Рейд

- Поедешь в рейд в Михайловку с заместителем начальника СЭС Аркадием Алексеевичем Петраковским, - вызвав к себе, сказал мне редактор.
Уже год, как я после армии работаю в редакции нашей районной газеты. Даже стал в ней завсельхозотделом, и мне нередко поручали участвовать вот в таких ответственных мероприятиях.
- А по какому поводу? – поинтересовался я.
- Читай.
Александр Сергеевич передвинул ко мне по крышке своего полированного, но уже изрядно потертого стола коряво исписанный тетрадный листок с прикрепленным к нему с обратной стороны конвертом.
Листок был исписан только наполовину. Озаглавлен он был коротко, но содержательно: «Жалоба».
Жалобщик, некто Захарченко И.С., путано излагал, что после того, как он выпил немного вина местного разлива, уже два дня не слазит с горшка. И пишет это письмо в перерывах между посещениями сортира.

А требовал Захарченко И.С. от редакции и районных властей социальной справедливости: если не расстрелять, то хотя бы посадить руководство местного разливного цеха за то, что травит своей продукцией честных тружеников и пенсионеров.
На конверте был обозначен обратный адрес заявителя.
- Сначала к нему заедьте, пообщайтесь, может чего добавит к своему письму, - наставлял меня редактор. – Потом езжайте к Гогоберидзе, на месте посмотрите, какие там у него условия производства…
- А Гогоберидзе – это кто? – поинтересовался я, услышав очень знакомую фамилию.
- Да брат же нашего заведующего пивбаром, - досадливо махнул рукой Александр Сергеевич. – Только наш Георгий, а тот Автандил. Оба те еще жуки. Между нами, меня как-то с пива нашего Гогоберидзе тоже как-то пронесло. Так что вы там, в Михайловке, давайте пожестче, попринципиальнее. Это же надо – человек два дня с горшка не слазит…
«Нашего» Гогоберидзе я знал, но главным образом по первой части фамилии – его называли Гога. Да его знало все мужское население нашего небольшого райцентра с единственным пивбаром, которым он уже лет пять и заворачивал
Он приехал сюда с семьей откуда-то с юга (но не из самой Грузии), по-русски говорил плохо, никого здесь не знал, и для всех оставалось загадкой, как он умудрился заполучить такое хлебное место. А теперь оказывается, что не только он, но и его брат, только в другом большом селе, бывшем райцентре.
Тут и думать нечего – явно купили они себе эти теплые местечки. Слухи слухами, но желающих попользоваться услугами возглавляемых ушлыми братцами заведений было хоть отбавляй, хоть у нас в райцентре, хоть в Михайловке. Там вон уже даже обсираться начали с перепою. А может и не с перепою. Это нам и предстояло выяснить в предстоящем рейде.
В Михайловку поехали на следующий день с утра не на редакционной, а на сэсовской машине. Два часа тряски местами по укатанной грунтовой, местами по разбитому асфальту – и мы в большом степном селе, некогда бывшем центром целинного района Михайловский, затем объединенного с нашим.
Плутая по пустынным и пыльным, с редкими палисадниками улицам, находим дом автора письма. Это одна из десятков построенных здесь в целинные годы небольших хибарок барачного типа на двух хозяев.
Стучимся в дверь. Открывает бабка лет шестидесяти с лишним, маленькие глазки на сухом морщинистом лице тревожно перебегают с Петраковского на меня и обратно:
- Вам чего, молодые люди?
За старшего в нашей рейдовой «бригаде» Петраковский. Он и спрашивает строго:
-Захарченко И.С. здесь проживает?
- Илья Сергеич? Здесь, здесь! – торопливо говорит хозяйка. – Проходите, пожалуйста.
Заходим. Из сеней сразу попадаем в крохотную кухоньку. За столом сидит худющий мужчина такого же примерно возраста, как и его супруга, с желтым угрюмым лицом, и курит.
Представляемся. Илья Сергеевич оживляется:
- А, приехали! Сажать их надо, этих сволочей из разливцеха. Чуть не помер, так отравился их бормотухой!
Он закашливается, в груди у него что-то клокочет и сипит. Думаю про себя: «Тебе ли пить и курить, при таком-то здоровье?».
