смотрел на нас через ускоряющиеся кадры вагонных окон. Последний вагон окончательно убил мою надежду, что поезд сейчас кончится, а папка останется, и мы снова все вместе вернёмся домой. Серьёзнее чем разлука с папой на тот момент со мной никогда и ничего не происходило и я понял что понятие «горе» это вот та ситуация что есть сейчас у меня и у нас с мамой.
- Андрюш, какие у вас дела? — интересовалась какая-нибудь мамина знакомая.
- Ды горе у нас. Папка уехал взаграницу — хмурясь и опуская голову говорил я.
Никогда отношения у нас с папой не были нежными и он не жил моими интересами. Никогда не занимался со мной чем-то для меня важным. Он просто присутствовал. Просто находился дома. Существовал лёжа с книгой на диване. И казалось бы, что я терял с его отъездом? Ведь я так любил когда его нет дома. Но я ощущал себя вытряхнутой из панциря черепахой. Стала ощущаться какая-то уязвимость. Как будто половина какого-то незримого защитного купола рухнула. Очень быстро я простил папе всё за что обижался. Он присылал мне открытки, где писал что любит меня и очень скучает, и ни слова что я бестолочь. Он присылал мне фломастеры и просил что-нибудь ими нарисовать ему, и ни слова что выкинет их, если я ещё раз испачкаю скатерть. Присылал одежду, и ни слова про то что он сделает, если я где-то в ней теранусь или порву. Я так скучал по нему, что ненавидел всех своих одногруппников в детском саду за кем приходили отцы. Непреодолимо тоскливо всегда было вечером когда я ложился спать. Ставший привычным горький вкус в горле. Когда не получалось не плакать я старался не разбудить маму. Так важно было, чтобы мама не видела как я плачу. Ведь солдаты не плачут.
А потом начались обычные дни. Дни ожидания папки. В моей памяти они записаны почти черно-белыми, как с очень прибранной цветностью. Обычным стало видеть ревущую в исписанный тетрадный листок маму. Долгие часы ожидания на почте переговоров. Надоевшее до жути рисование всякой ерунды на телеграммных бланках. Долгожданное «Лавиза — четвертая кабина». Плачущая, но улыбающаяся во время разговора по телефону мама. Всё это стало обычным и привычным.
*****
Отец уходил от мамы когда я студентом был на картошке. Уходил он по инициативе мамы.
Они приехали ко мне вместе:
- Андрюш, ты уже взрослый, нам нужно серьёзно поговорить — начала мама.
- Разводитесь? — прервал я ненужную прелюдию
- Да… ты наверное видел, что к этому всё идёт?
- Конечно видел…
Это был последний раз когда мы были все трое вместе. Я пошел проводить родителей к машине. Поцеловал маму, пожал руку отцу. Они мне обещали, что мы ещё поговорим когда я вернусь, но так обещанием это и осталось. И мне было всё равно, что отец ушел. Вот просто безразлично. Потому как с моим взрослением шлепки со временем переросли в звонкие пощечины. Применимые ко мне эпитеты запросто вываливались за грань цензурных. Я старался строить свой день так, чтобы минимальное время находиться в одном с ним помещении. Так что я терял, «кроме своих оков»? Совершенно ничего.
Тогда почему, когда в каком-нибудь кино мальчишка обвивает шею отца, я опять чувствую горький ком? Почему не дал выкинуть матери оставшиеся после ухода отца какие-то напоминающие о нём вещицы и до сих пор храню их? Почему я назвал сына его именем?
Или может папа, которого я тогда так ждал ко мне так и не вернулся и я всё ещё жду?
© ЛопаTOY по eBlue
