Ты склеил меня в одном попсовом клубе. Мы праздновали чью-то победу или поражение. Сейчас я даже и не вспомню повод. Я напилась в хлам, включила музыкальный автомат и решила встряхнуть этот затхлый город. Минут двадцать я таки ритмично сотрясла его своими бедрами, медленно и очень эротично сбрасывая одежду. Было весело. Я купалась в овациях, в парах абсента и выкуренном в туалете косяке травы. Мне грезилось, что я танцую на палубе плывущего в Тихом океане корабля, и сам Джим Моррисон кричит мне « Come on baby, light my fire»!
Когда ты ко мне подошел, на мне оставались лишь трусики. Ты стащил меня со стола, накинул на плечи пиджак, заказал апельсиновый фреш и крепкий кофе, разогнал всех «матросов», готовых броситься на меня как на Зимний.
Сначала ты показался мне жутким занудой. «Разве можно, столько пить»? «Зачем ты раздариваешь себя этим уродам»? «Тебя могли изнасиловать прямо в кабинке».
Потом я на свой пьяный глаз рассмотрела, что ты мне и, правда, в папочки годишься.
«Детка, а тебе хоть есть восемнадцать?».
«А вам, дядечка, сто лет в обед?»
«Стервозность у тебя врожденная или приобретенная?»
«Если быть для всех белой и пушистой, растащат на воротники».
Мы говорили обо всем и ни о чем. Ты не тащился от того, что так срывает «башню» мне. Свои последние стихи ты писал еще в шестом классе. Ты не знал ни одну группу, которую слушаю я, не смотрел ничего из арт-хауса, ты в упор не видел различия между Моне и Мане. Ты никогда не «слэмился» на концертах. Был далек от творчества. Ты совершенно не походил на желающих мне понравиться ебарей.
Когда ты держал меня за руку, я не чувствовала внизу живота порхающих бабочек, бьющих по кончикам пальцев электрических разрядов. Ты даже не был в моем вкусе. Но у меня влажнели трусики.
Потихоньку трезвея, я отмечала про себя, что для «папика» ты нехеровенько сохранился.
Уже в машине, ты убеждал меня в том, что для тебя я не просто perfect body, (так я тебе и поверила), а потом отвез к себе домой и даже не трахнул. Тогда я жутко обиделась, что такую фею как я оставили неудовлетворенной. Помнится, я обозвала тебя импотентом.
Наутро у меня жутко болела голова, во рту будто нагадили кошки, я долго не могла понять, что я делаю на чужих простынях и в незнакомой квартире. Отыскав в шкафу свою одежду, я собиралась свалить на пары. Мне не хотелось оставлять тебе и записки.
Через неделю ты нашел меня сам. Ты пришел ко мне в институт, я прогуляла «Семиотику», на этот раз мы напились вдвоем. В постели ты оказался не самым лучшим трахальщиком, зато у тебя были другие незаменимые для меня качества: ты мастерски использовал язык и пальцы. И чертовски хорошо умел целоваться. После первого оргазма ты клятвенно пообещал на мне жениться. Я почти согласилась.
Заранее не сговариваясь, мы решили жить вместе. Ты по-прежнему учил меня уму-разуму, отказываясь понимать мою эпатажность, игры со смертью, прогулки по парапету. Зато поощрял мою непрактичность, неумение зарабатывать на жизнь, а лишь фанатично долбить по клаве. Я нашла в тебе отца, любовника и друга. Любила ли я тебя тогда? Не знаю. Может, мне позарез хотелось съехать от моих пуританских родителей, сменить обстановку или меня достали своей инфантильностью ровесники. Мне нравилось играть на чувствах взрослого мужчины, временами я откровенно над тобой издевалась, становилась просто невыносимой, но ты никогда, ни в чем меня не упрекал.
Как-то делая уборку в нашей квартире, я нашла среди твоих исписанных цифрами бумаг эту блядскую справку. Я нервно пролистывала карточку с историей болезни, подносила к свету снимки. Я впервые плакала из-за тебя. Когда ты пришел домой, я решила обо всем спросить в лоб. До сих пор не могу понять, почему ты до последнего молчал.
Мы долго курили на кухне, раздавили на двоих бутылку водки, во имя жизни остервенело трахались прямо на полу. Я все же уговорила тебя лечь в больницу.
В то лето я резко повзрослела, я загорала под искусственным светом больничных ламп, провалила сессию, отнесла в ломбард все самое ценное, пустила квартирантов, у меня уже не было знакомых, желающих мне занять. Я беспомощно крутилась как белка в колесе, стучала во все закрытые двери, обивала самые скользкие пороги, виляла пушистым хвостиком перед чиновниками, становилась на задние лапки, выпрашивая спонсорскую подачку, пару раз одолжила свою пизду за деньги, но никто не любит ебать грустных кукол.
Потом ты запретил мне приходить в хоспис. Я передавала через медсестер гостинцы, к которым ты так, наверное, и не притрагивался, я писала тебе в день по несколько писем. В конце августа тебя не стало.
Я была самой худшей плакальщицей на кладбище, мне было глубоко наплевать на осуждающие взгляды твоих коллег, друзей и родственников. Сначала они и не узнали меня с короткой стрижкой. По злому «фрику» я покрасилась в черный цвет и надела твое любимое темно-синее платье. За моей спиной перешептывались, называя меня «ушлой девочкой», «прохаванной сучкой, которая, конечно же, заграбастает себе квартиру в центре». Другие ехидно подмечали, что «нет в этой вобле ничего особенного», « облезлая кошка, хоть и морда смазливая» и «глаза наркоманки». Я бросила в могилу срезанное накануне золотое руно своих волос. Я сама растащила себя на воротники. Я трусливо прятала в перчатках перебинтованные запястья. Такой мерзкой была моя молодость. Я ненавидела свою красоту. Аутогенная агрессия, так характеризуют это психологи. «Дистракшен — бля», так называют это мои чумовые друзья. Сама я не находила подходящих определений.
«Да она совсем больная», «Глупая малолетка», «Устроила здесь шоу». Толпа убитых горем и соболезнующих не сказала обо мне ничего нового. Удивляюсь, как они не начали суеверно креститься и не сожгли меня после траурной церемонии за оградой кладбища.
Никто из них не видел, как я плакала внутри. Я наполнялась до самых краев, земля задрожала, кадило дымило, священник вещал о вечной душе, я смотрела на всю эту вакханалию, на бесконечно голубое небо, солнце уходящего августа, кресты погоста и, как ни странно, хотела жить.
Самым невыносимым звуком были входящие в крышку гроба гвозди, картинка смазалась, я упала на колени и наконец-то зарыдала, меня оттаскивали от земляного зева, милосердные, добрые люди боялись «что эта хорошенькая девочка», « эта по-настоящему любящая девочка поломает себе ручки и ножки» — яма была глубокая. Слишком глубокая, но тесная для двоих…
Ирма
