Я, Денис-Мангуст…

Не бывает бывших ментов, бандитов и – поэтов. Я далёк от поэзии, но с поэтами однажды связался. Вступил в их кашу и до сих пор не отмыл ботинки, хожу с камнями в подошвах.
Как-то нарисовал я иллюстрацию к сборнику местной поэзии, а там понеслось. Так навсегда и остался должен их общаку, обязан их кодексам.
- Я гений, а кто ты? – при каждой встрече спрашивает меня Светский, по родословной Смирнов.
Мне не смешно, потому что вопрос его ни разу не риторический. Спросив, он тошно ждёт, как я выкручусь.
- Не всем дано, - вздыхаю.
- Вот! Тебе понятно, и при этом ты подводишь меня! – принимает он близко к своей расстроенной печени мою скорбь. – Я говорил тебе ещё зимой, нарисуй мне четыре картинки…
- Я нарисовал, - оправдываюсь вяло.
- Где? – восстаёт с места Светский. – Где?! Я же говорил тебе, что случайно сжёг их вместе с поэмой «Третий Рим»…
- К ней я тоже рисовал.
- Не важно. Поэма неудачная.
- Алексей! – я изображаю спор. – Ты не один. Меня просят нарисовать и Лаур, и Марсэлло, и, прости, Трутнев…

- А им-то за что? – по-детски удивляется Светский. - Первый – Кучкин, второй - Петрищенко. Одни псевдонимы, а таланта ноль!
Пристыженный, я умолкаю.
- Денис! – он поэтично тронул мою коленку. – Тебе тридцать лет. Пора уже! Научись отличать быдло от богемы.
В лексиконе Светского «быдло» и «богема» - это слова-паразиты, как у других «вот», «так» или «сука блядь».
Откуда он взялся на мою коленку? Лет пять назад я уже погрязший в духовности был коронован в председатели благотворительного художественно-литературного фонда «Добродетель». Фонд уже год силился построить храм, но что было сделано, так это найден будущий настоятель. Православный поэт Светский. То, что будущий не имел сана, проблемой никому не казалось. Главное, желание.
Я же решил, что храм потом. И со страстью ангела-хранителя всецело взялся за Светского. Освоил ремесло побирушки и собрал ему спонсорской помощи на две книжки. Сам оформил их. Тем же позорным макаром устроил запись аудио-диска с его стихами (по тем временам – тема). После я пришёл к нему и устало попросил:
- Дай-ка мне какую-нибудь твою книжечку. Пусть будет на память.
Он подписал мне «с уважением» экземпляр «Русского милосердия» и вручил, напутствовав:
- Двести двадцать. Но тебе за двести.
Похолодевшими руками я расплатился с ним и в худших традициях Евангелия отрёкся от него.
Он потом ещё долго подсказывал мне выгодные проекты, вроде записи DVD о его жизни и творчестве. Поняв же, что у меня опустились крылья, Светский пошёл ва-банк. Заявил:
- Дом у меня старый, а ему ещё быть домом-музеем. Шевелиться надо сейчас. Во-первых, поставить новый забор, а то на мой страшно глянуть. Потом перестелить на кухне пол. Подумай о людях, которые будут приходить. И на то, что останется, закажем недорогую мемориальную доску.
- Давай после смерти, а? - ответил я ему таким утвердительным тоном, каким говорят «после праздников».
Светский дядька уже большой, ему лет сорок пять. Он высокий, у него большой горбатый нос. По бокам от носа по большому голубому глазу. Природа автоматом записала его в большие поэты.
Сегодня он гостит у меня на катере. Я его посадил в кубрике, налил кофе.
- Ну так что? – нудит он. – Вечером приступишь, да? Четыре рисунка всё-таки. Надо быстрее.
- Да нет, Алексей, - хочу улыбнуться, но мимика выходит из строя. – Зимой я ещё рисовал, а сейчас навигация, дела.
- Какие дела, День? Ведь я тебя прошу. Я.
- Убежал отсюда, утырок! – начинаю вещать я не своим голосом. – Считаю до трёх, и ты убежал! Раз!..
Светский вдохновенно открыл рот и на счёт два Пегасом вылетел из кубрика. С палубы он изящно махнул на причал прямо через метровый бортик.
Смотрю ему вслед. Он бежит по причалу, придерживая распавшиеся надвое штаны. Не жалко его ни капли. Смотрю и понимаю, что жестокость и насилие – это благо.
Светского… тьфу, Смирнова, уверен, из-за худобы не били ни в детстве, ни в юности. Так безнаказанно он и вырос поэтом. Так родил двоих сыновей и смылся из семьи. Никогда не работал. Сейчас кормится за счёт едва живой матери. Богема, сука.
Минувшей зимой купил он козу, а на сено не хватило. К вечеру в день покупки она стала отчаянно блеять. Светский, чтобы успокоить её, взял блокнот и пошёл читать ей поэзию. Сызмальства поэтов бить! Ногами в живот!
Возвращаюсь в кубрик, плещу через край в стакан коньяк и выпиваю, не заметив. Светский, я видел, не пьёт, а сосёт маленькими глоточками, как женщина. Да и хрен с ним.
Позавчера также спровадил Сергей Сергеича. Правда тот тяжеловес и до причальной стенки не допрыгнул.
Пришёл он суровый. Ступил на борт и сразу признался:
- Смотрю-смотрю на тебя, да и убью.
- За что? – опешил я.
- А разве не ты написал на всех остановках «Серёга – козёл»? Почерк твой, и хуй пририсован, сразу видно, художником.
Услышать такое от поэта обидно. Тем более зная, что Сергей Сергеич состоит в обществе инвалидов и при этом телесно здоров.
К тому же вспомнилось, что я много раз обещал нарисовать обложку для его сборника. Не нарисовал, потому что будущим сборником он называл два стишка, один из которых слово в слово совпадал с «Погодой в доме» Долиной. Впрочем, Сергей Сергеич так часто читал этот стишок на поэтических встречах, что коллеги по перу стали говорить: «… тот, который написал «Погоду в доме».
Твёрдость его намерений я проверил, спросив:
- Есть, чем колбасу порезать?
- Есть, - наивно ответил он.
После этого я пошёл к пожарному щиту и вернулся с багром.

