...Мимо меня с криком пробежал мальчишка лет шести — с блестящей сабелькой в руках, в шортиках и сандаликах на босу ногу — жарко, не спасают даже кондиционеры в супермаркете.
Идущая впереди пара, забравшая с молочной полки все дорогие сыры с благородной голубой плесенью, приостановилась, глядя на малыша. Точнее, остановилась она — хорошо одетая дама на исходе четвёртого десятка, судя по одежде и фигуре, чуть сутуловатая на вид, с тонкими запястьями — большего сзади не разглядишь. Её спутник уже сделал несколько шагов, затем обернулся, чуть поморщился, дождался её, почему-то вздохнул и сказал:
— Не начинай... Мы же договорились...
Она пожала плечами:
— Ты сам всё знаешь.
— Что — знаю? — отвлечённо, будто играя в надоевшую игру, вяло спросил он.
— Что сейчас могло быть, — подчёркнуто кротко ответила она.
— Да сколько же можно повторять! — он раздражённо схватил с выкладки перед кассой какую-то шоколадку и бросил её в корзину. — У нас была си-ту-а-ци-я! Это же не только меня касалось, но и тебя! И решение было — об-ще-е!
— Решение... Да, на все три вопроса у нас было одно решение, — ты прав.
Цыганская семья впереди нас начала выгружаться. Оказалось, что у них целых две тележки, наполненных доверху. Продукты выгружали двое младших, лет десяти, и мама. Глава семьи стоял рядом со старшей дочкой, пожирая глазами большегрудую блондинку на кассе и время от времени утирая лоб под хэбэшной, — не махеровой, как во времена моего детства, — кепкой.
— П-почему — три? — он посчитал не сразу, поняв только сейчас какие-то нестыковки.
Она посмотрела на него, чуть обернувшись и по-прежнему стоя спиной ко мне.
— Потому что так получилось. Ещё до тебя... Какая теперь разница.
— Ты же говорила, что я у тебя... — у него перехватило горло, он прокашлялся, но не повторил вопроса.
— Говорила.
Дети на кассе продолжали выкладывать продукты. Половину я вообще не мог определить — жидкое это или твёрдое, съедобное или что-то из предметов гигиены. Маленькая коробка с иностранными надписями оказалась разборной искусственной ёлкой — в нынешнюю-то жару. А упаковка с чем-то стеклянным и разноцветным высветилась на маленьком табло как набор бутылок с дорогим импортным соком. Интересно было бы попробовать, отличается ли он на вкус от тех, что в десять раз дешевле...
— Так это, значит... — он снова не договорил.
Наверное, сказывается перепад давления и температуры между салоном авто и магазином. Впрочем, точно не знаю, я из тех, кто «в булочную на такси не ездит».
— Ничего это не значит, — мне показалось, что она при этом брезгливо поморщилась. — Я с ним раньше познакомилась. Наверное, в тот же день, но раньше.
— На той нашей дискотеке? — чувствовалось, что он держит себя в руках; или — старается.
— Нет, раньше. Хотя... Я же не помню, как мы с тобой познакомились, хоть ты и говоришь... Ну, правда — не помню. Вас же трое было, это уже на третий раз я тебя начала как-то выделять, когда вы нас на тортик позвали, а тогда...
— А с ним, значит, помнишь? — не сдержавшись, спросил он, чуть язвительно и немного обиженно.
— Значит, да.
— Понятненько... Понятненько-понятненько... Понятненько-понятненько-понятненько...
Его немного заклинило, он никак не мог замолчать, бормотал и бормотал, не шевелясь, — только правая нога, обтянутая светлой брючиной, подёргивалась невпопад.
Дети на кассе теперь шуршали выкладываемыми чипсами — огромными упаковками почти в четверть своего роста. Половину одной из тележек занимали именно они — чипсы, сухарики и прочие снеки.
— А когда вы с ним... ну... Ты же только по субботам была свободна! — вдруг выпалил он.
— А что — высчитываешь, кто был раньше? — спросила она презрительно.
— Да нет, я про другое, мне...
— Да все вы — про одно, только по-разному, — она пожала плечами, и не думая, похоже, раздражаться. — Я к тебе после него шла. А что такого? Ты сам подумай — шла-то к тебе и оставалась, — потом уже, правда, совсем потом, — у тебя. А с ним... Я к нему приходила сама, поздно, он как раз спал, у них там преферанс на сессии был, часа в два начинали, вот он и высыпался перед этим. А я знала, где у него ключи — справа верху на полочке, — и сама открывала, садилась к нему на краешек кровати и слушала, как он спит.
Он угрюмо и всё слышнее сопел.
— А однажды... Он меня не просил, да я бы и не смогла, я же тогда не умела. Стеснялась, девчонки про это рассказывали, что так только шлюшки делают, а я сама, пока он спал, тихонько-тихонько, чтобы не сразу проснулся, а когда проснулся, тогда уже и...
Он резко выдохнул и сдавленно, как-то совершенно киношно, будто обманутый плешивый лорд в плохой мелодраме, просипел:
— Не смей, не смей!..
Но она продолжала, уже не слушая его и рассказывая то речитативом, то увлекаясь и что-то проговаривая уже себе под нос, будто молитву.
