Господи, как же я не любила музыкальную школу.
Сама учёба – ещё терпимо, но два раза в году устраивались отчётные концерты.
Вынос личного позора на всеобщее обозрение и обслушивание.
В нашем городке с развлечениями было скуповато, и дом культуры набивался под завязку.
Сидит триста человек, тянутся к высокому, надеются на что-то.
Получают недовыученное пиликанье.
Жёсткий хоррор – вот что это было.
В музыку надобно вкладывать душу, но вместо этого мы по лени и бесталанности душу музыке выматывали. Без души – уже не музыка. Просто ноты.
Инструменты отчаянно нам сопротивлялись. В частности, мой аккордеон мечтал вспороть себе меха, хрипло вздохнуть и замолчать навеки. А до того успеть отгрызть мне руки.
Земля над могилами давным-давно почивших в бозе композиторов вздрагивала – так они ворочались в своих гробах.
Но в конце выходил Вовчик со скрипкой.
Длинный, тощий, несуразный, с виду типичный малолетний перспективный хулиган.
У Вовчика скрипка не визжала, а пела, композиторы снова засыпали, умиротворённые, а у педагогов сходило с лица выражение «простите меня, люди».
Мы, в большинстве своём, выполняли нелюбимую работу. С отвращением. Отплёвываясь.
Для Вовчика скрипка была необременительным удовольствием, одним из многих, где-то между футболом и рыбалкой.
Он играл весело.
Короче говоря, наличие Вовчика оправдывало существование и музыкальной школы, и нас, оболтусов тугоухих.
Именно тогда я осознала разницу между способностями и талантом.
С большим трудом, посулив освобождение от сольфеджио на месяц, педагогиня смогла завлечь Вовчика на прослушивание в столицу. В школу при консерватории Вовчика брали с распростёртыми объятиями, но он отказался наотрез: – Я поспрашивал, они там по шесть часов занимаются. Больные какие-то. Не хочу!
Так и не уговорили.
Мы с Вовчиком даже не приятельствовали, пересекались изредка, не более. Я уже работала после университета, про него и не вспоминала, когда на улице ко мне радостно бросился человек суффикса -ищ. То бишь плечищи, ножищи, ручищи и так далее. На метр пошире и на метр повыше того мальчика со скрипкой.
– Какая консерватория, ты чё? Я туда и не собирался. И вообще – у меня пальцы на грифе не помещаются!
В следующую нашу встречу Вовчик уже был смертельно влюблён в Амалию, пел мне песни, какая Амалия необыкновенная – гений чистой красоты, сокровищница ума и кладезь добродетелей.
Знавала я эту Амалию, считавшую себя этуалью неземной и сильно обижавшуюся, когда этуалистость оставалась неоценённой. Как по мне, так дура дурой, но из тех, что не упустят ни своего, ни чужого. Однако Вовчик стремительно поглупел и видел не Амалию, а придуманное им самим хрупкое и неприспособленное к жестокостям мира идеальное создание. Хотя я до сих пор уверена: в поединке между нежной феей Амалией и белой акулой ставить на акулу смысла нет.
Мне рассказывала общая знакомая, что Амалия то вся в метаниях уходила в поисках более привлекательного варианта, то вся в слезах возвращалась после очередного облома. И пока у Вовчика не спала пелена с глаз и мозгов, успела выесть ему печёнку и оттяпать квартиру.
На закате перестройки я случайно наткнулась на Вовчика где-то в центре города. Обрадовался:
– Ты как, свободна? Выручи, постой со мной часок, главное – за футляром следи, а то сопрут всё, как вчера.
Оказалось, Вовчику практически перестали платить зарплату, и он решил вспомнить забытое.
Далее картина ещё та.
Подземный переход.
Заросший по уши человек-гора в спортивных, почти адидасовских штанах с крохотной скрипочкой в огромных лапах, а рядом я, красавица, в красном сарафане с голой спиной, на десятисантиметровых шпильках, изо всех сил делающая вид «просто мимо прохожу», но при этом бдительно косящая глазом на открытый скрипичный футляр, куда отзывчивые на прекрасное граждане бросают мелкие такие, совсем некрупные деньги.
Мне один дядька говорил: если ты умеешь ездить на велосипеде, то ты умеешь ездить на велосипеде.
С Вовчиком так и было.
Где та музыкальная школа, но скрипке по-прежнему нравилось жить в его руках.
Люди останавливались надолго.
Дед какой-то всё у меня допытывался, в чьём оркестре играет музыкант и почему на музыканта не похож.
Пара товарищей быковатой наружности с непременными по тем временам золотыми цепями на мощных шеях постояли, послушали, потом один, позвероватее с виду, ещё раз с уважением глянул на Вовчикову стать и сказал: – Слышь, братан, бросай ты это дело, не мужчинское оно, на, я вот тут телефон написал, позвони, с правильными людьми познакомлю! А сыграй эту, знаешь? Приморили гады, приморили-и-и, загубили молодость мою-ю-ю, золотые кудри развилися, я у края пропасти стою-ю-ю! Не поверишь, братан, до кишок пробирает. А потом ещё то, красивое, что раньше играл.
Красивым была Чакона Баха.
Ну, в общем, за час на ужин заработали. Но Вовчик с сожалением заметил: – Эх, надо бы тебе не столбом стоять, а приплясывать, тогда и на коньяк бы хватило, ихним шампанским только клопов травить.
Мы недавно снова встретились, как всегда - случайно, вспомнили про переход, в свете замечательной экономической ситуации в стране пришли к выводу: ежели что – не пропадём.
Рядом с Вовчиком стоял серьёзный молодой человек лет пяти – с луком в руках, колчаном со стрелами за спиной, в зелёной шапке с сорочьим пером.
– Ты кто?
Стрелок посмотрел на меня снисходительно, так дети смотрят на тупых взрослых, задающих идиотские вопросы: – Фёдор Робин Гуд! Это очевидно!
Потом Фёдору Робин Гуду надоело слушать скучные глупости, и он одной рукой оттянул тетиву лука и отпустил.
Тетива не тренькнула, не задребезжала, как ожидалось, а пропела коротко и мелодично.
- Папа! Ну папа! Слушай – это музыка!
© drevo-z