- А вы уверены, что отравились именно вином, а не чем-то другим? – пытливо спрашивает его Петраковский. – Какими-нибудь консервами просроченными закусили, например.
- Никакой консервой я не закусывал, - прокашлявшись и бросив папиросу в ведро у печки, обиженно бурчит Илья Сергеевич. – Супом я закусывал.
- А-а, - тянет неопределенно Петраковский, бегло осматривая убогую кухню. Цветастые занавески до пола скрывают вход в другую комнату – видимо, в гостиную или сразу в спальню. – А бутылочка у вас не осталась, из которой вы вино пили?
- Осталась, осталась, - частит жена страдальца. –Там, в сенцах, в ящике.
Она метнулась в сени, поггремела там стеклом, и вернулась с пустой поллитровкой.
- Вот!
- А с вином нету? – спросил сэсовский чин, вертя в руках уже запылившуюся, светлого стекла бутылку с плещущейся на дне темной жидкостью слоем в палец.
- Не-а, - с сожалением тянет Захарченко. – Все выпил, будь оно неладно! Вон, только осадок остался.
- Ну ладно, - говорит Петраковский, и заталкивает бутылку в свой объемистый портфель. – Этого осадка нам, в принципе, хватит для анализа. В общем, спасибо за сигнал, товарищи! Будем разбираться, принимать меры. Вон корреспондент потом в газете напишет!
Я важно киваю, и мы покидаем жилище пожилых супругов.
- Вот пили бы нормальное, марочное вино, водку хорошую, наконец, а не эти чернила местного разлива, не обсирались бы, - неожиданно сердито говорит по дороге к машине Петраковский. – Да, видать, экономят на всем, вот и травятся.
- Вы считаете, что он все же вином отравился? – спрашиваю я его.
- Посмотрим, - уклончиво говорит сэсовец.
Мы усаживаемся в уазик, хлопаем дверцами.
– Поехали к разливцеху! – командует Петраковский. – Знаешь, где он?
По ухмылке водителя понятно: знает!
Разливцех прячется под белой, потрескавшейся шиферной крышей просторного, как многоместный гараж, строения.
На улице июльская жара, а внутри цеха прохладно и сыро. Идем по мокрому бетонному полу, вокруг какие-то чаны, торчком стоящие и плашмя лежащие цистерны, шланги. То там, то тут суетятся женщины в серых халатах и фартуках. в резиновых сапогах.
На нас они смотрят искоса и явно недружелюбно. Кисло пахнет дешевым вином, и еще ароматической эссенцией – здесь разливают не только вино, но и лимонад.
Петраковский останавливается у большой емкости, наполненной мутной водой. В ней лежат бутылки. Много бутылок. Их, повозив в емкости и слив попавшую внутрь воду, укладывают в высящиеся рядом деревянные ящики две мрачные женщины.
Петраковский сунул указательный палец в воду, хмыкнул, зачерпнул воду уже всей пятерней и, поднеся к носу, зачем-то понюхал ее, снова хмыкнул и стряхнул ладонь в чан.
- Все понятно, - пробормотал он, вытирая руку платком. – Холодной водой моют тару. Просто водой… Теперь соображаешь, почему нашего жалобщика пронесло? В этой бутылке могло быть что угодно!
Я представил. Совсем недавно стал свидетелем такой картины. В редакцию пару недель назад позвонил наш приятель и нештатный автор – рыбинспектор Медяков.
- Умираю-юю! – провыл он в трубку.
Все понятно – Владимир Александрович загибался с похмелья. Ненавидящая его в такие моменты жена хлопнула дверью и, не дав ему ни копейки, ушла на работу. И вот Медяков сидит дома один, загинается. И не может ни на улицу выйти в таком состоянии, ни позвонить абы кому.
Доверил свою беду только нам – нашему ответсеку Юре Маковеенко и мне. Мы провели вместе не один рейд на водах Иртыша и степных водоемах, выпили во время их не один литр чего там у нас было.
Как на грех, в редакции перед получкой практически все оказались пустыми. Мы еле-еле наскребли около пары рублей, купили на них две бутылки кагору местного разлива (можно было одну 0,5 портвешка, но мы-то знали дозу нашего приятеля), и помчались выручать Медякова.
