Может, и снесли бы кони, да пристал черногривый Мечик, потерялся и вовсе умер в поводьях.
Слез с коня Збышек, нырнул в двуколку. Уцепилась пальчиками-ледышками Малгожата, сладкая мята, повисла гирей на шее, причитая-всхлипывая: ой, лы-ышенько! Убьют ведь тебя, Збышек, а меня навеки опозорят, матерь божья! Не тушуйся, сквозь зубы отвечал Збышек, нащупывая отцовский палаш: раз кози смерч (один раз помирать).
Свинский блондин, говаривали в Катыни, бледнобровый да бледноусый пан Лисьневский, крепко выпив, поссорился с отставным хорунжим Збигневом Щепой за право сидеть у окна в трактире: не к лицу оборванцу честь! – и затребовал невесту Збышека, Малгосю, в наложницы.
Бросились паны в сабли, да набежала прислуга, женщины в крик… была бы честь предложена, насмешничал проезжий шляхтич, а тишком да молчком натравил на Збышека всю дворню с палками-батогами, и бросились в погоню четверо, с доезжачим Алоизом во главе.
Налетели в пурге, окружили, смешались, спешились. Вырвал из ножен палаш Збышек, рубанул наотмашь дрожащие в пальцах колья, да изловчился доезжачий Алоиз, достал кнутовищем затылка барского. Грянулся Щепа под ноги лошадям, а Малгожату с визгами да весёлой руганью уволокли на волю, в седло к Алоизу. Крикнул весело Алоиз: по заслугам и честь, пан хорунжий! Но не тем позорище кончилось, что дворня да проезжачий пан замыслили… встретился гость в лесу вовсе незваный.
Пана Щепу нельзя было назвать блестящим аристократом.
Отец его, однорукий Влодзимеж Щепа, служивший егерем у графа Сапеги, пострадал при замирении Польши Суворовым, странным русским военачальником, снискавшим славу великого воина, не выиграв толком ни одного сражения - кроме, разве что, разгрома бесноватого Пугачёва, ката и висельника, пронёсшегося по земле русинов кровавой каторгой похуже Иоанна Грозного. Подвыпив, старый Щепа надрывно выкрикивал, стуча кулаками по столу и колотя непрошеную посуду: придавили нас не суворовские войска, а русские земли! Задушили Сибирью… Ничего не обретя, кроме позора и унижения, ушёл в отставку хорунжий Збигнев Щепа, собрал нехитрый гамуз и повёз Малгожату, давнюю невесту свою, к родителям на хутор, глубоко затерянный в катынских лесах.
Да не довёз, так решила судьба.
Лёжа на спине, Збигнев рвал у горла кунтуш, пытаясь вдохнуть глоток морозного воздуха.
Слышались ему, как во сне, похабные смешки дворни, гортанные команды Алоиза, всхлипывание невесты… как вдруг воцарилась полная тишина. На поляну с погоней и застигнутыми ею беглецами вышел невиданный страхоидол, прямоходячий и страшный, на две головы выше любого пана, снизу доверху заросший чёрной вонючей шерстью, словно подводный камень. Локус, метнулась в Збышеке потерянная мысль. Но нет, это был не медведь-оборотень! Голова страхоидола больше напоминала… Збышек затруднился и вспомнил: обезьяну-орангутана! Видывал такую на картинке в энциклопедии пана Тадеуша, библиотекаря и отцова приятеля. Чудовище вперило грозный взгляд в Малгосю, и девушка, охнув, сникла за спиной Алоиза. Бесстрашный доезжачий вновь взмахнул кнутовищем, да не тут-то было: чудовище легчайше вспрыгнуло на шею коня, чиркнуло Алоиза длинным корявым ногтем поперёк косматого горла… мгновение, и кровь холопа, шипя, омрачила стоптанные сугробы. Зарычав, страхоидол перекинул недвижную Малгосю через плечо, спрыгнул с окаменевшей лошади и повел головой с горящими глазками по сторонам. Все, включая Збышека, покорно замерли в диковинном ужасе, столбняке, навеянном страхоидолом. Шагая враскачку, этаким матросом на штормовой палубе, пришелец усквозил промеж заснеженными елями и вскоре скрылся из виду.
Не стало ни семьи, ни дома у пана Щепы.
Вспомнив отцову долю, устроился Збышек лесничим к местному шляхтичу, пану Радзиевскому, и стал день за днём утюжить, конным и пешим, лесные угодья, пытаясь выяснить логово страхоидола. Но больше всего покоя не давало новому лесничему странное чувство столбняка, испытанного при встрече с чудовищем. Никогда он не встречал ничего подобного! Ни в пешем бою,ни в конной рубке... а ведь был неробкого десятка хорунжий Щепа! Долгими зимними ночами Збышек, дрожа, как в приступе малярии, вглядывался в чёрную копоть потолочных балок лесной сторожки. Он ждал и боялся этого ужаса… Впервые поняв, ощутив на собственной шкуре, какова она, реальная власть над людьми, пан Щепа ждал и боялся этой власти.
Местные крестьяне скоро привыкли к беспокойному лесному бродяге.
Щепа добросовестно следил за вверенными угодьями, питался скромно – и почти перестал спать. Прошло семь или восемь недель. Потянуло в воздухе весенней сыростью, и с первыми каплями оттепели лесничий исчез бесследно. Между тем в окрестных хуторах стали пошаливать: то овцу ночью скрадут, то плетень порубят, то кадку с капустой вывернут… И вот однажды, сидя в засаде, боязливые хуторяне углядели длинную косматую тень, неслышно канувшую в конюшню.
Сипло заржал и оборвал дыхание жеребец.
Засадники с гомоном, вразнобой кинулись в дверь, накатились и отпрянули: с яростным рёвом растолкало их невиданное, взлохмаченное чудище, схватило-бросило за спину восьмилетнюю Крыську, незаметно увязавшуюся следом за взрослыми, и длинным выметом, шлёпая в промоинах и оскальзываясь, бросилось к лесу. Крестьяне побежали в погоню – чудовище стало, вскинулось, обернулось вполоборота и зарычало, ощерясь, обнажая в смрадном зове гнилые полки зубов.
И тут, по остаткам драных порток с витым серебряным галуном, признал местный знахарь пропавшего лесника. Снизошёл на хуторян неведомый ужас, не смогли они остановить страхоидола.
Знать бы, чем они прогневали Господа...
Может, вернуться? - мелькнула, угасая, последняя разумная мысль чудовища.
Слишком поздно, пан Щепа… слишком долго бездна глядела в бездну.
— Голем
