Во дворе пахло подгоревшими пирогами, и стираное белье на балконах упрямо не желало сохнуть, капля разноцветным дождиком на размякший от зноя асфальт.
Духота. Июнь. Вечер.
Вдалеке, пока ещё чуть слышно, ворчала гроза.
Захочет Господь – будет вода, а нет – значит, нет.
«… и если не изменить ничего, то останется ли мир, что вокруг тебя неизменен?»
И сразу же вслед: «Sic transit… sic transit…”. И причем латиницей, именно басурманской латиницей под вспухшими от бессонницы веками.
Что делать будем, дружок?
Что делать?
Федька Шилак сидел на качелях и царапал землю расшнурованным берцем. Не было дождя две недели, не было (вот зараза!), и ямь под качелью ссохлась, сделалась серой, напоминая кусочек пустыни.
«В Сахару не хочу, — подумал Федька. – В Гоби тоже. А вот на полюс — пожалуйста. И плевать на какой. Главное, чтобы лёд до горизонта».
Прицелившись, он сплюнул, пытаясь попасть в едва заметное переплетение земляных трещинок. Не попал. И градусник настроения упал вниз еще на пару делений.
Шилак всегда нелюдим был и мрачен. Замкнутый, как говорят: «не от мира сего», к сорока годам ни семьи не имел, ни денег.
Ютился в однушке, что от бабки в наследство осталась и в ЖКХа подрабатывал: подметал, дворничиху подменяя, когда она очередного спиногрыза рожала; стояк мог прочистить, если попросят соседи за беленькой бутылку; снег с машин сгребал зимой. Полтинник ведь за тачку из сугроба откопанную особо не жалко. Да и что по нынешним временам полтинник? Так, копейки. Ерунда. Пыль в карманах. Вот и давали.
По всем статьям выходило, что бедно жить должен. Но на бутылку, впрочем, деньги всегда находил. И если бы только паленку какую почти задарма, так нет — глядишь, иной раз и коньяк в маркете берет.
Чудеса, одним словом.
Ко всему прочему, была у Шилака страсть. Впрочем, какая там страсть – страстишка. Сейчас по модному говорить любят — хобби. Впрочем, как не называй черное белым, светлее всё одно не станет.
Федька коллекционировал карты: физические, политические, глобусы всякие…
Лицо его обычно хмурое светлело, когда он тащил в дом очередной трофей. И если кому-нибудь пришло в голову наведаться к Шилаку в гости, а надо заметить, что гостей Федор не жаловал и общался с ними как правило даже на порог не пуская, то непрошенный визитёр преизрядно был бы удивлен.
Стены небольшой комнатушки от пола до потолка были заклеенны глянцевыми, разноцветными картами. Школьные — ностальгически напоминали о бездарно, но весело проведенных годах за партой. Топографические кроки выглядели так, словно только что были выкрадены из Генштаба или, по крайней мере, кабинета военной подготовки.
Глобусы на самодельных полках гордо выпячивали синие бока океанов.
И, указующим перстом, возвышался посередь комнаты, почти упираясь в потолок, полосатый стальной шест с двумя глядящими в разные стороны флажками.
“To the West”, “To the East”.
На Запад. На Восток.
Откуда он выкопал этот столб было неясно — по заграницам Шилак уж точно никогда не болтался.
Снова загадка. Ещё одна.
Сколько же тайн за душой у забулдыги-дворника? Сколько скелетов спрятано в бабушкином буфете, где вместе запасов круп и варений теперь лишь пара стаканов с отбитым краем, да паутина в углах? Поди, спроси.
А впрочем, кому до этого дело? Живет человек — никого не трогает, никуда не лезет. Тихой, покойной жизнью. Без него уже и пусто вроде, коснись что, не дай Бог.
Часть дворового пейзажа. Унылого и серого, как та пыльная ямка под скрипучей качелью.
Тускло.
***
Родители Шилака умерли в одночасье, а ведь ему еще и пятнадцати не было.