Я продал в мае малосемейку и за копейки купил у обанкротившегося порта катер «Мангуст».
Раньше он был рыбацким и имел просторный трюм. Этот трюм я переоборудовал под кубрик. Обшил деревом, поставил мягкие топчаны и посередине обширный стол. Вышло уютно. Сами собой здесь льются разговоры о великой женской анатомии, о том, что русские, о том, что евреи.
«Мангуст» сейчас – это я. Почему и сравнивают меня с Дунканом Маклаудом, жившем на барже, и называют Денис-Мангуст. Я капитан, моторист и хозяин. Тихонько катаю туристов и молодожёнов, и тихонько коплю на зиму, которая, по моим мечтам, должна принести мне свадьбу и дом.
Когда «Мангуст» на якоре и нет волны, я рисую. Не поэтам, нет. Сейчас я живу для себя и рисую только для друзей. Удобно так. Не надо тратиться на подарки к разным Дням.
- Денис Сергеевич! – раздаётся над моей злой головой, и по палубе громыхают армейские ботинки.
Да чтоб вас! Как прорвало! Сговорились, что ли.
Спешу из кубрика, чтобы Олег не спустился первым. Иначе потом его и багром не выгнать.
Поднимаюсь по трапу. Точно. Стоит под солнцем Олег. В красных коммунистических шортах и тяжёлых берцах. Он восторженная натура. Восторгается поэзией и мной.
Поэзия для него такая же физиологическая важность, как употребление пищи и её дальнейшее извержение.
Почему он восторгается мной, я не знаю и не брежу. Мне не льстит.
- Денис Сергеевич! – с топотом порывается ко мне Олег. – У меня к вам важное дело!
- Что? – останавливаю его свежаком; коньяк я заесть не успел.
- Ерунда, не волнуйтесь! – предупреждает он.
Олег младше меня на два года, но твердит «вы» и пишет стихи о буржуазии. Ему по весне свернули в баре шею, а он через неделю после реанимации снял гипсовый воротник, и живой.
- Что? – повторно пахну я спиртом.
- Пойдёмте со мной! Есть дело.
- Ко мне через сорок минут придут молодые после ЗАГСа. Катать буду.
- Полчаса!
- Объясняй, давай.
Он никогда не просит рисовать. Только призывает к революции и убеждает слушать «Гражданскую оборону». В баре, я слышал, он забрался в берцах на сцену с шестом и прочитал своё «Гранатометом по Европам» пять раз.
- У меня появилась муза. Оксана.
- Ну-ну, - тороплю.
- Её надо спасти. Я увёл её от наркомана. Он ей жить не даёт. Сейчас я и Оксана с ним встречаемся и всё выясняем.
- А я? – источаю любопытство.
- А вы в засаде. Если меня будут убивать, вы выйдете. От него что угодно можно ожидать. Полчаса!
- Стоит ли? – говорю, интенсивно соображая, как отвязаться. – Из-за бабы. Не серьёзно.
- Полчаса! В засаде!
В голове сухо чиркает «сам погибай, а товарища выручай». Не отсырели ещё пионерские принципы.
Иду с ним.
- Он не человек. Заел её, - говорит Олег на ходу, а я подмечаю в его руке барсетку, которой быть не должно.
Приходим во дворик ХIХ века. Первые этажи домов ушли в землю по подоконники.
- Вот здесь и встретимся! – говорит Олег бодро.
- Если опоздает, я уйду! - сообщаю нервно.
Последнее время нервы мои рвутся от каждого поэта. И как поэты резво покидают мой катер, так из сердца исходит доброта к ним.
- Пойдёмте, - тянет он меня в подъезд.
Там в темноте под лестницей он достаёт из барсетки пистолет Макарова.
- Травматика?! – спрашиваю, шипя.
- Боевой! – гордо говорит он и вставляет в рукоять магазин.
- На х?!
- На крайний случай, - отвечает он и суёт пистолет за спину, за резинку шортов. – Если будет совсем плохо, тогда достану.
Для верности он подпрыгнул, и пистолет грохнулся на бетонный пол.
- Нормально, - заключил он и убрал пистолет обратно за резинку.
До меня доходит, что сегодня моя роль должна иметь мировое значение, то есть для того, чтобы «на миру и смерть красна». Увидеть, а потом всем рассказать.
Выходим из подъезда. Я закуриваю и, ненавидя Олега, начинаю его стесняться. Руки мои неумолимо трясутся.
Гляжу на часы, осталось 15 минут. Дай бы бог, чтоб никто не пришёл.
- Или застрелю-ка я его сразу, - игриво рассуждает Олег. – Приставлю ко лбу и хлоп! Таких надо сразу кончать.
Он отдаёт мне на хранение пустую барсетку. Я, ослабевший, сажусь на лавочку и говорю:
- Если будешь стрелять, я смотаюсь. Мне ничего такого не нужно.
- Вот они! – радуется Олег.
Во двор входят большой, белый и чистый, как снеговик, парень и краса девица с ним под руку. Они на что-то своё смеются и двигаются к одному из подъездов, очевидно к себе домой.
- С богом! – шепчет Олег и стремится им наперерез.
На ходу он придерживает, чтобы не выпал, пистолет.
Меня колотит, и я уже не пытаюсь успокоиться.
… Они стоят втроём, разговаривают, а Олег играет за спиной пальцами.
- Чё те надо? – доносится до меня сказанное парнем.
Олег невнятно отвечает и пожимает плечами. Мне видно, что пальцы у него затряслись.
Девушка улыбается на Олега, будто он подошёл к ним рассказать анекдот.
- В самом деле, ты достал! - говорит отчётливо парень. – Иди своей дорогой!
- Ну хрен с вами! – загадочно произносит Олег.
Он вынимает из-за резинки пистолет, отворачивается от них и шагает ко мне. Парень загораживает собой девушку, и оба они неуклюже пятятся.
Я жду, когда Олег внезапно развернётся и станет стрелять. Волосы на мне колышутся, как от ветра.
Но он доходит до меня и деловито убирает пистолет в барсетку.
- Ничего не получилось, - объясняет он. – В последний момент пожалел его.
Мне радостно. Я в пол-уха слушаю Олега и верными, без дрожи, руками закуриваю.
- Так-то парень он неплохой. Не наркоман. Так, мелкий буржуа, - рассказывает Олег.
- А ты говорил… - настораживаюсь я.
- Да нет! – усмехается Олег. – Я немножко обманул вас. Как говорится, святая ложь. А то бы вы не пошли.
Он встаёт ноги врозь, скрещивает на груди руки и курит, эффектно удерживая сигарету в зубах.
- Они на прошлой неделе поженились, - цедит он, - а мне Оксана давно нравилась. Пусть живут, если им хочется, да? Хотя я-то ведь лучше? Скажите!
Честное слово, без капли злости пинаю Олегу между ног, а затем локтем ломаю ему лицо. Он стремительно ныряет под лавочку и сворачивается под ней калачиком.
Беру его барсетку с пистолетом и прощаюсь:
- Пистолет мне не нужен, а тебе тем более. Не надоедай мне больше. Ясно?
- Угу, - булькает он, будто мучается сильным насморком.
Вскоре держусь за штурвал и упорно думаю: поэты поголовно говна. Ошибка думать про них, как и про педерастов, что они утончённые и сердечные.
Вечером я убрался к устью Шикши. Постоял на палубе, посмотрел на цапель, которые хоронились под падающей сосной, а над ними парила пара ястребов с выводком из трёх откормленных наглых птенцов. Устав от красоты, я спустился в кубрик и разложил перед собой послесвадебные вино, закуску и лист хорошей бумаги. Старательно напиваясь, я бездумно чертил и стирал, пока совсем пьяный не увидел, что нарисовал себя. Меня вырвало на стол и на портрет, после чего наступило утро.

