Мне было шестнадцать, я дрочил и писал стихи. Я прекрасно понимал, зачем мастурбирую, но вот зачем пишу стихи – никакой определенности не было. Когда я совсем измучился этим вопросом, в школе прошел какой-то конкурс, на который я отправил несколько текстов. Цикл вполне можно было назвать «из надроченного», так как был исключительно о любви, кроме совсем уж деревянного стиха о Петербурге. Так как таких идиотов, как я в школе понятно дело было немного, еще одна девушка, то мы с ней победили и нас отправили на исповедь в редакцию областной многотиражки.
Девушку звали Оля, она была дочерью актера нашего театра музкомедии, от которого наши учителя тихо млели и впадали в ступор. Еще она была чокнутой, собиралась поступать во ВГИК и на школьном капустнике выблевала в зал унылый монолог из чеховской «Чайки». Из-за неё я и поперся в эту дурацкую газету.
– Я зайду за тобой, – заявила она по телефону.
– Неа… – вяло пукнул я в ответ.
– Тогда я все скажу, что приставала к тебе, а ты оказался гомиком и у тебя на меня не встал, – и положила она трубку.
– Трахнутая дура… – сказал я, но пошел собираться.
Перед самым её приходом я посмотрел на себя в зеркало и уныло выругался. Видок у меня в тот момент был… На днях мне неудачно ломали нос, и он немного опус, на левой щеке большая царапина, заклеенная пластырем. Еще мне рассекли левую бровь, но это как раз видно не было. Последняя стрижка, которую толстая тетка парикмахер назвала низкая канатка, скорее напоминала отросший «ежик». Все это дополняли косуха с церепом на спине и понтовые джинсы, в которые один мой приятель вставил огромное количество заклепок, так что зимой они примерзали к заднице. На Блока я был похож слабо. Прямо скажем – совсем не похож. Я уж было подумал, что надо пойти переодеться, но тут пришла Оля. Сама она выглядела тоже не ахматово. Черные лосины, скромного серого цвета вязаная кофта, заменяющая платье и благородно обнимающая её рельефы, огромный ядовито-красный шарф и туфли на шпильке.
В таком виде мы и пришли в редакцию. Там все охуели. Мне бы конечно хотелось сказать, что все были шокированы, сражены, упали в осадок. Но, увы, все именно охуели. То выражение лица, которое было у присутствующих, когда мы заявили (Оля в смысле, я молчал), что поэты и хотим поговорить с человеком отвечающим за литературную часть, по другому охарактеризовать нельзя. А когда мы протянули грамоты, на которых золотом по белому было обозначено что мы таки-да лучшее поэты нашей школы, состояние людей стало критическим, так что какой-то дедок, ухмыльнувшись в усы, быстренько отправил нас по адресу.
Вот ответственный за литературную часть выглядел как настоящий поэт. На вид ему было лет этак двадцать пять. Впалые щеки, нежный чахоточный румянец, потертый пиджак и взгляд маленького недотраханого олененка. Быстро пробежав глазами по нашим стихам, он уперся этим взглядом в Олю.
– Мы подумаем, – сказал он тихо.
– Ну, а как вам в целом? – спросила Оля. – Может надо над чем-то поработать.
Он посмотрел на неё с такой болью, что и мне стало понятно, что единственное с чем Оля может поработать, это с его членом, но тем не менее он выдавил из себя вполне прилично:
– Главное что поэта отличает от человека складывающего рифмы, это внутренняя убежденность в собственную правоту и своя уникальная тема. Вот о чем вы пишите?
Оля тут же ответила.
– О любви! – и поерзала, так чтобы груди тоже подтвердили её слова.
– Что? – у ответственного за литературную часть что-то в мозгу щелкнуло, взгляд затуманился и начал постепенно сползать к пупку. – О любви… Тема вечная… Множество авторов, и в прошлом, и сейчас, и в будущем, но даже такая тема, – тут он преодолел пупок и на несколько мгновений замер. – Даже такая тема требует собственного индивидуального раскрытия… Т.е. свой собственный взгляд на мир… Надо найти его…
Оля опять поерзала, а мужик окончательно подвис. И ту я решил подать голос. Ну а что?
– Но на это годы могут уйти. А стихи вот сейчас пишутся…
Он удивленно посмотрел на меня и даже кажется испугался.
– Мркнылн… – булькнуло у него изо рта.
– Что? – без задней мысли переспросил я.
Ответственный за литературную часть ничего не ответил. По моему он задрожал. Щека так точно дернулось. Ничего не понимая, я встал. Первой моей мыслью было позвать на помощь, но мужик перепугался еще больше и начал буквально сдуваться. Я так и замер в нерешительности, боясь что-то говорить. Вдруг после моих слов он вообще исчезнет? Тут вскочила Оля, схватила меня за локоть и аккуратно вытолкала меня за дверь, прошептав «секундочка». Офанаревший я застыл в коридоре. Через несколько мгновений я очнулся и первая мысль была, что Оля осталась, чтобы отсосать. Вот уж не знаю почему. Просто показалось логичным. Но окончательно оформиться мысль не успела, из кабинета вылетела она сама.
– Реанимировала, – гордо заявила она.
– Отсосала? – брякнул я не подумав.
– Сказала, что ты мой парень, и ужасно ревнуешь. Опасность его мобилизовала, – не стала обижаться Оля.
– Понятно, – стушевался я, не очень на самом деле понимая её действия.
Оля вздохнула и пояснила.
– Редакторы они как дети, пугливы. И в тоже время у всех у них какой-то болезненный недотрах. А когда видят молодое мясо, им просто крыши сносит. К ним нельзя одной ходить. Обязательно с кем-то надо.
– Трахтиозавры, – кивнул я. – И че приходилось отбиваться?
– По-разному, – пожала она плечами.
Потом я пригласил её в кино, но она пришла с подружкой и сказала, что предпочитает лесби, можно только посмотреть. Я, идиот, отказался.
Maksim Usacov
