Боже ж ты мой, как же ебали Мойшу перед всем строем, после его возвращения из краткосрочного отпуска по семейным обстоятельствам! Страшный сон!
Это надо было не просто видеть, это надо было еще выстрадать и пережить.
За это слагают легенды, про такое поют свои песни акыны в бескрайних степях Средней Азии и барды скандинавских племён, о них пишут бестселлеры с миллионными тиражами, с этого, как говорят в Одессе, сочиняют оперу, где главный герой, в конце концов, преданный всеми и забытый на веки вечные, умирает не своей смертью, причем долгой и мучительной. Наши хрупкие курсантские души плакали вместе с Мойшиной, истерзанной Питерским пивом душой, а психика была очень и очень подорвана.
–А сейчас перед вами выступит самый титулованный хуеплёт Вооруженных Сил Советского Союза – Начал свою речь командир роты на утреннем построении.– Курсант Воронцов, выйти из строя на хуй! Встречайте!
– Этот человек…нет-нет, что я говорю… Это ЧМО не нуждается в представлении почтеннейшей публике, потому, что этого ёбаного охуярка знает в лицо и со спины каждый военнослужащий нашего доблестного училища, и даже тёща коменданта, которую он 1-го апреля, представившись посыльным, водил в городской морг на опознание тела любимого зятя. На пол – дороги он съебался в неизвестном направлении, а комендант в это время нес службу в качестве дежурного по училищу. У тещи от нервного потрясения прекратился климакс и возобновились месячные, но это так, хуйня и мелочи жизни.
Ротный, забегал вдоль строя. Он, то воздевал руки кверху и страшно закатывал белки глаз, призывая Небо упасть на голову этого неверного шакала, то подбегал к Мойше и тыкал указательным пальцем ему между бровей, как бы проделывая энергетические дыры в карме.
–При виде этого говна за пределами училища, патрулям дана команда живым этого долбоёба не брать! Он пытался наебать (а у нас были проверенные сведения, что таки наебал) своего командира мнимыми семейными обстоятельствами и уехал жрать водку и лапать питерских девок. – Я его понял по-человечески, а этот гондон насрал мне полную фуражку (ротный снял и показал фуражку, кто-то пиздонул – фииии…какая гадость), и теперь вся рота будет плавать брассом в этом дерьме.
Про занюханную конфету БАРБАРИС, которую Мойша, от щедрот своих, привёз командиру роты в подарок из отпуска, Недельский умолчал, однозначно ссосав её в одиночку в тиши собственного кабинета, и не пожелав делиться с комбатом. С хуя ли делиться?! Ведь это не комбат, а он, майор Недельский, лично отмазывал курсанта Воронцова на училищных разводах, типа тот лежит в санчасти, а комбат имеет к этому такое же отношение, как лопата к клиторному оргазму. А, посему, хуй вам в сраку, товарищ полковник, а не Барбариска, тем более, не репродукция Эрмитажного шедевра.
– Хер вы кто у меня теперь куда поедете, ослоёбы, даже ни хуя попадёте на собственные роды. Я вам, бля, такую гестапу сделаю–партизанам-подпольщикам хуй снилось!
Петля репрессий медленно, но необратимо затягивалась на худой шее личного состава, лица начинали синеть, глаза наливались кровью, язык вываливался изо рта, и момент асфикции вот-вот должен был наступить, как избавление от мук. Ад дышал нам в спину, вернее, ад носился вдоль строя, выкрикивая проклятия всем нам до 7-го колена, а Мойше до 10-го.
Мойша стоял по стойке смирно и глазами преданной собаки смотрел в стратосферу. Если бы ротный хоть на мгновение заглянул в эти глаза, то увидел бы там, не комсомольскую тоску и раскаяние, а поебательский натюрморт и посылание себя на хуй. Но Недельский был на гребне волны словоблудия и угроз, а мы видели глаза Мойши, потому, что он стоял харей к нам, жевал губы и сопел, как будто у него случился приступ непроходимости кишечника.
Курсант Кондаков, по кличке Ганс вполголоса произнес – Предатель Рейха и Великой Германии! Эршиссен хунд! – что означало «Расстрелять собаку»!
