Утро было странным, а прошло незамеченным.
Тоненько пропело что-то, грохнуло над головой: и…и-и-дыц!
Что за притча, подумал Чика, сладко потягиваясь, неужто бабка форточку не закрыла?
Не проснулся дом, не бродят в нём запахи. Солнце на полу, а Чика в кровати… ну и ну!
Торопясь, зашарил Чика пятками по полу, отыскал единственный тапок.
Второй, смеялась бы бабка, к подружке в гости ушёл. Вздохнул Чика, бросил тапок обратно.
По коврам домотканым, доскам обшарпанным босиком пробежаться несложно.
Тронул печку – холодная. Глянул на плиту – ни крошечки!
Тишина вокруг, сонные мухи. В пять шагов достиг Чика спальни, занавеску отдёрнул:
– Ну всё, баба Шура! Лизать тебе сковородки…
И не смог договорить: на том свете.
1.
Застыла бабка, упершись взглядом в пришельцев – или как там, ангелов? – портящих, по мнению Чики, лучший уголок спальни, убранный вышитым рушником, скрашенный лампадкой, свечкой, лёгкими осенними паутинками. В гляделки играет, подумал Чика.
Качаемая сквозняком паутина вызвала во рту неудержимую горечь. Сплюнул Чика.
Мёртвые лики с золотыми тарелками косились неодобрительно, словно остались без завтрака.
За плевок, конечно, ангелы не похвалят, подумал Чика, но за лампадкой не углядели, угасла лампадка. Тоже мне, иконы называются, нагрубил Чика.
И перевёл взгляд на бабушку Шуру.
Костяной стал у бабки носик, остренький. Как у птички, подумал Чика.
На месте болтливого рта – провал. Серая слюна к подбородку присохла.
Выцветшими глазами смотрит в спальню Бяшка, домовитый олень с настенного коврика. Удивляется бабкиной неподвижности. Крикнул Чика с досадой и болью, осознав, что нет рядом бабы Шуры. Бросился к соседям, на улицу. Любимица-Пеструшка что-то объясняла товаркам, коротая время у калитки, поджидая свою Фортуну – загорелый ковшик пшена.
Кинулась под ноги, чуть не грохнулся Чика, справился на бегу.
– Отвяжись, дура! – крикнул курице, бережно запирая калитку.
Разбегутся, собирай их потом, засранок…
Через улицу, в старом доме из тёсаных брёвен, с крышей, как свёкла – одинокая тётя Вера.
2.
Жизнь у Чики протекала неплохо.
С утра до вечера в делах-заботах. Курам дать пшена, гвоздь какой забить по хозяйству, с ребятами либо за земляникой в лес, либо за плотвой на озеро, да просто поозоровать. Но лето, шестое по Чикиному исчислению, закончилось. Разъехалась ребятня, а Чика остался с бабкой. Выкопали картошку, просушили на полу, сгрузили в погреб. Чика во всём помогал бабе Шуре: копал, носил рюкзачком овощи, собирал червей на рыбалку. Осенний день зиму кормит, приговаривала бабка, неделя весну справляет. Чика да тётя Вера, больше бабке и поговорить было не с кем.
Мать Чики, Клава, вторыми родами умерла, когда ему минуло четыре года.
Отец, Николай, уехал через месяц после смерти жены в город на заработки. Квартиру ждали, говорила бабка. Чика недоумевал: квартира не поезд, чего её ждать-то? Откуда, зачем…
Примерно через год после отцовского побега бабка сказала Вере: выбрал Николай другую семью. Чику услышанное позабавило. Он представил себе отца, собирающего по городу, как грибы, увешанных шляпками мальчиков, женщин, девочек… но всё-таки опечалился.