Отца сбило фурой, когда тот, затаренный по самые брови, возвращался домой с завода. Мать с горя заштопорила, начав с Агдама, и через полгода ее тоже свезли на Волковское. На поминках разливали горькую лимонную, ибо традиция была поминать тем, что покойник больше всего ценил. Хотя истинная причина была, естественно, в дешевизне.
Бабка забрала парнишку к себе, хотя он и так у нее последние пару месяцев обитался.
«Жизнь, как клубочек катится, миленький, — частенько приговаривала бабуля, и спицы мелькали в её руках, накидывая петлю за петлей. – Куда заведет неведомо, а всё ж путь у каждого свой. По нему и пойдешь, как ни крути».
Парень покинул ремеслуху досрочно. Инвалидом и законченным циником. Досадная оплошность на практическом обошлась в пару фаланг указательного на правой руке. С тех пор ему часто снился ноющий диск стационарки, и алые капли на свежем спиле.
Зато из военкомата вышел посвистывая, с белым билетом.
«Каждому по вере его воздастся и путь у каждого свой».
Шилака, согласно его убеждениям, выпихнуло в мутный поток дерьма, который, видимо по ошибке, люди именуют жизнью.
Основные дела, конечно, творились в глубине. Такие, как Шилак болтались в разные стороны по поверхности. Без определенной цели. Как мусор. Сбиваясь как окурки в луже — покрутятся вместе в водовороте, и дальше поодиночке. Ничего не должны, никого не ждут, никому не нужные.
«Отбросы общества, — думал частенько с похмела Федька. – Как есть отбросы. Куражимся с водки, а толку…»
Попробуй, устройся беспалым куда – дверью хлопнут перед носом в лучшем случае, а в худшем, запашок учуяв хмельной, еще и милицией пригрозят.
Но клубочек заветный катился, петляя, и вдруг вывернул на такую тропку, о которой Шилак и подумать бы в жизнь не смог. Возвращаясь с очередной пьянки, встретил дружка. Присели на детской площадке, разлил Федька заначку, что на утро теперь ежедневно приберегал, махнули.
- Пьешь? – прямо спросил друг, после стандартного: «а как там Светка».
Шилак помахал перед его носом искалеченной кистью: — Пью. – И сплюнул под ноги.
***
Папа у друга козырно сидел: второй терминал международного аэропорта, два склада, левак декларировал льготно. Туз…
Права на погрузчик у Шилака были, да и работа светила не пыльная. Погрузил – разгрузил. Составил – разобрал. С семи до пяти. Час обед. Не жизнь – малина. Теперь он даже перестал выпивать. Ну, почти.
Да и когда пить? На складе нельзя – таможенная зона, граница. Если унюхает кто, можно и статью схлопотать.
Так и жил. В шесть вставал, в десять засыпал. Бабка за ужином рюмку нальет – и то неплохо. А что бы ей не налить? Внучок ведь, кормилец как-никак. Остепенился.
Складские тетки на Шилака поглядывали: невысокого роста; крепкий; лицом ничего. Молодой, правда. Но кому она мешает, молодость?
От этих взглядов он млел как кот, но робел. В ремеслухе не до баб было. Дружки, пьянки, в голове ветер. А потом только водка осталась.
Особенно часто Шилак ловил на себе взгляды Таньки, полноватой тетки лет тридцати с испорченными хной волосами. При его появлении она принималась всякий раз преувеличенно громко смеяться и что-то шептать подругам на ухо.
В такие моменты он делал морду кирпичом, демонстративно засовывал руки в карманы бесформенного комбеза с логотипом компании и презрительно отворачивался.
А тетка все не унималась.
Однажды после смены, когда он задержался, растаскивая очередной карго, в раздевалке скрипнув, приоткрылась дверь и в нее бочком влезла раскрасневшаяся Танька.
Дальнейшее Шилак запомнил смутно: острый запах пота; белые, арбузные груди; волосы, щекотавшие лицо, и прерывистые стоны хохотушки.
После этого случая он стал чаще браться за сверхурочные.
Танька парню нравилась. Ну и пусть, что на десяток годков старше, зато опыта не занимать.
Да и соскучился по ласке Шилак.
Мать его никогда особо не привечала, а после смерти отца как ушла в загул, так и не вернулась. А Танька то пожрать принесет, то свитер дырявый заштопает на скорую руку.