— А однажды, тогда почти все разъехались на Новый год, он мне сказал, — уже после всего, даже одеяло скинул, там нам жарко было, хоть он и лентяй был, окна не заклеил... Он мне сказал: «Ёлка, у меня...»...
— Подожди... Подожди-подожди... Ты же не любила, когда тебя так называли, ты же сама мне об этом сказала!
— Не любила. Не любила, когда ты так называл... А когда он... И он говорит: «Ёлка, я, правда, не могу на Новый год, у меня дела, я уезжаю...»... А сам весь такой взъерошенный, мысли у него совсем о другом — и что-то из кармана джинсов достал, когда в душ пошёл, а потом опять назад положил. А в кармане билет — туда, где у него жила... Я ведь знала о ней, он говорил, но думала, что это у него так, блажь, у него же есть я, а она ему не нужна, — он-то ведь ей не нужен! А он, значит...
Чернобровый глава семейства рассчитывался на кассе сам, выложив три новеньких пятитысячных купюры. Кассир привычно проверила бумажки, напоследок проведя по ним ногтем, выбила чек и дежурно пригласила вновь посетить магазин. У упаковочного столика всё семейство уже ждали низенькая полноватая администраторша и респектабельный, с бляхой, охранник. После пересчётов и проверок обнаружилось, что крошечная упаковка карамели при сканировании товара осталась в руках у кого-то из детей, а в кармане у мамы — нераспакованная дешёвая губная помада. Кассиршу тоже вовлекли в обещающую быть долгой беседу.
— И я тогда как сорвалась, — нет, не в том смысле, я просто не отпускала его до следующего вечера, мне снова и снова его надо было, а он и не сопротивлялся, только ночью уже глянул на часы и сказал, что ему пора...
— И причём тут... — у него уже не осталось никаких интонаций, он разговаривал деревянно, почти без эмоций.
— И больше я его тут не видела. А в Новый год чуть...
— Мы же вместе тот Новый год праздновали... — почти взвизгнул он.
— Празд-но-ва-ли... Да-а... А потом, в конце февраля, я шла — и его увидела.
Полуторамиллионный город, окраина, самый, — вот самый-самый! — последний дом в городе, за ним уже колхозные поля и вообще, другая цивилизация — и он идёт. И я потом сидела у него, мы чай пили, а потом... И было почти как раньше, только тут была «двушка» и побольше места. Но мы всё равно упали прямо посреди какого-то хлама в спальне, на тряпки, на ковры из дома его родителей, а когда стемнело, перешли в большую комнату, он её называл «залом», как деревенский. И я ему хотела всё сказать и никак не решалась, потому что... Потому что надеялась, наверное. И потом я уже собралась и решилась, повернула голову и увидела, что у него на журнальном столике её фотографии — много фотографий, всё в них, даже на подоконнике фотографии и на полу, только одно место свободно — посреди комнаты. И там стоит огромная, метра четыре, ёлка, и стоит она — привязанная к телевизору. Он говорил, что не на что было поставить, это его первый год не в общаге и нет никаких крестовин или что там требуется для того, чтобы ёлку поставить. А на ёлке...
Цыган в кепке стоял уже у выхода. Возле упаковочного столика ругалась его жена — поминая родню администратора и охранника до седьмого колена и обещая ей рак яичек, а ему — «безродность».
— ...А на ёлке висели её фотографии — с ним и без него, в самодельных рамочках и без них, снятые где-то у озера и тут, у этой самой ёлки. Ни мишуры, ни шариков — только фотографии.
И я забыла, что важное про нас и про меня хотела сказать, забыла, я помню, что сползла с дивана, обхватила его за ногу, сидя на полу — и завыла, я не помню, сколько я так выла, помню только, что он сидел и смотрел не на меня, а на этот долбаный чёрно-белый телевизор, стоящий, к тому же, на боку и не работающий, а ещё — на ёлку, на фотографии и ёлку...
Наверное, это была уже ночь, потому что когда стало светло, я собралась и ушла, а он так и сидел на диване. Я ещё, кажется, подошла к ёлке и хотела зачем-то взять их фото, но ёлка страшно сыпалась, её нельзя было тронуть: я только прикоснулась — и всё вокруг оказалось в сухой хвое, но он промолчал. И я в тот же день пошла, и мне всё сделали без записи, быстро, только спросили про платный наркоз. И, да, я поэтому каждый год прошу увезти меня на Новый год куда-нибудь в тёплое место, где не наряжают ёлок — пусть что угодно, эвкалипты и прочие пальмы, только не ёлки. И спасибо тебе за то, что...
— ...Приходите к нам ещё, — дежурно улыбнулась им блондинка на кассе.
Оказывается, им уже всё пробили и даже дали сдачу. Забирал сдачу он. Она молчала, так и не обернувшись.
Дома я долго сидел на кухне, безвольно ел всё подряд, забыв о зароке похудеть, и зачем-то разглядывал чек из магазина. Как обычно после объедания, меня начало тошнить, потом показались неудобными продавленные подушки старого дивана, со всех сторон что-то мешало и кололо. К утру я перетряхнул все простыни и снова обнаружил в них уже совсем высохшую хвою, так и не выведенную из дивана за почти два десятка лет.
Ёлку в том году я выбросил только в апреле.
Автор — Виталий Серафимов.