Чтобы поднять настроение, мальчик вспомнил, как ходил однажды за грибами вместе с родителями, совсем ещё маленький, и быстро выбился из сил. Между тем, жаловаться Чику отучили почти во младенчестве. Да и хныкать попусту, дела девчачьи… чтобы вернуться к дому, Чика стал незаметно бегать перед родителями, топтать ногами грибы: нечего собирать – значит, поворачивай домой! Хитрость была раскрыта. Растроганный Николай, усадив Чику, звавшегося в ту пору Тимофей, Тим, Тимошенька, на плечи, направился к дому, несмотря на протесты матери.
По дороге Чика, сам того не желая, взрослых снова рассмешил.
Увидал на дороге подкову и крикнул:
– Гляньте, конь тапочек потерял!
Пока соседка, охая, мыла полы и убирала бабку, Чика, не находя себе места, бродил по комнатам, кренясь над покатым полом, как самолёт-разведчик. Закончив, тётя Вера, худая, мосластая женщина неопределённо-старушечьего возраста, привела Чику к себе. Усадив малыша на кухне, велела никуда не уходить, налила пустого борща, а сама отправилась в сельсовет.
Именно Вере Чика был обязан своим прозвищем.
Как-то под вечер, болтая с бабкой, Вера тронула за плечо крутившегося поблизости малыша:
– Бедный ты, вихрастый воробышек! Не горюй. Всё будет чики-чики, Перевозчиков-младший… ну, Чика и есть.
Прозвище прижилось, и сам он скоро привык.
Из сельсовета Вера возвратилась с казённой бумагой в синих кляксах, сгребла в узелок нехитрый Чикин скарб и велела собираться в детдом. Жила Вера одиноко, перемен не ждала: самой бы протянуть, к чему ей нахлебники?! Ночь в чужом доме пролетела незаметно.
Проспав от силы часа четыре, Чика решил: поеду к отцу!
3.
Вспомнив навыки путешественника, привитые родителями, засобирался в дорогу Чика чуть свет.
Нарезал хлеба-чернушки, сбрызнул водой из ковшика, солью присыпал, стопочкой завернул в газету. Догорало огородами бабье лето, и Чика надеялся, что хлеб удастся по дороге высушить, переделав в настоящие сухари. Помахивая белым полотняным мешочком с вышитыми бабой Шурой подсолнухами – сложены в нём были полотенце, мыло, чистые трусики, носки и майка, а также будущие сухари и бутылка от бон-аквы с колодезной водой – вышел Чика за окраину родного Сельца.
Стоит оголец, штаны на лямках. Топчет каблуками пыль на обочине.
Перед собой – квадратик посылочной фанерки с надписью: «ПАЕДУ СВАМЕ».
Легенду подорожную беглец хорошо продумал, однако путь к отцу представлялся смутно.
Из разговоров взрослых следовало, что от Сельца надо ехать к райцентру, в Россоши, а оттуда поездом в Вольск. Что делать в Вольске, Чика не знал, приходилось надеяться на авось.
Помнил Чика слова отца: на Руси дорог нет, одни направления. Глядишь, и повезёт…
Прервав его невесёлые размышления, прокашлялся от пыли «каблук» – в Россоши едет почта.
Конопатый и весёлый, как блин на пасху, за рулём дядя Паша:
– Привет, Чика! Далеко ли без сухарей?
– В райцентр, дядя Паша! Тётка Вера за творогом послала…
– Садись! Пешком не дойти, если по дороге не вырастешь.
В Россошах Паша высадил Чику у гастронома на площади, полагая, что обратно мальца захватит рейсовый пазик.
Но у Чики были совершенно иные планы.
Надо было садиться в поезд, и он стал приглядываться к покупателям, пытаясь определить, у кого, без риска быть пойманным, можно разузнать дорогу к вокзалу. Вошла, как принудительный сельский праздник, тётя в небывалых размеров розах – спереди, сзади, повсюду – и с девочкой, Чикиной ровесницей. Пристроился Чика в очередь.
Шепчет девочке: дорогу к вокзалу знаешь?
– Мама, он пристаёт! – заорала вредная пигалица.
– Да что ж это творится!! – охнула тётя. – Шагу не ступишь! Куда милиция смотрит?!
