Мы начали еще на объекте. 28-го, в половине четвертого. Уже к шести все бригады достигли совершенства.
Малярши были податливы, как резиновые игрушки.
Начальник строительства упал в пролет и ругался матом.
Мы, кровельщики, обходили накрытые леса, как на свадьбе, и кричали «горько».
Где-то в углу пели про паровоз.
Когда песни стали тише, вздохи на этажах громче, тогда и возникла у нас мысль умотать на хату с тремя самыми красивыми гражданками из нашей конторы (бухгалтерами).
С этими дамами можно было поиграть в романтику иль как там еще поиграть.
Короче я, Славка, Андрюха, Алевтина, Рая и Анна Наумовна посредством такси переместились в квартиру неженатого Андрюхи с комфортом и тортом. Про ликеры и прочее тоже не забыли. И даже зачем-то купили три розы. По одной на женщину, хотя я Алевтине и одной не дал бы, но законы равноправия…
Как обычно в последние годы снега на улицах не было, только иней по утрам и грязь в час пик. Но на хате нам этот снег нахуй был не нужен. А все потому, что мы получили хорошие деньги и могли позволить себе как бы чуть больше чем литр на троих за гаражами у центрального рынка. Ну, и я уже говорил про розы.
Сидя в уютной келье Андрюхи за полированным столом из 70-х, мы умеренно пошлили, наливали малыми дозами ликер в рюмочки с историческими гранями, и я перебирал струнки неизбалованной гитарки.
Хотелось петь романсы, как в гусарском собрании, но выходили только Алсу, «Любэ», Шатунов и частушки.
Впрочем, наши «дульсинеи» были в восторге от нежной музыки, джентльменского обращения и ароматных апельсинов в узорном блюде.
Блядь, это реально в кайф — сидеть не на коробках от унитазов, а на резных стульчиках и светски общаться на фоне аквариума с рыбками.
Дамы млели, особенно Анна Наумовна. Они курили длинные сигареты как в французских кафе и высоко задирали подбородки, гламурно изгибая шеи. И где только научились?
А мы, как художники с Монмартра, говорили о Моне и абсенте.
— «Зеленая фея». Да, под ее фантастическими чарам рождался истинный импрессионизм… — томно шептал Славка.
Хуясе, это где он прочитал такое? Уж точно не в саратовской «пересылке». Бля, я где-то что-то упустил.
— Ренуар любил Жанну Самари, и ты, Рая, очень похожа на эту суперактрису, — Андрюха лез с рюмкой к самой миниатюрой бухгалтерше.
Та в черном платьем с блестками больше напоминала «Марию Магдалину» Караваджо, но в этой квартире любое сравнение имело место быть.
— А ведь я могу как Ренуар, на пленэре, хотите? — Славка наклонился к Алевтине как богомол.
— Хочу! — однозначно сказала та, и ее глаза вспыхнули малахитовой похотью.
После этого они удалились в спальню покойной бабушки Андрюхи, вальсируя и лобзаясь как ангелы.
Мы продолжили извращаться на тему цветных мазков и успешно выполненного квартального плана с Анной Наумовной.
Эта старшая (но ни разу не старая) бухгалтерша слушала мои музыкальные экзерсисы и медленно моргала длинными ресницами, как в снах моего детства.
Андрюха рассказывал какую-то путаную историю из Гоголя, а в бабушкиной спальне скрипела кровать с никелированными набалдашниками.
Я включил магнитофон с песнями какого-то Стаса Михайлова, и тотчас же образовались танцы. Нормальные светские танцы, без блядских обжиманий, но с грацией, насколько позволял выпитый ликер.
Танцевали мы долго и витиевато. Потом из комнаты вернулись Славка с Алевтиной и попросили водки. Ну, началось… Ведь хотели без всяких там мещанских напитков и карт на раздевание, а тут на тебе — водки.
— Пиздуй за ней сам, — ответила сознательная часть нашего коллектива, то есть я.
— Давай на спичках, — предложил Славка.
— Да, давайте на спичках! — завизжала блондинка Рая.
— Может, еще в «бутылочку» сыграем? — скорчил я рожу.
— Это не гламурно, — отмахнулась Алевтина.
— Да и бутылочки нет, — вставил Андрюха.
И вот в самый этот момент я понял, что меня все заебало. Жизнь без романтики и высшей цели. Стройка, шабашки, бракованные сверла и прораб Прохоров.
Хорош! Нахуй все! На улицу, в ночь. Пусть меня грохнут граждане хулиганы или заберут граждане с погонами. Я буду протестовать против режима, получу дубинкой по горбу и буду брошен к одиноким существам в «зверинец». Только бы не здесь в этой квартире с никелированными кроватями и ликерами!
— Я пойду за водкой, давайте деньги, — сурово сказал я.
— Ну вот, другое дело! — веселился коллектив.
Так я оказался на улице и побрел вдоль каких-то параллелей, пересекая какие-то меридианы и трамвайные пути.
В это время пошел снег. Он сыпался как перхоть с чьей-то косматой головы. Густой такой, белый-белый снег. Он бил меня по лицу и лез в глаза. И это было здорово.
Такси появилось внезапно как привидение.
— Стой, стой, бля! — крикнул я и взмахнул крыльями.
Грязная «шоха», испуганно взвизгнув, остановилась у моих ног. Я сунулся в салон и сказал: «Поехали!» По-моему, я даже махнул рукой, но как-то неуверенно.
Горбоносый водила рванул в ночь, сбивая на «зебрах» испуганные снежинки. Я обхватил руками голову и почувствовал усталость. Усталость, сравнимую со смертью...
А автомобиль летел в городской тьме, изредка попадая в свет замерзших фонарей.