Хорошая баба.
Так, может и срослось бы у них. Но как-то раз, затемно, докладывая очередной штабель, сунул Федька неловко рычаг, взревел перегруженный мотор, и пяти кубовая паллета, соскользнув с клыков, размазала Таньку по бетонной аппарели.
Он даже не испугался.
Выключил погрузчик, слез на пол. Медленно подошел к покореженному ящику.
Из-под него торчала вывернутая, мелко подрагивающая, нога в красном шерстяном носке.
Удивленно высунулся темный кровяной язычок, огляделся по сторонам, и заструился по полу, постепенно превращаясь в небольшое черное озерцо.
Шилак зашел в раздевалку.
Долго мыл руки под горячей, коричневой водой, тоненькой струйкой неохотно выбегающей из крана. Переоделся и вышел под навес аппарели.
Закурил. Посмотрел на подрагивающие руки. Сплюнул.
Поднял воротник, и, спрыгнув с эстакады, пошел к выходу.
Его нахватили под утро. Через день.
Все это время он пил. Серьёзно пил, обстоятельно, молча. Вливал в себя водку винтом из горла, запивая водой из-под крана, да закуривая болгарским опалом.
Бабка, сперва приставшая было с вопросами, закрылась в комнате и притихла.
Плакать Шилак не умел. Когда кончилось бухло, вышел во двор, сел на покосившиеся железные качели, уныло поскрипывавшие под чернильным ноябрьским небом, и закрыл воспаленные глаза руками.
- За что мне это все… Ненавижу. Суки. Ненавижу… — думал, монотонно покачиваясь. И ржавые качели плакали в такт: — «и-жу… и-ижу...»
Там его и взяли.
Суд впаял Федьке пять лет, учтя беременность Таньки. Хотя, мог бы и три.
Когда Шилак узнал про ребенка, то отказался от адвоката и ограничивался короткими «да», отвечая на вопросы судьи.
Пятая ИТК в Металлострое.
Не так уж и далеко.
***
Откинулся Шилак по звонку.
Бабку уж год как свезли к родителям, но на квартиру никто не претендовал.
В те времена интерес вызывали лишь центровые коммуналки под расселение и убогую хрущевку в Козьем болоте в расчет не брали.
Да и ЖЭКовская тетя Лида помогла.
С бабкой они всегда были в хороших отношениях: навещала ее частенько, чаек пили, за жизнь шептались. Так что пожелтевшие за год бумажки с фиолетовым штампом отодрал Шилак без проблем.
Зашел внутрь и замер, принюхиваясь, как пес: нафталин, корвалол, сырость. Что-то еще там, еле различимое. Восковое… Точно — смертью пахнет. Смертью.
Отодвинув плечом выцветшую занавеску, заменявшую дверь в кухню, он шагнул и рванул на себя наглухо заклеенное много лет назад окно.
Противно шелестя обрывками ленты, разошлись рамы и в кухню хлынула та самая детская синь, в которую пялил глаза до одури, мать поджидая с работы.
«Вот и дома. Дома нет. Домик съели на обед», — мелькнула в голове считалка, словно и впрямь оказался в детстве: горячие бублики, свитер мохеровый, мамин, можжевеловый чай...
«Я бы дышал и дышал без устали, вдыхая твой запах, мамочка, мама».
Шилак вернулся домой.
***
На следующий день было кладбище.
Купив в гастрономе буханку черного и два пузыря русской, он перешел мост.
Долго трясся в задыхающемся от механической астмы автобусе.
Чьими заботами все три могилы находились рядом? Шилак не знал.
Но пообещал узнать и отблагодарить.
Зима была малоснежной: льдистые тропки меж скорбных рядов; серебристые наконечники изгороди; беспорядок обломанных сучьев.
Он присел на маленькую скамейку рядом с бабкой. Уже расплывающийся песчаный холмик выглядел свежее остальных, и вокруг валялись отломанные от венка пластмассовые лепестки. Разбитая банка притулилась к деревянному кресту с примотанной проволокой металлической дощечкой: «Шилак Таисия Акимовна, 1910 – 1993».