– Дыр-быр-дыр!! – взревела очередь. – Смотрят-мотрят…
Чика вылетел наружу, как осколок снаряда.
Покружил по площади, подошёл к пивному ларьку.
Богатый в Россошах ларёк – с сигаретами, мойвой, пивом и мужиками. Курят мужики за пивом, жрут копчёную мойву. Ленивые, как мухи, слетают фразы:
– А она что?
– Да сначала ништяк! А на днях, падла, простатитом вдруг заразила…
– Иди ты! Он что, заразный?
– А с чего бы трахаться не велят?!
Мужики заметили Чику:
– Чего тут трёшься?
– Мне к поезду надо…
– Ну, так иди! От жилконторы налево, по тропинке и выйдешь.
– Дяденьки, вы мелочью не богаты?
– На вот рыбку, отваливай.
Чика потрепал зубами мойвину спинку. Удивился, с чего это вдруг – про мелочь?
Подбежала собака, ткнулась в руку страшной дворянской мордой.
Слизнула с Чикиной ладони остатки мойвы. Съела не спеша, шевельнула хвостиком.
Чика тоже ей подмигнул и отправился к поезду.
4.
– Да нет по четвергам дороги на Вольск! – сипела тётка-кассирша. – Вторник, среда, суббота. Что, у тебя родители расписание не могут прочесть?
– Ага, – легко согласился Чика. – Совсем ничего не могут.
Тётка проводила его долгим взглядом, но Чика уже бился над проблемой ночлега.
Когда по травке заморозки оставляют сизую оторопь, не до восторгов вольного сна.
Хотя, рассуждал про себя Чика, кому как. Вот, например, мужик: лёг себе в тощие пеньки от сирени, никакой морозец не берёт. Зато у него берут…
Чика бросился к подросткам, чистившим карманы пропойцы:
– Эй, пацаны, не трожьте! А вдруг у него маленький есть?
– Маленькая! Уже была! – весело похвастал четвертинкой один из подростков.
– Полиция!! – заверещал Чика, сам себе удивляясь: и чего встреваю?
Пацаны переглянулись.
Пожали плечами, начали Чику бить.
– Ох, сейчас надаю! – раздался высокий голос.
Чика подумал, не явился ли кто из ангелов. Закрыл глаза и принюхался.
Пахло халвой, цветами и воском, словно бабкины ангелы рыскали в чайхане.
– Подымайся, храбрец, весь нос в крови! – приказал голос. – Как зовут? Ты откуда?
По-военному, в нескольких словах Чика изложил ситуацию. Над ним возвышалась очень милая девушка лет семнадцати в бежевом плаще, сером платьице и колготках с белыми туфлями.
– Вот что, Чика, пойдём ко мне! Будем петь и веселиться, – сказала девушка, и русалочья чёлка лавиной пала ей на глаза. – Ах, да! Ты у нас такой джентльмен… меня зовут Любка.
Любка отгородила Чике угол в своей комнатушке, заставив его вначале поужинать.
Они вместе оттянули от стены здоровенный платяной шкаф. Весело переругиваясь, разобрали и застелили чистыми тряпками розовую раскладушку.
– А теперь – извольте мыться! Ну-ка, Чика, не лениться! – вскричала Любка.
В жестяную ванну мигом налит был кипяток, с долгими пререканиями разбавлен из ведра холодной водой. Не желавшего расстаться с трусиками Чику погрузили в восхитительную пену, намылили давно не стриженые вихры. Прижатый к высокой женской груди, Чика с восторгом прислушивался к новым для себя ощущениям. Запахи Любки, казалось, витали внутри него, переплетались с дыханием, кружили голову…
– Смотри, женилка какая выросла! – прокричала Любка, рассмеявшись, мазнула рукой по туго набрякшим Чикиным причиндалам. Не успев понять, что к чему, Чика густо покраснел и надулся. Сделав вид, что не заметила его неловкость, Любка сполоснула отменно вымытого малыша, вытерла насухо и, завернув в огромное махровое полотенце, отнесла в раскладушку.