В полдень на катер, как ОМОН, ворвались друзья. Незвано, много и грубо.
- Дрочишь, пиратас?
- Уу! Рожа похмельная! Один лопаешь!
Друзья мои – не богема. Сапожники и вояки. Менты, бывшие и сущие. А также люди без определённого места работы и без определённой национальности.
Их свинский визит означал конец наступившего дня. Хорошо, что хоть успел вытереть со стола муки творчества. Однако не пьянства ради организовали они банду и пришли. Настораживало то, что в их количестве присутствовало и качество. Женщины… Одна из которых была мне своим ликом неведома.
Всё понятно. Сватовство. Дожил.
Заботятся они обо мне, потому что знают об изнанке «Мангуста». Пропитался он грехами, а достойная пассажирка внутрь ещё не ступала.
Да-да, много женщин предоставляли мне здесь свои фарватеры, в том числе и труднопроходимые.
Работа загублена, да и ладно. Завтра День города, а значит толпы народа будут ломиться на катер и платить без сдачи. Завтра я заработаю как минимум на однокомнатную.
Ко времени, когда шум в головах заглушил работающие двигатели, Костя Крайнов вызвал меня покурить один на один.
- Как тебе Алёнка? – спросил он уже косой.
- Больно маленькая, - капризно ответил я.
- Откормишь!
Костя – начальник речной милиции. Моложе меня и приснопамятного Олега, но добился того, чего другие его коллеги не добиваются за жизнь или за преемственность поколений. Правда, он уже начал платить цену. Сердце у него стариковское и в карманах, как семечки, горсти таблеток.
В прошлом месяце Костя попросил меня предоставить «Мангуст» для встречи какого-то их столичного начальника. Ох, и срам же настал! Салтыков-Щедрин и Гоголь вертелись у себя в гробах, а в кубрике гремело полтора десятка глоток «Гип-гип, ура!» и «Славься, славься, наш генерал!». Сам начальник во время тостов поднимался из-за стола и ссал. Вот, мол, как я, а вы нет. Костя смотрел на меня глазами виноватой дворняги, но я понимал и говорил ему, что хуйня.
В полночь мы дошли до Горьковского водохранилища. Было страшно, ибо творился шторм. Волжские волны обезумели, как морские. Набравшийся начальник объявил, что намерен купаться. Верноподданные бросились усмирять его и всеми руками натягивать штаны на его голые муди. Еле-еле утащили обратно в кубрик.
Там он, матерясь, задремал, а свита поднялась на палубу мёрзнуть под сырым шквальным ветром.
Ко мне в рубку заглянул Костя и спросил:
- Спасжилет есть?
- Конечно! – вздрогнул я.
- А ласты?
- Их нет.
- Чего ещё есть?
- Где-то подводная маска валялась, детская, - смущённо ответил я.
- Неси!
Случилось так. Костя спустился в кубрик и растолкал начальника.
- Вы купаться хотели, - протянул он зелёную маску.
Начальник вскочил, роняя слюну, и проорал:
- Ты меня за мужика не считаешь?! Когда вернусь, буду тебя ебать! Делай клизму!
Замёрзшая свита только и видела, как начальник с разбега прыгнул за борт и сгинул в чёрных волнах.