Сорвав зубами жестяную бескозырку, плеснул. Нож легко отвалил кусок зачерствевшего от холода хлеба. Накрыв стакан, Шилак выдохнул и припал к горлышку.
За два глотка уполовинил, третьим прибрал. Аккуратно поставил опустевший флакон, закурил.
Над головой почерневшие от старости тополя суетливо трясли ветками, роняя древесную шелуху. Метрах в пяти, одинаковые как близнецы, равнодушно пялились друг на друга вензелями изогнутой арматуры два обшарпанных временем креста – отец; мать.
Шилак равнодушно смотрел на них сквозь дым. Вторая бутылка надежно оттягивала карман и придавала уверенности. В чем? Он не знал. Да и не хотел особо. Достаточно того, что уверенность была. Хоть какая. В голове, похожие на лошадок детской карусели, носились строчки: — «Я сам себе и небо и луна, долгая дорога, да и то не моя…»
Ненависть, что скалилась псом цепным до и после суда, за пять лет ушла.
Растворилась. Истаяла, как нежить под утро.
***
Шилак не произнес в камере ни одного слова, кроме ритуального подтверждения наличия себя на поверках. Сначала вокруг удивлялись, потом злились. Через полгода перестали обращать внимание. Относились, как к немому. Выйдя за ворота, бесшумно выпустившие его на волю, он поклялся забыть эти пять лет.
И теперь, сидя на маленькой скамеечке перед бабкиной могилой, повторил клятву.
За время его отсутствия, в окружающем мире произошли значительные изменения. Мутный поток значительно ускорился и превратился в бурную, полноводную реку, поднявшую на поверхность всю дрянь, которая доселе незаметно копилась на дне.
Месяц Шилак мотался по городу в поисках работы. Вечерами, возвращаясь домой, покупал бутылку водки. Долго сидел, прикуривая одну от другой, дешевые, крепкие сигареты. Телефон, с перемотанной синей изолентой трубкой, молчал.
Однажды, когда Шилак только успел сполоснуть под крепко отдающей хлоркой водой стакан с остатками утреннего чая, в дверь кто-то позвонил. Он зачем-то посмотрел в окно, сунул еще не распечатанный пузырь под стол, и пошел открывать. На пороге стояла жэковская тетя Лида. Он молча отступил в сторону. Тетя Лида прошла, не раздеваясь, на кухню.
- И что думаешь? – сходу, без предисловий, начала она. – Ты говори, не стесняйся. У нас сейчас де-мо-кра-тия, вроде.
Слово «демократия» тетка произнесла по складам, вложив в него все свое презрение и недовольство новым порядком.
- Работу сейчас – хрен найдешь нормальную. Людей на улицу цехами прут, а ты… Судимость в кармане, пьешь вон.
Она помолчала, затем спокойным тоном добавила: — Помогу тебе. Не ради тебя, бестолочь. Ради бабы Таси.
Помолчав еще секунду, уронила:
- Любила она тебя.
***
Грохот станка рвал перепонки. Пар висел в бледно-синем кафельном цехе. Мелкая изморось покрывала руки, лицо и брезентовый комбинезон. Вонь, клубами плывущая по зольному цеху, смешиваясь с капельками влаги, рвала ноздри и выжигала глаза. Здесь человека корежило, ломало, разрывало на части лишь одной атмосферой. Что говорить о работе.
Лица, изредка мелькавшие в тумане, казались мордами неведомых тварей. Слов слышно не было. Неутомимый станок забивал все звуки. Холод липкими пальцами забирался под рукава и за воротник. Влажность – сто. Ад.
И люди копошились в нем, изредка замирая, будто мучительно пытаясь вспомнить, зачем они здесь, и вновь монотонно начинали двигаться снова.
Иногда, обычно ночью, они собирались в подсобке. Спирт был ярко-синим, если с медным купоросом или изумрудно-зеленым, если с железным. Чистого не было никогда.