– Поживёшь пока, дальше видно будет, – сказала Любка.
Фыркнула, сдувая пену с волос.
– Да где поживу… к отцу бы надо, – слабо запротестовал Чика.
И сразу уснул.
5.
Снится Чике цыган в жёлтой кофте, укрощающий лошадь-звезду.
– Ай, чу, чу, чу… – говорит цыган, дуя в конские ноздри.
И звезда, готовая мчаться, играет копытом, бьётся перед Чикой всеми лучами радуги.
– Ай, чу, чу! – говорит чернявый цыган. – Хочешь, Чика, пойти в цыганы?
– Я не Чика, я Тим! – отвечает Чика цыгану.
– Ай, чу, чу… умер Тим, да и хрен бы с ним! – говорит несносный цыган.
– А лошадь дашь? – спрашивает Чика цыгана.
– А душу отдашь? – отвечает упрямый цыган.
Тут вышла Чикина бабка с метлой, сказала: ишь, вы! Нанесли песку, ироды!
И лучики лошадки погасли.
Хлопотал кто-то за шкафом. Дышал с надрывом.
Бились за свободу вольные, большие тела.
– Э… эй! Вы чего там? – вскинулся Чика, до конца ещё не проснувшись.
Из-за шкафа к раскладушке вышёл расписной мужик, весь в иероглифах и чёрных трусах:
– Ты кто, чудовище?
– Любкин хахаль, – хмуро, с вызовом откликнулся Чика.
За шкафом всхлипнула Любка, подавившись смешком.
– Интересные шляпки носила буржуазия, – протянул незнакомец. – Ничего не выйдет, уважаемый! Это я как раз – Любкин хахаль. Ты петь умеешь?
Чика запечалился: петь он любил, но единственная известная ему до конца песня «Нас было три весёлых атамана, мы Галочку поймали у фонтана», высоко ценимая сельскими пацанами, к обстановке явно не подходила.
– Петь не люблю… зато стихи знаю, – нашёлся Чика. – Страшные: «У лукоморья».
– Чего там страшного? – улыбнулся незнакомец, садясь на край раскладушки. – А впрочем, сколько душа ни пой, всё на небо просится. Пусть будет «Лукоморье»… Звать-то как, детская неожиданность?
Хотелось Чике пояснить: ну как же!
Ходит в сказке бабай, пугает всех. Там, говорит, чудеса, там леший бродит.
Русалка на ветвях сидит, страшно ей… но сдержался, ответил кратко:
– Чика.
– Серьёзно? А я зовусь Братец-Лис. Ты чей по жизни?
– Был бабкин, теперь ничей, – вздохнул Чика. – Меня, наверное, ищут… я в город еду. К отцу.
– Меня, братан, три года ищут, хотя я тоже ничей, – вздохнул Братец-Лис. – Ну что, попробуем выжить? С хитрованом не пропадёшь!
Припомнил Чика слышанную по радио сказку. Хотел напомнить, что хитрован-то в сказке был совсем не тот, кто звался Лисом. Но вовремя передумал.
Взрослые охотно признают только чужие ошибки.
– Здесь-то что потерял? – спросил Братец-Лис.
– Бабушка умерла, – признался Чика и шумно всхлипнул.
– Ну-ну, не реви! Бабушки, брат – лучшие люди, какие только живут на свете, – убеждённо сказал Братец-Лис. – Их первыми Господь и принимает к себе.
– А меня к ней Господь не примет? – спросил Чика.
– Всех нас однажды примут – здесь ли, на небе, – сказал Братец-Лис, и глаза его наполнились грустью, как глубины горного озера. – Никто не знает, где лучше.
– Мне в город надо, – сказал Чика. – К отцу.
Встал с розовой раскладушки Братец-Лис.
Покрутил в руках полотняный Чикин мешок, провёл по дну быстрыми пальцами, определяя содержимое. И пропел: жёлтые подсолнухи, жизнь моя фартовая…
Любка в сорочке приблизилась, что-то отчаянно зашептала мужчине на ухо.