— Уже скоро, — прохрипел таксист.
— Я знаю, — простонал я.
— Двести рублей.
— Держи.
Я сунул ему деньги и посмотрел в окно. Там в неистовой метели кружились сосны и кусты терна. Лесная, холодная страна ждала меня для последнего погребения. Неба просто не было. Вместо него снег, страшный, тяжелый снег, похожий на мою печаль.
Когда такси умчалось обратно в город, я понял, что у меня все будет хорошо. В этой полной неведомой силы лесополосе я почувствовал спокойствие и еще ту дрянь, которую называют жизнью. И я пошел в самую глухую сторону.
Там ветер вился вокруг меня, словно волк, и скулил по-волчьи. Скрюченные ветки неизвестных, мертвых деревьев извивались в готических узорах. Чистый воздух выбивал из меня остатки прошлого и наполнял душу будущим.
И, наконец, я увидел ее.
Она стояла возле березы, словно на картинах Васнецова. Она смотрела в мои глаза и улыбалась. Ее волшебные, длинные волосы серебристой шалью покрыли плечи и лишь слегка трепетали в мутном свете Луны. Тонкое платье со сверкающей вышивкой переливалось в окружении снежинок, словно алмазная пыль.
Она не двигалась мне навстречу, и я стоял в ожидании зла. Но его не было.
— Я давно тебя не видел! — крикнул я.
— Давно, — по губам прочел я.
— Сегодня тебе лучше?
— С тобой мне всегда хорошо.
И только после этого я, проваливаясь в снегу, приблизился к ней.
Мы приникли друг к другу, и ее холод слился с моей грустью в родниковую чистоту умершей когда то любви.
И мы стояли у этой треклятой березы как дети, убежавшие из того пионерского лагеря. Как те два глупых подростка в самой красивой Стране, от которой я никак не могу убежать или скрыться в похмельном бреду уже много, много лет…
— Ты не изменился, Bespyatkin.
— А ты красивая. Помнишь, я говорил?
— Помню.
— Поцелуй меня…
Она по-детски чмокнула меня в губы как-то мимо, неумело и... это было божественно.
Тогда в этих лесах мы были самыми счастливыми, самыми-самыми...
И сейчас я держал в руках мою Любовь и Родину. И она дрожала в них, как та светловолосая девчонка в клетчатой рубашке и синей юбке из вельвета.
Снег перестал бешено кружить, а просто тихо садился нам на головы и плечи.
Да и что он нам, этот снег? Всего лишь контраст, альтернатива. Обратная сторона того пионерского лета, когда мы прятались от костра в хороводе корабельных сосен, чтобы сказать друг другу глупые, но самые правильные слова.
Тогда еще ухал филин и шумели верхушки деревьев. А сквозь них проглядывали звезды, среди которых мы хотели увидеть искусственный спутник Земли.
И мы видели это небо, и глаза наши блестели неистово, как пионерская клятва.
И не было снега. Не было прожитых в разлуке лет, взросления и грязи, водки и ебли с разными там...
Сейчас нас ничего не интересовало, кроме невинной близости и еще более невинной памяти.
Нам было хорошо здесь в холодном темном месте, которое еще можно назвать лесом.
— Я не могу умереть, Лена, — оправдывался я.
— Зачем тебе это?
— Не зачем. Но и там, в этом городе, нет ничего, что могло бы стать моим счастьем.
— Ты еще скажи, что счастье — это я…
— Не скажу, но подумаю.
— Глупый?
— Да.
— Прости.
— Люблю тебя.
— Я тоже, а теперь иди, скоро снег кончится.
— Уже ухожу. Мне хватит надолго, до самой смерти.
— Не говори так, ведь твое лето осталось в тебе, а мое...
Я резко отпрянул от нее и побежал к дороге, не оглядываясь и ничего не замечая.
В голове кружилась только та еще не страшная картина, полная суеты и волнения.
Плаврук Стасов вытаскивает на песок девчонку в синем купальнике. Воспитатели окружают ее и нервно дергают за хрупкие, синие руки.
Вожатые прогоняют нас в лагерь, а по песку мчится медсестра в расстегнутом халате, белом, как зима. Чуть поодаль стоит санитарка с алым крестом, и... Кукушка смолкла там, в ветках сосен, словно устала от чьей-то жизни.
Когда ее увезли, мы были в столовой, и Ленкино место у окна было пусто. Все старались не смотреть на него, в том числе и я. Особенно я...
Я бежал по заснеженной дороге долго и вне реальности.
Потом случайный дальнобойщик остановил меня в этом беге. Мы поехали в город, полный живых людей и мертвых улиц.
В городе снега уже почти не было, только серые пятна и лужи в свете ночных магазинов.
По дороге к Андрюхиной хате я купил-таки водки и всякого еще там. Собственно, за этим меня и посылали, ибо разврат ждал, товарищи надеялись.
Уже сидя за тем же полированным столом, я пел: «Для меня нет тебя прекрасней, но ловлю я твой взор напрасно...» И под эту Антоновскую элегию в сумраке раннего утра слышались чавкающие звуки блядских поцелуев и шарканье носков по полу.
Глядя в окно, я видел, как уходит с тротуаров постылый снег, и где-то там, за многоэтажками, появилось что-то светлое. И мне это светлое кружило голову, а может, просто от водки сознание решило отдохнуть… Да, собственно, не похуй чего там в мыслях кружится?
Время сейчас еще детское, женщины романтично подготовлены и бухгалтерские ласки ждут партнеров. Ну не пропадать же добру, Анна Наумовна!
Я бросил гитару и поставил кассету с этим… бля, как там его… Стасом Михайловым.
Bespyatkin