Три года. Первое время Шилак думал, что сдохнет. Равнодушно рвал крючки робы, чувствуя, что теряет сознание от усталости, заканчивая третью подряд смену. Равнодушно ждал, пока шизанутый суточник выговорится, размахивая при этом узким, белым лезвием прямо перед его глазами. Потом привык. Мысли о смерти отступили, растворившись в монотонности циклов, так похожих на круги ада.
Когда не было сил даже переодеться, он оставался ночевать в цеху. Шел за стекла и уже там, на гравии, пропитанном кошачьей, да и их собственной мочой, засыпал, застегнув на все пуговицы ватник. Там хотя бы тепло.
Шилак забыл о той, оставшейся в прошлом, зоне. Здесь Зона была своя. Полная боли, страха и смерти. Зона, в которой нашли убежище все те самые отбросы общества, поднятые со дна мутным потоком дерьма, хлещущим из неведомого источника. Заводь, в которой они липли друг к другу стайкой окурков, и вяло пытались выжить.
Кунсткамера, полная уродцев. Паноптикум.
Не хватало только огромного, во всю стену, окна, в котором любопытные посетители могли бы наблюдать судорожные попытки остаться в живых тварей.
***
Телефон недоуменно тренькнул, будто испрашивая разрешения. Не получив ответа, заверещал настойчивей. Шилак, искалеченной рукой, спросонья, неловко хватанул трубку. Чуть не уронил, матюгнулся вполголоса, взял уверенней.
- Спишь? – смутно знакомый голос двоился, словно отражаясь в металлических зеркалах.
- Сплю. Кто? – он хрипло прокашлялся. Горло, последнее время, почти непрерывно саднило. То ли от сигарет, то ли от липкого смрада цеха, въевшегося в гортань. – Кто это?
- Не узнал, что ли? Долго жить буду, — ехидный голос мгновенно трансформировался в лицо старого дружка — одноклассника. Такое, каким он его помнил. – Подъезжай в контору ко мне вечером. Дело есть. Помнишь адресок-то?
- Бати твоего контору помню. Твою – нет. – его внезапно передернуло.
- Батя умер. Два года назад. – голос посерьезнел.
- Теперь моя. Приезжай.
Обычный пакет из черного полиэтилена. Тысячи таких пакетов противно шурша каждый вечер взлетают и кружатся над городской свалкой. Непременный атрибут мегаполиса.
В том, который Шилак, небрежно помахивая, нес по проспекту, болтался не доширак, малек водки и бутылка дешевого пива на опохмел. Там, аккуратно завернутая в газету и перетянутая крест-накрест тоненькой бечевкой, лежала ровно тысяча зеленых бумажек, с портретом ухмыляющегося Франклина. Обычная ходка. Биржа – контора. Без палева.
Да и кому придет в голову шманать неприметно одетого мужика с искалеченной рукой? Серая болоньевая куртка, ушатанные вдрызг берцы.
Таких как он – миллионы. Затравленные, вышвырнутые с работы, обманутые Родиной с ее приватизациями, МММами, Чубайсами. С ее беспощадными и бессмысленными бунтами и кризисами, зашвыривающими на самый верх жадную плесень. Обессилившие в поисках только им понятной справедливости. Равнодушные.
Среди них Шилак не выделялся, поэтому — без палева.
Просто ещё один неудачник бредёт домой.
Главный вход сверкал новыми, зеркально тонированными стеклами, отражающими разноцветное мельтешение машин. Ему не туда. Ему – мимо. В грязную, обшарпанную и зассанную подворотню. Там, за мусорным баком находилась неприметная железная дверь с кнопкой звонка.
Раз. Два. Два. Раз. Раз. Еле слышно жужжа, поворачивается незаметная, сливающаяся со стеной камера. Дверь щелкает, как курок и плавно приоткрывается. Вот и все.
Чужое скинул – свое получил. Работа как работа. По крайней мере, лучше, чем в зольном.
За время кризиса Шилак поднялся. Поменял окна в квартирке, поставил железную дверь с удивленно вылупившимся наружу глазком. Видимо объем средств, бесследно утекающих за границу, возрос, поэтому обычный черный пакет сменила потертая клетчатая сумка – «мечта оккупанта».