В строю кто-то тихо, но протяжно заныл– Ой, на кого ж ты нас покинул, горемычный ты наш Мойшенька… Ой не жрать тебе больше котлеток и тушёной капусточки…Ой не дрочить свою елдушеньку под одеялочком…Ой не пыжиться тебе на очочке в холодном сральничке…Ой не топтать тебе красных девиц в самоходиках…
Ротный резко повернулся на голос, и профессиональный плакальщик залепил дуло.
Только лишь спина ротного удалилась в конец казармы, Серёга Ермолин по кличке Угол, стоя во второй шеренге, высунул руку через строй, сжал её в кулак, и, отогнув большой палец, повернул его вниз, что по законам Римской Империи читалось как вердикт «Смерть половому гладиатору». При этом Угол гадливо лыбился, зная на своей шкуре, что есть такое юридическое понятие: преступление и наказание, поскольку делил с Мойшей 1-е и 2-е места на пьедестале распиздяйства. Мойша знак увидел, но эмоций пока не выражал.
Когда командир роты пошел на очередной круг своего беспощадного забега вдоль строя, и оказался к Мойше спиной, этот ренегат, не меняя положения тела по стойке «Смирно», резко поднял сжатую в кулак правую руку под 90 градусов к туловищу, вытянул её вперед, а ладонью левой руки хлопнул себя по локтевому сгибу, тем самым, предъявляя Углу полноценные 50 процентов своего воображаемого елдометра. Потом он разжал кулак, и эротично пошевелил пальцами, недвусмысленно давая понять, что на нём сейчас надет сверхтонкий презерватив с усиками для усиления оргазменных ощущений сексуального партнёра.
Угол, засунув язык за щёку, повозил там бугорок, демонстрируя филигранную технику неглубокого миньета (предположительно в исполнении Мойши).
Майор Советской Армии Недельский, на скорости пройдя очередной поворот, развернулся на 180 градусов и оказался своим настопиздевшим служебным анфасом ко всем. Пантомима Угла и Мойши прекратилась.
– Ёбаный бабуин!!! Ротный носился и изрыгал проклятия, как посвящённый адепт самого Сатаны, причём высшего иерархического статуса.
– Ёбаный пингвин!!! Ёбаное горе родителей, покойной бабушки и блокадного Ленинграда!!! Ёбаное недоразумение и позор Советской Армии и Военно-морского Флота!!!
Хорошо, что при этих заклинаниях не присутствовал комбат. Если бы он услышал такие магические фразы, то немедленно бы бросил пить, закодировался, и начал ходить в церковь.
Но полковник Чернышёв в это самое время отлёживался в реанимации у себя дома после очередной водочной капельницы накануне вечером, не спешил приходить в себя и клал хер на службу, как обычно.
– 5 суток ареста ёбаному курсанту Воронцову!!!
Больше ротный дать не мог. 10 суток ареста мог дать только комбат, но он находился в тяжелейшей алкогольной коме, и черти уже тащили это охуевшее тело в чан с раскалённой смолой, и усиленно дули на дрова, для увеличения температуры.
– 5 суток ареста, а потом, бля, месяц в наряды по роте через день! – Пророчестовал ротный загробным тоном.
– Ох и мягок ты, барин… Ох и мягок…– пиздонул в строю какой-то Мойшин доброжелатель.
– В кандалы его! – тихо выразил мнение недобитый декабрист сержант Бабич.
Угол, оскорбленный жестами Мойши в его сторону, коротко изрёк – Запороть пса!
… Оттянув лямку на губе, Мойша начал ходить в наряды дневальным по роте через день.
Однажды, когда рота ушла на занятие, и в казарме, кроме наряда, никого не осталось, ротный проводил очередной шмон, на предмет выявления вещей не положенных для хранения в курсантских тумбочках. Дойдя до тумбочки курсанта Воронцова, ротный открыл её и вытащил на свет Божий апельсин (Мойше накануне пришла посылка из дому, и честно раздербанив её между кентами, он оставил фрукт себе на нычке). Ротный начал чистить апельсин. Мойша, стоя на тумбочке, уловил аромат южного плода, вытянул шею и робко произнёс – Товарищ майор, мне оставьте!
– Ты знаешь, Воронцов, почему журавли летят клином? Шоб старшим в жопу не заглядывать – такой был ответ.
– Шоб ты срал гвоздями на голодный желудок – тихо пожелал здоровья любимому командиру Мойша – и продолжал нести нелёгкую воинскую службу.
© Bessamemucho
