- Здравствуйте, Андрей Васильевич!, - стараясь догнать быстро катящийся, пузатенький колобок, очень похожий на клоуна из самых лучших цирковых программ, прокричала я, пытаясь его затормозить.
Андрей Васильевич все-таки отвлекся от своих мыслей, остановился, обернулся, узнал и улыбнулся своей самой солнечной улыбкой, которую я когда-либо знала:
- Здравствуй, человечек! Как поживаешь? А ты совсем не желаешь стареть, - и засмеялся своим тихим, мягким смехом.
- Спасибо, хорошо, Андрей Васильевич, а вы что-то совсем пропали, давно вас не вижу. Как дела в Скорой?
- Из Скорой я уже давно ушел, девочка. Я несколько лет в разъездах, детишек радую по всей стране, у меня свой театр. Ну, что же мы тут стоим посреди улицы, пойдем в бар, посидим, поговорим. Давно я тебя тоже не видел, а ты совсем не меняешься.
Мы направились к близлежащему бару.
- Замечательное дело вы делаете, Андрей Васильевич. А что привело вас к этому, вы же, как врач могли сделать хорошую карьеру, - внимательно глядя на него, поинтересовалась я.
Мы зашли в бар, заказали напитки, мороженое и сели за столик в дальнем углу.
- Да ты знаешь, устал я от алкоголиков и наркоманов на вызовах. Нормального вызова, где, действительно, требуется спасение человека, ждал, но дожидался редко. Крамольные мысли стали появляться, а надо ли им жить? Стоит ли это тех усилий, которые затрачивают на них люди, которые сутками не спят. И государство, которое на них выделяет неплохие деньги. И только для того, чтобы вытаскивать по несколько раз в месяц с того света, одних и тех же. Они сами не желают жить.
Больше всего устал от равнодушия собратьев по профессии. Однажды пожилой человек в приемном отделении долго буквально валялся, стоная от боли, и хоть бы кто подошел. Я уже начал ругаться, у меня вызов горел. Просто, глядя в глаза старику, я обещал ему помочь, еще в машине, держа его за руку. Вертихвостки в белых халатах пробегали мимо, и хоть бы что. Дежурный врач где-то отирался, непонятно где. Я пошел к главврачу, написал жалобу, пропустил вызов. В итоге мне сказали, что это не мое дело, я порчу имидж клиники. Плюнул, ушел. Хотя врачей на скорых катастрофически не хватает. Не смог. Зачем спасать, если в отделении его добьют равнодушием. Не могу этого больше видеть.
Неприятное чувство от окружающей нас действительности было у обоих.
Поэтому он улыбнулся опять своей солнечной улыбкой и сказал:
- Никогда не падай духом, девочка, давай ешь мороженое, и если понадобится что-то по врачебной части, всегда обращайся ко мне. Есть еще нормальные люди в медицине, я тебя к ним направлю.
- Вы абсолютно правы, Андрей Васильевич, я даже и не думаю туда идти, мне достаточно одного круглогодичного медосмотра, чтобы целый год об этом вспоминать недобрым словом, за свои же деньги. Уровень оставляет желать лучшего. Обязательно обращусь к вам, мы не терминаторы, железками всё не заменишь, - засмеялась я.
- Но пасаран!- улыбнулся он.
Мы чокнулись соком и выпили за здоровье.
- Андрей Васильевич, а куда потом? И как вы пришли к мысли о своем театре?
- Театр был гораздо позже. Я ушел в онкологический диспансер, в детское отделение. Но думаю, что тебе этого не стоит рассказывать, ты сейчас реветь начнешь, как маленький ребенок, - снисходительно улыбнулся мне Андрей Васильевич.
Я с укоризной посмотрела на него, он засмеялся.
- Да ты просто очень чувствительный человечек, тебе нельзя ничего рассказывать. И таких женщин очень много. Я просто не понимаю политику такого государства, где нет цензуры ни для детей в первую очередь, ни для женщин. Ведь в большинстве своем, масса негативной информации несет за собой полное расстройство психики, что у детей, что у женщин. И сказывается это в совершенно, скажем так, простейших жизненных поступках. Как неуважение к старшим, неуважение к сверстникам, равнодушие к ближнему, издевательство над людьми и животными. Мозг человека перегружен, он пытается все время избавиться от негативной информации, вместо того, чтобы глубже посмотреть в себя и понять, что же ему от жизни все же надо. А не то, что мозгу все время навязывают. Я просто поверхностно сейчас затрагиваю эту тему, не хочу углубляться. Я на примере детей видел, как радостно светятся их глаза от малейшего проявления к ним доброты и ласки и как они скучают по этому. Иногда складывается такое ощущение, что большинство из них не видят этого даже дома.
Глядя на мой еще более укоризненный взгляд, он заразительно засмеялся.
- Я не имел в виду тебя, голубушка, я знаю, что ты переваришь даже слона и выплюнешь. Он будет танцевать у тебя мазурку и будет несказанно этому рад.
- Ну, вот, уже и покраснела. Тогда слушай, только потом не обижайся.
- Я устроился в детское отделение сразу же после Скорой. Меня оторвали с руками, можно и так сказать. То, что я там увидел, полностью тебе рассказать просто не смогу. Это врачебная тайна. Там много людей работает, в прямом смысле этого слова. И то, на что им приходится идти, ради своей профессии, терпеть это, равносильно подвигу при жизни. Другими словами, это хоспис для маленьких детей. Кто-то выходит оттуда, кто-то нет. У меня поменялось мировоззрение после всего этого. И многих нерадивых недоумков попросту надо засунуть туда на неделю, по очереди, чтобы жизнь изменилась в лучшую сторону. Приковать к кровати наручниками и пусть смотрят.