Теперь наличка плыла по маршруту: рубли – биржа, что впрочем для Шилака не имело никакой разницы. Дружок платил хорошо, не вспоминая о стародавней истории. Рисковые ходки, иногда по две в день, больше не щекотали нервы. Стали рутиной. Все шло гладко. Огромный механизм, прокачивающий миллиарды, в недрах которого Шилак был мельчайшей шестеренкой, работал без сбоев.
Однажды они заехали в сауну. Когда распаренные сучки ушли, и наступила томная благодать с холодным будвайзером, ледяной водкой и длинными полосками кумжи, дружок наклонился поближе, к самому уху донельзя довольного Шилака, и шепнул:
- Давай валить отседова, а?
Шилак оторопел.
- В смысле, «валить»? Сейчас? Отсюда? Зачем? – впервые из него вырвалось столько неожиданно много слов.
- Из страны валить. Навсегда. – отрезал тот, – Лучше в Израиль, для начала. Там видно будет, куда дальше.
Шилак молча смотрел на друга.
- Ты пойми, братуха. Просто так не соскочишь теперь. Ни ты, ни я не соскочим. Чую, что сольют меня скоро. А если меня, — он многозначительно помолчал, и пощелкал жирными от рыбы пальцами, — то могут и тебя под разгрузку. За компанию пойдешь. Только если я, даст Бог отмажусь, то тебя начнут по полной схеме колоть. Так что так. Я уже, кстати, давно про это думаю. У меня никого родных-то не осталось, а ты – корешок единственный. Да и не выдашь, знаю, — дружка по пьянке начинало слегка заносить. – Потом, когда уляжется все, устаканится – махнем на нулевой меридиан, в Гринвич. Слыхал про такой?
Шилак мотнул головой.
- Это, братуха, вещь. Я тебе говорю. Такое место, в Англии, как будто мир пополам делит!
- Экватор, что ли? – Шилак залпом намахнул полтинник и сунул в рот жирный, розоватый кусок кумжи.
- Не. Сдурел? В Англии, говорю же. Вдоль как бы делит. Время от него отсчитывают. Типа вправо — в плюс, влево – минус. А там – ноль. Нулевой меридиан, понимаешь? Я вот представляю себе, как стою там, у столба специального, а на столбе – надпись: направо пойдешь, счастье найдешь, налево пойдешь – еще чего там. Точка отсчета, короче. И туда дорога открыта, и сюда путь свободен. Сам выбрать можешь. Насрать на всех. Я кстате копию заказал — хочешь, подарю?
Он мечтательно замолчал, а потом добавил: — Хорошо там, наверное. Вот встану у столба этого, посмотрю направо — налево, шагну и… все пойдет по-другому.
А потом, в Новую Зеландию.
Федька чуть не поперхнулся рыбиной: — А туда-то с какого?
Дружок посмотрел на него, как на больного, и, влив в себя еще рюмку, ответил:
- Дурак ты, Федя, там же хрен кто найдет. Едем?
***
«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…»
Шилак просек, что его пасут, еще на входе в метро. Вели прямо от биржи. Кто, зачем – он не имел понятия. Обычно, когда курьер перевозил товар в машине, возможны были любые варианты: подстроенный прокол; голимая подрезка…
А вот пешеходов цепляли лишь на удачу. За несколько лет работы он ни разу не слышал о таких темах.
Сегодня в потрепанной сумке лежало четверть рубля зелени и Шилаку было немного стрёмно. Человек в куцем черном пальто, утепленной кепке с ушами и лакированных ботинках не выглядел никак. Поэтому заметив его, стоящего в дверях, еще проталкиваясь сквозь толпу валютчиков на выход, Федька не обратил внимания. Просто зафиксировал в памяти, как фотокамера.
Насторожился, только когда снова увидел его отражение в исписанном свастиками стекле вагона.
Поправив левой рукой сумку, висящую на плече, искалеченную правую засунул поглубже. В карман куртки. Палиться было совершенно не в тему. В принципе, ничего не происходило особенного – пас его кто-то и пас. Один, и то хорошо. До конторы осталось раз плюнуть. Метров сто от выхода.
Однако даже эти сто метров Шилаку пройти было не суждено.