Алёна мне понравилась. Заметив это, банда собрала, половину забыв, свои вещи и убралась. Мы остались.
Алёна сидела на топчане, поджав под себя тонкие ножки, и хлопала ресницами, соразмерными с воробьиными крыльями.
- Вино больше пить не будем, да? – боязливо подал я голос. – Завтра у меня много работы.
В ответ она зевнула.
Скоро «Мангуст» мерно покачивался. То ли от тихих волн, то ли от сильных нас. А золотое солнце растянулось вдоль Волги, знаменуя долгое-предолгое счастье.

Утро было ещё холодное, когда «Мангуст» подходил к городу. На причале стоял Светский и облизывался.
Не дождавшись пока я кину трап, он влез на борт и взял меня за плечи.
- Помогай! – сказал он, облизнув сухие губы.
- Да не буду я вам никому больше рисовать! – сонно прохрипел я.
- Помогай! – не услышал он меня, а я почувствовал, что он скребёт мои плечи пальцами, будто чешет.
- Пошли, чаю налью, - без радушия позвал я его.
Обливаясь горячим чаем, он рассказал, что вчера по его дому стреляли.
Дом Светского, единственный в вымершей деревне, стоит на берегу Волги, а в ста метрах от него в этом году построили скорыми темпами турбазу. Москвичи, потому и быстро. Как грибы, выросли терема, достойные сказок Александра Роу.
Вчера приехал на базу хозяин проверить окончание работ. Устроили банкет, а под вечер давай палить из десятка ружей по пустым бутылкам, натюрморт из которых поставили на фоне дома Светского.
Светский ползал по полу и мочился, когда пули и дробь крошили брёвна и вышибали окна.
- Да, хуже соседей не придумаешь, - сказал я, поправляя на спящей Алёне одеяло. – Продавай дом, хоть за сколько. Житья тебе не будет.
- Ещё бы ничего, - продолжает он нервно облизываться, - но я потом много выпил и пошёл к ним. Перевернул у них по-есенински столы и наплевал в лица. Они бить меня не стали, просто выкинули и сказали, что придут сегодня к двум часам разговаривать.
Светский сам налил себе вторую чашку и досказал:
- Хорошо, что мама сейчас гостит у своей сестры. А я ночью в соседней деревне выменял на козу у пьяницы ружьё…
- Попадать-то умеешь? – усмехнулся я.
- А у тебя оружие есть? – вопросом на вопрос ответил он.
- Нет, а что? – говорю, собравшись.
- Ты ведь придёшь мне помочь?
- Нет, - бесстрастно сказал я.
Светский замер на несколько минут и я не мешал ему. Затем он брезгливо отодвинул чашку, встал и громко провозгласил:
- Вот мы, сыны России!
Алёна привскочила на топчане и уставилась на Светского глупенькими со сна глазами.
- Агаа! – махнул рукой он в её сторону. – Живут, как у Христа за пазухой, сношаются, а в это время убивают русскую богему!
У Светского началась истерика. Он кричал, тряс головой, и слёзы летели с него, как брызги с искупавшейся собаки.
Я похлопал Алёну по ноге, чтобы она не боялась, а сам внимательно смотрел за Светским. Он попытался перевернуть стол, но тот был приварен к днищу.
- Хорош орать, - сказал я спокойно, и он стих. – Одно из двух. Первое: встреться с ними. Есть шанс, что они извинятся, скажут, что пьяные были и заплатят за беспокойство. Второе: уезжай на месяц, чтобы забылось. Я тебе помогать не буду. Вы меня заколебали.
Светский стукнул кулаком по столу и подытожил:
- Не дождёшься! Я буду драться! И если меня убьют, виноват будешь ты! Смерть моя будет на твоей совести!