Дети, они же не знают, что такое смерть. Они каждый день играли в свои игры, практически все лысенькие, худенькие, бледненькие от химиотерапии, от сильнейших препаратов, от которых некоторые даже не выживали. Я не делал им пункции и уколы, только изредка, я вел больше административную работу по персоналу, поэтому я был для них человеком, который не делал им больно. Они каждый день висли на мне, приходили ласкаться, вынимали все печеньки и конфетки, которые я специально им готовил, лазили по карманам. Я держал их на процедурах, потому что большинство их проходило без обезболивания, это вопрос не ко мне. А они кричали у меня на руках, а я им ласково нашептывал разные ласковости, рассказывал все сказки, какие я знал. Родителей редко допускали на такие процедуры по забору пункций, редкая мать это выдержит. А некоторые отцы падали в обморок, не говоря уж про женщин.
У меня все менялось. Я перестал замечать окружающий мир, я был весь там, в этом отделении, часто ночевал там, потому что дети не хотели меня отпускать от себя. Я практически там жил. Я ложился в какой-нибудь палате и рассказывал все сказки по новой, пока малыши не засыпали. Я никогда не думал, что умею плакать. Я узнал об этом в этом отделении. Последней каплей был Сереженька.
Он был сиротой. И хуже того, он был взрослым сиротой. Он понимал, что он умирает. Я даже вида старался не показывать, что он чем-то болен. Ты не представляешь, каких усилий мне стоило смотреть ему в глаза. Он уже лежал пять месяцев, а результат ухудшался, не смотря на разные виды лечения. Я особо заботился о нем. Моя мама дала мне комплект постельного белья с его вышитыми инициалами, я приносил ему детские книжки, игрушки, но он все отдавал другим детям. Однажды я принес ему наугад фотографию котенка, который жил у нас дома. Мама подобрала его на улице. И вот только ее он повесил на стену над кроватью. Потом он попросил мой семейный фотоальбом, посмотреть. И влюбился в мою маму. И стал называть ее мамой, своей мамой. И мама пришла к нему. Он так обнимал её….
Андрею Васильевичу было немного трудно говорить дальше. У меня в горле стоял ком, глаза были полны слез, но я еще пока сдерживалась, еле-еле. Бар все-таки, люди кругом. Он пошел к стойке и заказал еще фруктового сока.
- Я тогда решил, и мама тоже, что если с Сереженькой все будет хорошо, заберу его насовсем. Но как врач, я понимал, что это бесполезно. Метастазирование прогрессировало. Последнюю неделю его жизни я жил в отделении. Днем я каждый час приходил проведывать его на десять минут, и еще троих малышей в его палате. С одним малышом дежурила мама, я очень попросил приглядывать за Сереженькой. Он уже не вставал, и ему уже не проводили никакого лечения, только облегчали боль. А ночью дежурил около него в кресле. Иногда просто задремывал от усталости. Я рассказывал ему, все что, когда-либо видел, и жизнь, и фильмы, и детские фильмы. Он просил рассказывать всё о теперь и его маме. И где папа? И о моих братьях и их жизни. Он роднился с моей семьей. Я всячески давал ему понять, что это теперь и его семья тоже. Сереженька угасал. Я вытащил всю свою родню, братьев, теток, дядьев, их, правда, не много, в клинику. Ненадолго все пришли, поцеловали, обнимали, желали выздоровления, мне пошли навстречу, но пришлось вывозить Сереженьку в другое отделение на целый день. Сереженька ничего не просил и попросил все подарки отдать другим. Моя родня плакала, не сдерживаясь.
В последнюю ночь, я как обычно, пошел дежурить в его палату, часов до двух ночи рассказывал ему всё, что он просил. У меня тихий, спокойный голос, все заснули от моего голоса, как всегда, но только не Сереженька. На его лице остались практически одни глаза. И эти глаза говорили со мной. Он стал мне самым родным человечком, стал мне сыном. Я без отрыва смотрел в эти глаза. И очень желал, чтобы они жили. А потом я нечаянно задремал, потому что Сереженька перестал меня слушать.
Проснулся я от того, что во сне мне кто-то сказал «Открой глаза»… Мороз пробежал по коже и я открыл глаза. Сереженька уже наполовину был там. Я осторожно взял его за руку. Он пытался что-то сказать, я наклонился к нему.
- Папка, я ухожу…, -прошелестел слабый голос.
Больше он ничего не пытался сказать, по моему лицу беззвучно катились слезы. Пока жизнь теплилась в этих глазах, они смотрели на меня. Потом…
- Спи, сынок….
Я записал время смерти. 4.28. Но эта была больше, чем просто запись. На следующий день я уволился. Больше не смог.
Мы сидели в баре и плакали оба навзрыд. Люди смотрели на нас, но нам было все равно.
- Андрей Васильевич, вы золотой человек.
- Брось, человечек, на моем месте так поступил бы каждый. И многие из нас хоронили самое дорогое в жизни. Друзей, детей, жен, мужей, просто хороших знакомых. Но детей хоронить, конечно, врагу не пожелаешь. Просто мы еще не дозрели спасать людей. Вот и всё.
Кныш.