Сразу за углом, не успев повернуть к конторе, он остановился, небрежно сбросил с плеча сумку, достал сигареты и закурил. Было отчетливо видно, как перед сверкающими зеркалами главного конторского входа суетливо мелькали синие маячки. Улица была перегорожена ментовскими уазиками.
Ветер рвал с водосточных труб узелки красно-белых заградительных лент. Шилак неторопливо затянулся, выпустил дым, подобрал с асфальта сумку и, бросив скучающий взгляд на представление, пошел по направлению к Фонтанке.
Дойдя до первой подворотни, резко свернул, бегом проскочил проходной двор и замер, скорчившись за вросшей в землю белой копейкой со спущенными шинами. Дворы здесь были проходные. По ним легко насквозь пересечь весь квартал. Есть шанс, что топтун, не заметив его, проскочит. Тогда можно снова выскочить обратно на проспект. Поймать тачку в это время не проблема. Шаги гулко отдавались в колодце двора. На секунду затихли и вдруг, перейдя на бег, стали быстро удаляться. Выждав минуту – другую, Шилак, резко выпрямившись, бросился в арку, куда забежал только минуту назад.
***
А вот бабка Лида совсем плоха стала. Не сегодня – завтра отойдет, соседка сказала.
Он достал еще одну сигарету. Внуков у неё не было, дети… А что дети? Детей, жизнь закрутила в своих водоворотах, побила об острые камни, да и вышвырнула. Один от бабки Шилаковской не так далеко, второй, говорят, воюет где-то. Вчера Федька зашел было проведать, так она в руку его вцепилась, сказать что-то хочет и никак — два инсульта, что ж тут хотеть? Смотрит вдаль, одной ей ведомую, да плачет.
«Задержался я здесь. Лет на десять, пожалуй», – подумал Шилак.
Громыхнуло. Первая за две недели капля, большая и теплая, упала на руку. Прямо на искалеченную кисть. Он поднял глаза. Черное облако наползало на двор, ощетиниваясь белыми шпажками молний. Ветер, поначалу притихший, рванул, закручивая и поднимая вверх мусор. Где-то жалобно тренькнуло стекло. Как — будто почувствовав силу, ветер наддал еще и ровно загудел в натянутых бельевых веревках. Похожие на альбатросов, улетали вдаль полотенца. Дождя все не было. Он на секунду закрыл глаза и представил, как прижатый глобусом к старому кухонному столу, бьется под открытым окном пойманной птицей авиабилет.
Шилак встал, растер ногой плевки, слепив глиной трещинки.
«Нужно плясать от чего-то, чтобы заново начать. А для этого точка отсчета нужна. Ну, значит, от неё и попляшем. Прямо от столба того и двинем вприсядочку».
Уже заходя в парадное, он услышал нарастающий за спиной шум — это из-за крыш стремительно вылетело серое лезвие ливня.
А когда гроза ушла в сторону залива, оставив за собой желтую пену на лужах, затихающий гул в водосточных трубах и приторный запах отцветающего барбариса, Шилак осторожно прикрыл за собой дверь, положил ключ под резиновый коврик и ушел.
***
«Night’s bridge»
И он выбрался, немного поплутав в трех переходах. Постеры с Милен Фармер щерились вслед, лукаво намекая на рыжеволосую Таньку, но быстро оставшись в резиновых запахах и гуле вентиляционных шахт лондонской подземки исчезли, едва лишь наверху показался свет.
Здание из серого камня с перистым колесом солнцеворота ничуть не напоминало церквушки, к которым так привыкаешь дома, что он поначалу прошел мимо, но отчего-то вернулся. Подошел ближе и, разглядев небольшой православный крест на треугольной крыше, толкнул тяжелую дверь.
«Так все пройдет и колеса времён безжалостно перемелят нас. Прах ветром развеет по земле. На Запад и Восток. На Север и Юг. Что мы оставим после себя, и нужна ли будет та ноша, что тянем сейчас, хоть кому-нибудь в этом и так до предела уставшем мире?»
- Хэлло… то есть здравствуйте.
- Э-э… здравствуйте. Скажите, а далеко отсюда до Гринвича?
© Яблочный Спас