День города начался для меня сразу после громкого ухода Светского. Причал стал наполняться ещё трезвым людом, который спешил занять очередь на мой катер.
Катать трезвых – одно удовольствие. К вечеру картина изменится. Очереди спутаются, и народ попрёт напролом. Хуже остальных поведут себя родители. Наперегонки будут забрасывать на палубу детей и не всегда попадать, а мне ныряй.
К полудню народ прорвало. Я, уже сбившись со счёта, пихал деньги в сапог от химзащиты и не успевал целиком выкурить сигарету. Однако без устали думал об Алёне, даже в суете вспоминая её цепкие ноготки и укромную влажность. Думал, что ей-то и быть зимой моей женой.
Высадив очередную партию горожан, я глянул на часы. Половина второго.
- Перерыв! – не задумываясь, объявил я и стал отчаливать.
- Куда, блядь? – возмутились вечно правые клиенты.
- У нас праздник или что? Ты, моряк, слышишь?
- Готовься, катерок твой сгорит ненароком!
- В прокуратуре будешь объяснять!
К месту я пришёл без десяти минут два. Встал на якорь и, наконец, в полную грудь закурил. Фарватер на этом участке реки проходит очень близко от берега, метров сорок, и поэтому мне хорошо было видно то, как от турбазы к дому Светского шли трое. По Волге разносились обрывки их ржача и фраз: «… ща влудим с ним… не, ну я же говорил, что там живут… скажем, забей…»
Они дошли до калитки, и грохнул выстрел. Визитёры присели на корточки и зигзагами рванули обратно к базе. Им вдогонку грохнуло ещё раз.
Через минуту они на полусогнутых возвращались все трое с ружьями.
Я схватил телефон вызвать милицию, хотя и понимал, что поздно, но тот оказался разряженным. Обычно я заряжал его на речном вокзале, а тут с двумя днями вина не вспомнил.
Трое были на полпути. Я взял бинокль. В одном окне торчал Светский и отчаянно звал меня рукой.
Я дал гудок, но после него трое только прибавили ходу.
В последнюю очередь вспомнил я про пистолет, дёрнулся и… остановился. Раздумал даже доставать его.
Трое вбежали во двор и пропали из виду.
Бах! Выстрел.
Из дома донёсся плач.
Бах!
Рыдание навзрыд.
Бах!

Потом я услышал от них троих, что они увидели.
Стены до потолка, да и потолок, бесчисленные иконы и портреты Есенина, всё было забрызгано кровью. Будто резали свиней.
Додумать, что произошло, не трудно. Сначала он приставил ружьё к сердцу, но в решающий миг струсил и скосил стволы, отстрелив себе по плечо левую руку.
Потом вставил стволы в рот, но снова струсил и лишился щеки и зубов.
Рыдая, он перезарядил ружьё одной рукой и уже без сомнений снёс себе голову.
На пианино Светский оставил завещание, написанное заранее старательным почерком. На трёх листах он классифицировал знакомых ему людей на быдло и богему, а в конце завещал краеведческому музею дом, два нераспроданных тиража книг и тираж CD-диска.
В завещании говорилось и обо мне: «Денис! Признайся! Встань перед зеркалом и скажи: я, Денис-Мангуст, быдло!»