Он сидел в трусах на диване, с огромным животом на коленях, и все его большое тело ходило ходуном, как желе. Когда Юрка содрал пластиковую пробку с первой бутылки и хотел налить вино в стакан, Медяков выхватил ее у него трясущейся рукой и поднес к своему пересохшему рту.
- Ты, Лександрыч, это… Цеди сквозь зубы, мало ли, - успел предупредить его Маковеенко.
Медяков досадливо мотнул головой и стал засасывать кагор из горлышка. Цедил он его минуты две и, чтобы не задохнуться, прерывисто вбирал в себя воздух черными волосатыми ноздрями.
Когда бутылка опустела, он бросил ее под ноги на пол и тут же, шумно выдохнув, сплюнул в свою огромную ладонь.
- Бля, что-то все время мне о зубы стучалось, - прогудел Медяков. – Ну-ка гляньте, парни, что там, я без очков ни хуя не вижу.
И он протянул нам ладонь. На ней лежали, разбросав лапки и растопырив крылышки, два дохлых таракана в винном соусе. Не сговариваясь, мы выскочили с Юркой во двор, и нас одновременно стошнило на цветочную клумбу, устроенную женой Медякова в выбеленной автомобильной шине.
Ничего не сказав Медякову, мы сбежали в редакцию, оставив его одного – пусть опохмеляется в счастливом неведении…
Правда, то вино было разлито не в Михайловке, а в нашем райцентре. Но качество мытья бутылок было, похоже, одинаково – что там, что тут.
Мы пошли с Петраковским дальше, к позванивающей бутылками лимонадной линии. И тут нам наперерез бросается из какой-то распахнутой настежь двери пузатый мужчина в белом халате и с характерной грузинской внешностью. Он очень похож на одного грузинского актера, имя которого я старательно начинаю вспоминать, но никак не вспомню.
Это, видимо, и есть брат нашего пивного деятеля Гогоберидзе. Но совсем не похож на него: наш поджарый, выше среднего роста, с густой черной шевелюрой и с бледным, красивым лицом. А этот – полная его противоположность: невысокий, толстый и лысоватый, с вислым носом. Хотя, что тут особенного: один похож на маму, второй – на папу. Или от разных отцов, и такое бывает.
- Какые госты! – широко разведя руки и улыбаясь, говорит он жирным голосом. – Аркадый Алексеевыч, рад, рад вас выдеть, давно у нас нэ бывали! И вас, маладой чэлавек!
- Этот молодой человек – корреспондент! – веско говорит Петраковский. – Что, Автандил. уже знаешь, зачем мы приехали?
- А, брэшут все! – машет рукой Автандил. – Знаишь, сколко на мэня уже писали? Ничего нэ подтвердылось. И сэйчас так будэт, мамой клянусь! У мэня производство – самый правильный тэхнологии. План даем, прибиль даем, зарплату даем, народ вино-газыровка пьет-хвалит, чиво еще надо, э? Прашу ко мнэ! Там пагаварым.
И, приобняв Петраковского за плечи, он подталкивает его к распахнутой двери своего кабинета. А там – мама родная! Я за свою 22-летнюю жизнь такого стола еще не видел!
Колбасы, ветчина, рыбка красная, рыбка белая, икра красная, икра черная! Зелень всякая, напитки в разноцветных бутылках!
И я сразу понял, почему никакие жалобы и сигналы, поступающие что на того брата Гогоберидзе, что на этого, никогда не подтверждаются. После такого стола – это было самой черной-пречерной неблагодарностью.
- Иды, милая, иды! – ласково шлепнул Автандил по круглой попке миловидную молодуху в кокетливом переднике, хлопотавшую у стола. – Спасыба тебэ! Пазаву, кагда нада будит.
Улыбнувшись нам и покачивая аппетитными бедрами, молодуха процокала на каблучках и прикрыла за собой дверь кабинета.
- Ну, госты дарагые, аткушаем, чиво нам Бог паслал! – проворковал Автандил. – Пакушаем, немного випьем и пагаварым.
- А выпить своего вина нальешь? – лукаво прищурился Петраковский.
- Аткуда знаишь? – удивился Автандил, доставая из-под стола самый настоящий кожаный бурдюк. – Свой, да, из Грузии брат прислал. Киндзмараули. самый настоящий, вах!