– Нишкни! – сказал Братец-Лис. – Тут дело мужское.
И Чика решил: нечего ждать, поеду с Лисом.
6.
Плацкартный вагон битком.
Братец-Лис улыбнулся Чике, кивнул: начинай, мол.
Встал Чика в проходе, объявил самым громким тоном:
– Внимание, граждане! Объявляется концерт по заявкам. Я прочитаю стих «У лукоморья».
И тонким, распевным голосом, каким читала когда-то мать, начал:
– У лукоморья дуб зелёный,
Златая цепь на дубе том…
Народ перестал жевать. Сверху донизу притих, озадачился.
Придвинулись к Чике изголодавшиеся по искусству глаза.
– И днём, и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом…
В соседнем купе Братец-Лис показал ему большой палец: давай, артист!
И потащил с полки чёрные сумочки, какой-то кожаный мешочек с ремнём…
– Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей…
Выл Чика истошным голосом, отпугивая пассажиров от страшной сказки.
От непонятного Лиса, перепутавшего багаж.
От несуразных реалий, путающих взрослую жизнь.
От непослушных слез, бьющихся в голос.
Мешающих взять остаток дыхания…
– Господи, да ведь нас обокрали! – рванул за стенкой высокий голос.
И Чика вновь подумал: слетелись ангелы.
Но кричала, к сожалению, ограбленная Лисом хозяйка сумочки. Заголосила вторая.
Братца-Лиса оттолкнули от выхода из вагона, он уже держался за ручку двери.
– Граждане, – только и успел сказать Братец-Лис.
Усатый дембель, весь в наградах и шнурах с бранденбурами, ударил пойманного кулаком в пах. Глаза Лиса закатились, он покачнулся и рухнул.
Пассажиры бросились затаптывать вора, как непрошеный таёжный пожар.
– Не трогайте его! Это мой папа!! – отчаянно завопил Чика.
Пассажиры на минуту опешили.
Но Фортуна не спускала с Чики единственного глаза. Второй наверняка был залит слезами.
В вагоне появились проводница, бригадир поезда и хмурый капитан в форме линейного отряда полиции на железной дороге.
– Ат-ставить!! – заорал бригадир, посинев надутыми венами.
Пассажиры замерли, дембель вытянулся по стойке «смирно».
Капитан, с уважением глянув на бригадира, представился:
– Капитан Батько. А что тут у вас?
– Кража двух сумочек и барсетки. Преступник задержан! А это малолетний сообщник, – чётко доложил дембель.
– Благодарю за службу, – сказал капитан, почему-то с лёгкой иронией. – Преступника изолируем, сообщника давайте ко мне… свидетелей попрошу!
И пристегнул к запястью Братца-Лиса блестящий наручник.
7.
– Товарищ капитан, докладываю: работавший электриком Перевозчиков Николай Романович, семьдесят восьмого года рождения, сменил место службы в районной администрации города Вольска и уехал из города. Отыскать его в настоящее время не представляется возможным…
Капитан глянул Чике – не в глаза, в самое сердце:
– Не было батьки, и это тебе не батька… Шматко, вы свободны! Вот что, малый: пойдём ко мне. Роскошная двухкомнатная квартира, тётя Соня очень любит детей… да-да, ещё и собака есть, Кузя! Доберман, не хухры-мухры.
– Кусается? – спросил потерянный Чика, не справляясь с потоком мыслей.
– Кто кусается, Соня? – растерянно спросил капитан.
– Да Кузя же, кто ещё! – сказал Чика и рассмеялся счастливо.
Капитан взял его за руку и вывел из комнаты для допросов.
За стеной, в кабинете следователей, рвался к людям потерянный голос:
– Берега качают лодку,
Ну, а я ласкаю глотку
Медовухою,
После лишнего глоточку
Глядь, плыву не в одиночку –
Со старухою…
© Голем