— Михаил Жаров

Клоп
09.12.11 14:11

Принципы

Я к тому времени довольно лихо навострилась клепать фсякие этикетки и вывески в своем рекламном агентстве. Последние пара месяцев были ознаменованы напряженной работой над этикеткой элитной вотки.
Как можно два месяца долбиццо с одной и той же этикеткой?- посмеиваясь спросите вы.
-А вот так!- последует мой высокомерный ответ.
Во- первых владельцы небезызвестного ликеро-водочного завода решили, что это будет какая-то новая охуительная и чертофски полезная для организма вотка. И называцца она должна «Польская». Чем уж им русская досадила, я не знаю. На волне своих беспезды непатриотических чувств они потребовали, чтобы на этикетке красовался польский герб, причем довоенный. Нахуйа? Неизвестно.
Все агентство просто сбилось с ног в поисках раритета. Причем заказчики абы какой герб нихотели. Требовали полного соответствия оригиналу, которого сами никогда не видели. Да и сдаеццо мне никто никогда не видел. На утверждение макета они являлись с глубокого похмелья (сказывался тижолый труд контроля над произвоццтвом) И каждый раз интересовались, почему собственно говоря все этикетки имеют такой неприятный зеленоватый оттенок?
Тем не менее аццкими усилиями всего коллектива этикетка была сдана к середине сентября.
И вот, только я занялась логотипом общества цветоводов, что безусловно настраивало меня на спокойный и философский лад, как меня вызвали к директору.
В кабинете директоров оказалось двое. Прежний директор - белобрысый мажор и новый недавно нанятый коммерческий.
Без лишней волокиты они объявили мне, что нашему агентству доверена ахуеть какая великая честь представлять и рекламировать элитную «Польскую» вотку на продовольственной выставке в Новосибирске. И вот, едут они- два директора и я- дизайнер, рас уж так хорошо справилась с работой над этикеткой.
Долбанувшая было по башке радость как-то сразу сжалась и улитучилась, а вместо нее появилась трезвая и жесткая мысль, что не все в этом деле чисто. С чего бы это двум директорам не взять с собой например, начальника отдела рекламы, компанейского мужика и заводилу? Не напицца бы с ним на выставке дармовой вотки и не пойти снимать вместе бап? А берут они меня, простого дизайнера, пусть и компанейскую, но бабу? Ответ не заставил себя долго ждать. Словно клинок пьяного самурайа резанула догатка:
-Выебут!
Выебут, сцуки, за здорово живешь… Я обреченно опустилась на стул.
- Ничего-ничего!- добродушно заметил директор- мажиор, наливая мне водички- от счастья есчо никто не помирал! Готовься, поедем завтра.
Готовься! Обрывки невнятных мыслей бешено закрутились у меня в голове.
Нет, не то чтобы я была против разнузданной оргии- совсем наоборот! Однако, будучи человеком цельным, я имела свои принципы. Принципов было не много, и поэтому я старалась их свято соблюдать.
Выглядели они так:
1. Не трахаццо с начальством!
2. По- возможности не трахаццо с родственниками Понимая, что это уронит меня в глазах основной массы читающих, я все-таки оглашу пункт третий:
3. Не вступать в групповой секс, хотя бы с мущщинами. (бабы почему-то мне такого не разу не предлагали, но из любопытства можно было бы попробовать.)
И вот, основная и главная часть этих принципов (если не считать родственникоф) была явно под угрозой. Из наблюдения за менее принципиальными приятельницами, я поняла, что любофь с начальством- дело тухлое. Ни тебе любви не выйдет ни тебе карьеры. Одна хуйня и треволненья.
Ну ничего в этом нет хорошего!- думала я, и понимала, что пытаюсь наебать саму себя. Хорошее в этом было. Точнее был. Новый коммерческий директор был чертофски хорош. Метра два ростом, роскошные волосы спускались до плеч (а я к длинноволосым пиздец как неравнодушна) в длиннющем модном зиленом пальто с высокомерной и породистой рожей. Этакий крокодайл-бельмондо! Да и задница у него была надо сказать…
Усилием воли я разогнала фривольные мысли о заднице коммерческого. Принципы есть принципы! И никакая задница им не помеха! Даже такая…
Мысли о том, как остаццо принципиальной и не вылететь при этом с работы не давали мне спать. Вспоминались фсякие нископробные голливудские фильмы, где бабы лихо крутили запавшими на них мужиками с помощью наивно раскрытых глазок и всякой иной псевдопсихологии, скрывая за этим свою блядскую и стервозную сущность. Все это было заманчива, но ко мне абсолютно не приминимо. Вид у меня, уж простите, нихуйа не наивный. Лень мне мужикам горбатого лепить и фсячиски извивацца. Так ничего и не придумаф я как небезызвесный поп из скаски про Балду, понадеялась на русский авось. Правда для попа дело при этом обернулось пиздетс как плохо, но мина в одну воронку два раза не поподает, ни так ли, господа?
Поехали мы в Новосиб почему- то на газели. Толи директора напугались, что водила-газельман сожрет провизию, которая прилогалась к вотке, толи за саму вотку боялись, но глухой ночью мы загрузились и в без того забитую газель, присланную за нами с ликеро-водочного завода. Я повеселела. Газель- это вам не купе в поизде. В газели меня так просто не поймать! Машина оказалась под завязку загружена воткой, жратвой, которая должна была прилогаться к вотке при дегустации и неясной формы плоскими коробками. Водила всю дорогу слушал какую-то бесконечно длинную шнягу из серии «русский шансон», причем фсе куплеты в ней начинались одинаково.
«Волки-и-и-и позорныи-и-и-и!»- нечеловеческим голосом надрывалсо певетс, и я была с ним абсолютно согласна. Радость моя конечно померкла от длительной тряски в забитой газели. Директора тоже отчаянно матерились и вообще к концу пути стали выглядеть устало, что нимало меня развеселило и обнадежило.
На выстафке мы выглядели на удивление призентабельно. Павилион наш весь оказалсо обит бархатом, а ф центре возвышалась барная стойка, охуительных размеров. Именно она, я пологаю, периодически падала на меня при крутых поворотах газели.
Два моих охмурялы-директора вырядились в смокинги, напялили бабочки . Этакие Джеймсы Бонды, блиать! Меня же эти моньяки заставили напялить извлеченное с шутками и прибаутками из пакета аццки короткое платье с белым передником и лихкомыслинной кружевной хуетой (не знаю, как называеццо), которая крепилась на голове. В таком пошлом виде не то горничной, нет то чикагской барменши я улыбалась осматривающим наш павилион из-за барной стойки. Первую половину дня меня мучил вопрос: как два неженатых мужика так лофко определили мой размер, что платье село как влитое? Давно задумали свое черное дело, сцуки- злобно думала я, в этом платье и выебут! Во второй половине дня, думать стала некогда, потому что участники выстафки выстроились около нашего павилиончика в неибацца какую длинную очередь. Дескать всем срочно присралось продигустировать вотки. Когда народ схлынул, белобрысый мажиор-директор выудил непочатую бутыль и знаком подозвал меня и коммерческого.
-Нада и нам отдохнуть- справедлива заметил он, разливая вотку по стаканам. Вотка оказалась на удивление приятной, и пилась легко.
«Главное, не дать себя спаить!»- думала я , замахивая очередной стакан. Из закуски осталась одна икра. Слегка морщась (а меня еще долго после небезизвестной истории колбасило при виде икры) я стала запихивать икру в рот вилкой. Это было неудобно, драгоценный продукт так и наровил упасть, поэтому я недолго думая поднесла банку ко рту и наклонила. Полная банка икры моментально соскользнула в рот. Директора заржали. Даже ругатсо не стали, что убрала фсю икру в одно жало. Гламурно улыбаясь набитым икрой ртом, мол, извините, господа, такая хуевая оказия случилась, я тем не мение была чертофски довольна, что фся закуска досталась мне.
Это ли сыграло свою роковую роль или бессонная ночь в газели, но через час директора были аццки пьяны, да и меня пошатовало. Пришлось на пару с газельманом волочить их до гостиницы. Директора вели себя отвязно, размахивали руками и пытались исполнить песню про позорных волкоф. Они счастливо съебались в свой двухместный номер, а я в свой- одноместный. Закрыла дверь, забаррикадировала ее зачем-то креслом, а ключ для верности утопила в унитазном бачке.
Все следующее утро я, матерясь пыталась выудить ключ из бачка, проклиная на чем свет стоит свою так некстате проявившуюся осторожность. Ржавчина, в изобилии покрывавшая дно бачка взвилась вверх замысловатыми спиралями, затемняя и без того херовую видимость. Вобщем прокопалась я долго, и на выставку неслась рысью, подозревая, что директора в бешенстве из-за моего опоздания осуществят свои мрачные замыслы принародно. Стараясь отвлечь себя от грустных мыслей я пыталась представить, кто из директороф напялит вместо меня бляццкое платьицо. Должен же кто-то стоять за стойкой! Однако, когда я наконец-то ввалилась в наш павелион, то поняла что изучая содержимое унитазного бачка я пропустила что-то важное. Во-первых орать на меня никто не стал, а как раз наоборот- сразу налили вотки.
-Явилась наконец-то красотка- промурлыкал коммерческий, протягивая мне икру в необъятном деревянном черпаке, расписанном под хохлому.
Во-вторых в нашем павелионе, вальяжно развалившись в креслах сидели четыре чужие бабы. Сказать о них просто: четыре бабы- значит не сказать ничего! Они были молоды, справедливости ради сказать- симпатичны и невообразимо огромны!!! Ужос! Ну ужос до чего они были здоровЫ! Кило под сто каждая, и на голову выше меня (а я кстате сказать, метрсемдесятпять, не хоббит какой-нибудь) Сиськи у них, ну пятый номер, ей-богу не вру, чего мне врать-то? Вполне симпатичные румяныи морды светились неподдельным оптимизмом. При виде этих бап хотелось сорвать с головы шапку, жахнуть её об пол, завопить что есть мочи : эх, Рассея-ма-а-ать!!! И пуститьсо в пляс.
Но шапки у меня не было, на макушку мне уже успели напялить лихкамысленную хуету в кружавчиках. Тем более мне расхотелось веселитсо, когда я увидела, как лихо эти пизды замахивают нашу вотку. Из вредности я прижала к своей (далеко не пятого размера) груди деревянный черпак с икрой и сдерживая тошноту принялась яростно поедать ее деревянной лошкой. Остановил меня жалостливый взгляд одной из бап. Успокоительно погладив меня своей лапищей по плечу, она пробасила:
-Кушай, кушай девчужко! Эвон какая тошчая!
И остальные бабы тоже посмотрели на меня сочувственно, будто перед ними сидела не вполне симпатичная и довольно рослая девитса, а какое-то немало обиженное богом созданье.