Он поцеловал кончики пальцев и стал аккуратно разливать темно-красное вино по бокалам.
Я, не удержавшись – был очень голоден, - навалил себе в тарелку всякого мяса с зеленью и стал с хрустом все это поглощать, пока Петраковский и Гогоберидзе обменивались любезностями.
И тут в дверь просунулась чья-то всклокоченная голова и что-то возбужденно сказала не по-русски.
Автандил обернулся и тоже что-то вякнул по-грузински, очень сердито. Голова исчезла. Автандил сказал извиняющимся тоном:
- Племянык мой! Я вийду на минута, да? А ви кушайте, пэйте, не стесняйтэсь!
Он выпростал свой объемный живот из-за стола и вперевалку вышел из кабинета вслед за племянником. Мы остались одни.
Петраковский подвинул мне мой бокал с вином:
-Пей!
И сам пригубил. Я тоже отпил. Вкус у вина был превосходный, такой сладковатый, нежный, бархатистый. Ничего подобного я еще не пил.
- Вкусно! – сказал я. – Аркадий Алексеевич, ну что, рейд наш, вижу, удался? Нарушения же есть по вашей части?
- Есть-то они есть, - почти грустно сказал Петраковский. – И раньше были. Также рейды проводили, писали предписания.
- И что?
- А ничего! Как работал Автандил, так и работает. Занес, кому надо, никто его и не трогает. И сейчас, думаю, никто не тронет…
Признаться, такой откровенности от сэсовского деятеля я не ожидал. Вроде и не пил еще. Может, ему просто надоело, что не может исполнить свой служебный долг, как это полагается?
- Так что же, мы зря сюда приехали? – расстроено спросил я. – А что я напишу в своем рейдовом материале? Что мы поели-попили здесь, да свалили восвояси?
- Что-нибудь, да напишешь, - с загадочной улыбкой сказал Петраковский. – Ну-ка, встань под дверь, послушай, не возвращается этот «Гоголь-Моголь»?
Ничего не понимая, я. тем не менее, встал и подошел к двери и даже, немного приоткрыв ее, осторожно выглянул.
Цех был пуст – как раз наступил обеденный перерыв, и Автандила поблизости не наблюдалось.
-Горизонт чист! – доложил я Петраковскому. И тогда он выудил из портфеля ту самую грязную бутылку, которая отправила на несколько суток на горшок бедного пенсионера Захарченко, аккуратно слил туда вино из автандиловского бокала, тщательно взболтал
бутылку и вылил вино обратно в бокал. Я вытаращил глаза и схватился за голову.
За дверью послышались грузные шаги и тяжелое дыхание. В кабинет вошел Гогоберидзе.
- Извыняюсь ищо раз, - отдуваясь, сказал он и вдавил свое тело за стол. – Сэмэйные дэла, панымаешь! А что вы не пьете, друзья?
- Мы-то уже выпили и закусили! - радостно хрюкнул я. – Это ваш бокал полный стоит.
- Сэйчас, сэйчас, - заторопился Автандил, доставая бурдюк и снова наливая нам. – Ну, я прэдлагаю пэрвый тост за нэрущимую дружбу между органами пищеварения, санытарной службы и печати!
Что ни говори, а тосты грузины сочинять умеют! Я чуть не прослезился. Автандил с видимым удовольствием выпил свой бокал до дна – видимо, пробило на жажду, пока шлялся туда-сюда. Потом разлил еще по бокалам. Тост начал говорить Петраковский.
И вот пока я сидел и сочинял свой тост, послышался громкий утробный
звук – как будто где-то квакнула огромная лягушка. Спустя пару секунд звук повторился. Автандил уронил бурдюк, побледнел и схватился за живот.
- Вай-мэ! – прошептал он. – Што такое, а?
Необъятное чрево ответило ему новыми гулкими и переливчатыми звуками, и Автандил, уронив стул, метнулся к двери.
Последний звук, с которым ион исчез за дверью, был похож на длительный треск разрываемого брезента. И он свидетельствовал: бедняга Автандил не все донесет туда, куда он устремил сейчас свое бренное тело…
- Вот теперь поехали домой, - сказал Петраковский. – Рейд наш удался на славу!
Отчет о котором я, правда, написал только сегодня…
(Sibirskie)