Мной овладели противоречивые чувства. Во-первых стало почему-то обидно, но с другой стороны толстые симпатяги явно имели виды на директороф, а это было мне на руку. Глядишь те и отступятсо от своих крамольных мыслей по поводу меня! Директорам же явно льстило пристальное внимание бап и они исподтишка, правда с некоторым испугом, разглядывали их невообразимые телеса. Позднее, когда я пошла с бабами на обед , выяснилось, что бабы были из Томска и представляли какой-то гигантский кондитерский комбинат (кто бы сомнивался, нах) Оказалось, что все четверо занимаются самбо, а одна из них даже КМС. За директоров стало тревожно…
Во второй половине дня около нашего павелиона снова выстроилась пиздетс какая огромная очередь любителей дегустировать полезную вотку. Я только успевала наполнять пластиковые стаканчики, подвигать желающим остатки несъеденной мной икры и мерзко улыбаццо всем из-за стойки. Директора на этот раз мне не помагали, любезничали сцуки всю дорогу с томскими бабами, а под конец дня и вовсе свалили с ними , прихватив ящик общественной вотки.
В одиночестве я закрыв павелион отправилась в гостинитсу. Всю дорогу в моей голове крутилась печальная мысль о нелегкой доле принципиальной личности в нашем беспезды херовом мире. Уныло посмотрев в номере телевизор я завалилась спать.
Однако часа в четыре утра меня разбудил тяжелый топот каблуков по гостиничному коредору.
-Томские бабы!- проницательно догадалась я и пулей метнулась к дверному гласку. В маленькой скважине показалась сначала необъятная ляшка в разрезе кокетливого платья, затем проплыли полы обоих смокингов и снова бапские ноги. Однако ужравшиеся директора тащили в свой номер всех четырех девитс. Смело, блиать… Слоновье топанье сопровождалось радостным смехом, а кто-то игриво напевал фривольную песенку про любофь, у которой, дескать как у пташки крылья. Дверь директорского номера с грохотом захлопнулась и я вернулась в свою одинокую постель. Честно скажу, что тут фундамент моей принципиальности дал довольно апширную трещину…
-Чо за хуйня?- глубокомысленно размышляла я. Стоит ли быть принципиальной, если ф таком скверном случае твоим уделом остаецца одиночество и скука, а менее принципиальные люди общаюцца, веселяцца и хлещут полезную польскую вотку в три горла? Нисправедливо как-то…
Где-то в пять утра мои нихуйа не веселые мысли были прерваны аццким грохотом и треском, доносившимися из директорского номера.
- Это началась оргия- тоскливо подумала я, однако дальнейшие события показали, что с выводами я поторопилась…
Дверь номера резко распахнулась, грохот усилился, послышался стук падающего тела. Тут я не выдержала и вновь рванула к дверной скважине. Зрелище было не для слабонервных. Три красные, взъерошенные тетки размахивали руками, грозя невидимому мне противнику и орали на всю гостиницу.
- Козлы!!! Поубивать вас надо!!! Извращенцы- надрывались они.
Четвертая баба, (которая кмс), кого-то яростно пинала в дверях. Покончив со своей хлопотной работой, она яростно одернула золотое вечернее платье, рваный разрез которого простирался (беспезды не вру) до горловины. Повернувшись к дверям она высокомерно бросила:
-Волки позорныи!
Вираятна скоро эта фраза станет девизом нашей поездки.
Все оставшееся до утра время я ломала голову, чем же не угодили бабам мои директора? Пытались выебать? Наглость конечно, но вполне объяснимая, особенно если учесть, что бап долго поили воткой и видимо водили по всяким злачным местам.
Может, наоборот не стали приставать, чем вызвали бурю справедливого возмущения? Невероятно…
Выебали только двух, а остальных не стали? Приступление, беспезды, согласна. Но почему ругались все четверо? Загатка века.
Утром, невыспавшаяся и злая я долго барабанила в двери деректороф, апсалютно безрезультатно. Поперлась на выставку одна, что еще оставалось делать принципиальному человеку?
Вяло разливая вотку всем жилающим я какое-то время еще надеялась, что в павелион пусть и слегка шатаясь вваляцца мои директора. Хуй там…Бляцкого платья поэтому я одевать не стала, но кружевную хуету на голову зачем-то нацепила. От злости я сократила количество наливаемой одному рылу вотки где-то вполовину. Вскоре это принесло свои плоды. Озираясь на длиную очередь ко мне подошел вполне импозантный, но уже довольно пъяный тип.

Подобострастно глядя на меня он жалобно попросил:
-Продай вотки, а?
-Зачем тебе покупать, если я ее бесплатно наливаю?- непоняла я
-Измаялся я! Уже пятый раз в эту очередь встаю! Да и друзья у меня сидят в своем павелионе совсем без вотки! Продай ящик, а?
Меня охватили аццкие сомнения. Любой отмарозак понимает, что торговля на выстафке нихуйа не привеццтвуется. Тем более воткой, хоть и полезной. Однако, неужели директора, будь они в строю, отказались бы от возможности толкнуть чужую вотку налево? Представив хитрую рожу белобрысого директора-мажора я поняла, что не отказались бы…
Уловиф тень сомнения на моей физиономии импозантный тип придвинулся ко мне и с придыханием выпалил:
- Двойную цену дайу!
Это решило все мои сомнения.
- Не корысти ради- почему-то строго сказала я -Только ради твоих горестно сидящих без вотки друзей!- и выдала ему просимый ящик.
С этого времени характер очереди в нашем павелионе изменился. Она как-бы раздвоилась. Иесли левая ее часть продвигалась медленно и уныло, то правая была компактной и двигалась бодро. Вскоре в ход пошла ненавистная икра и несколько палок оставшегося куринного рулета. К концу дня полезная вотка и остатки жратвы были распроданы подчистую, а карманы моих джинсов приятно оттопыривались от невьебенного количества бумажных дених. К закрытию подтянулся и шофер газели, который все дни выставки безвылазно квасил на хате у какого-то своего новосибирского друшка. Злой, он сообщил мне, что директора-сцуки дверь не открывают, на звонки не отвечают, а уже пора двигать в обратный путь. Вдвоем мы рванули в гостиницу, зверски долбили в дверь директорского номера, из-за двери раздавалось лишь невнятное мычание. Долго и дипломатична я уговаривала портье открыть эту траханную дверь. И когда наконец она отворилась с жалким скрипом, то увиденное представляло из себя по крайней мере Куликово поле. Да что поле! Засуньте себе в жопу свое поле, йуные эрудиты. Цусима, не меньше! Свернувшись калачиком посреди номера на полу спал белобрысый мажор, под глазом его красовался живописный фингал. Коммерческий более респектабельно возлежал на кровати, правда был почему-то в куртке...
-Ну их нахуй!- заявил ошалев от увиденного водила.- Как мы их повезем? Пусть проспяццо и сами добираюцца как хотят. А мы уш вдвоем доедем как нибудь!- и он игриво подмигнул косоватым глазом.
Среди моих принципов пункта о неспанье с пожылыми водителями газелей не значилось. Однако оглядев задроченного газельмана, я решила, что таковой пункт нужно обязательно внести. Сощурив глаза я зашипела на него по- змеиному:
-Ты что же эта, гад! Раненых, сцуко, решил на поле боя оставить? У них же все заключенные договора! Знаешь, что с тобой твое начальство сделает, если с ними что-нибудь случиццо? И неожиданно завершила, свирепа вращая глазами:
-Клизму из технического спирта!
Пораженный моими познаниями в спиртовых разновидностях, вадила горестно вздохнул, молча взвалил на плечо белобрысого мажера и поволок его в газель.
Обратный путь мы проделали довольно быстро. Всю дорогу на моем плече спал симпатяга-каммерческий. Этот факт, или то, что я все-таки осталась верна своим принципам, делал мое настроение прямо-таки радужным.
«Может никто, собственно говоря, и не хотел меня выебать?»-успокоенно подумала я. Однако, мысль эта вопреки ожиданиям мне почему-то не понравилась.
«Да нет же! Хотели! Явно хотели, просто нихуйа у них не вышло!»- гордо решила я.
По приезду на место я честна отдала слегка пришедшим в себя директорам все водочные деньги. Они вытращили глаза и долго охуевали. Справедливости нада сказать, что по выходу на работу они выписали мне довольно большую премию. Мне конечно хотелось бы думать, что за верность и преданность, а так же за удачно провернутую коммерческую операцию. Но скорее всего, хотели рот мне заткнуть ебланы, чтобы не трепалась об их шашнях в офисе.
А что подумали о премии наши сослуживцы? Думаю вы догадываетесь. Вот и будь после этого принципиальной, блиать!

(с) Упиццоиубиццо