— Ты же мальчик, мальчики не плачут.
Мне об этом говорили с детства. И, правда, во дворе не очень-то ценилось, если кто-то из ребят вдруг пускал слезу. Больно – терпи. Обидно – терпи. Ты – мальчик. Ты — мужчина. Мужчины не плачут.
Слезы всегда считались проявлением слабости. Если плачешь – значит, девчонка. Если плачешь – значит, слабый.
При ударе в нос глаза на мокром месте сами собой. Ты не контролируешь этот процесс. Поэтому нужно отвлечь внимание яростной контратакой или же поспешить все закончить и удалиться. Слезы нельзя видеть никому. Слезы – признак слабости. Мальчики – не плачут.
Эта мысль глубоко въедается в сознание, становясь неприкосновенной истиной. Наряду с тем, что небо голубое, а трава зеленая. Растешь, а убеждение становится все крепче и крепче. «Мальчики не плачут» со временем трансформируется в стоговское «Мачо не плачут». Но суть от этого не меняется.
Ты – мужчина. Плачут только не натуралы. Не бруталы. Не первобытные самцы. Таким нет места в этом мире.
Я никогда не видел плачущими взрослых мужчин. По крайней мере, близких мне взрослых мужчин. Какие угодно эмоции. Смех, улыбки, ярость, недоумение, разочарование – этого в достатке. Но слезы…
* * *
Мне было 14 лет. Нас пригласили на свадьбу. Замуж выходила соседская девчонка. Обычная такая деревенская свадьба в лучшем стиле. Во дворе дома, со сватами, с песнями и танцами, без новомодных ведущих. Тамада – просто тетка из числа родни, у которой подвешен язык. Спиртное лилось рекой. Я первый раз в жизни видел, чтобы люди так пили. Нет, я видел, как выпивает отец с дядей и дедушкой. Видел, как они, изрядно пьяные, горланят песни под баян. Но чтобы ТАК…
Музыкой заведовал диск-жокей из местного ДК. Ну, как диск-жокей. Он ставил песни на местных дискотеках, от чего ходил в большом почете. Он предоставлял аппаратуру на праздники за символическую плату и присутствие за столом. К середине свадьбы он был уже никакой.
Диск-жокей плавно и нерешительно взял рюмку. Медленно поднес ее к губам, примеряясь, осилит или нет. Потом резко опрокинул ее в рот. Но рот закрывать не стал. Голова его безвольно упала на грудь, а водка вылилась обратно на тарелку. После этого он уткнулся лбом в край стола и заснул.
В это время с музыкой начала твориться полная вакханалия. Любой желающий мог подойти, покопаться в дисках и поставить все, что ему заблагорассудится. Рано или поздно, но Аллегрова со своим «Младшим лейтенантом» и Шатунов с «Белыми розами» сдались брутальному Кругу. Из хриплых колонок надсадно завопил «Владимирский централ».
Я поднялся на веранду, где стоял музыкальный центр. Рядом с ним сидел мой дядя. Он был уже без рубашки, в одной белой майке, которую обычно надевают под низ. Дядя сидел спиной к входу и беззвучно трясся. Я тронул его за плечо, и он повернулся. Глаза его были красными, а слезы ручьями текли по лицу. Он трясся и рыдал.
- Что случилось?! – буквально прокричал я. Дядя рыдал и не мог произнести ничего членораздельного. Было непонятно, мычит он от избытка алкоголя в крови или от того, что его душат слезы.
Он просто мотал головой, а слезы текли по щекам, капая на белую майку, до треска натянутую огромным животом. Они смешивались с брызгами от горячих блюд, каплями сока помидоров и ручейками водки.
Майка становилась холстом, на котором рисовалась эпичная картина сельской свадьбы. Не хватало только крови.
Я смотрел, как дядя плачет. За его плечом в окне, уткнувшись лбом в стол, спал ди-джей. Сидевшие рядом продолжали о чем-то шутить, улыбаться золотыми ртами и вливать в себя рюмку за рюмкой.
В комнату вошел отец.
- Что происходит? — повторил он мой вопрос. Он тоже был откровенно нетрезв. Хмельной взгляд, вечная в таком состоянии улыбка. Рубашка, расстегнутая чуть ли не до пупка, выставляла на всеобщее обозрение волосатую грудь и синих ангелов, летающих вокруг такого же синего креста.
- Я не знаю. Я пришел. А он – тут… Вот… -ответил я.
- Игорек, ты чего? – отец тряхнул дядю за плечо.
- Песня… — пробулькал наконец-таки дядя.
Звуки, которые он произносил, вряд ли походили на человеческую речь. Они воспринимались скорее на подсознании. Он тряс головой, смахивал слезы, с трудом поднимал падающую на грудь голову и булькал:
- Централ… Блядь… Владимирский централ… Блядь… Пацаны, нахуй… А этап… Блядь…
- Игорек, а ты чего плачешь-то? Ты что, сидел что ли?!
- Нет… Пацанов… Блядь… Жалко…
Я тут же вышел из дома. За столом продолжалось веселье. Жених с невестой уже покинули шумную компанию. Их отсутствия никто не заметил. Продолжали взмывать вверх рюмки, плеская водку на помидоры, квашеную капусту, пюре, котлеты и холодец. Следовали призывы «Горько». Кто-то даже считал. Сосед извлекал из-под стола гитару. Ди-джея переместили на лавочку…
.........................................................................................
Хоронили бабушку. Это случилось неожиданно. Они с дедушкой давно уже продали свой дом на окраине нашего городка.
Такая окраина, которую и деревней не назовешь – слишком близко к городу. И в то же время, это деревня. Один магазин, до которого нужно идти пешком минут 20. От конечной остановки автобусов нужно еще долго добираться по грунтовой дороге. Ну, и прочие атрибуты жизни в единении с природой.
Бабушка с дедушкой жили там очень долго. В этом доме я родился и вырос. Потом мы переехали в панельную пятиэтажку на окраине небольшого городка, но к бабушке с дедушкой наведывались очень часто.
Вскоре их возраст стал сказываться. Порой приходилось срываться к ним ночью, потому что кому-нибудь было плохо. В итоге, было решено продать дом и перевезти их поближе к себе.
Поселившись в квартире, дедушка сдал сразу. Огромный мужик с рукой размером, как две моих, весь в наколках, он вселял моим сверстникам уважение и настороженность. Руки его были необычайно сильны. Он закручивал гайки так, что я не мог их раскрутить. Он забивал огромные гвозди в несколько ударов. Он всегда борол меня на руках, как бы я ни старался.
В считанные месяцы от былого дедушки не осталось и следа. Он бодрился, старался все также хлопотать по дому, что-то чинить, что-то мастерить. Старался по-прежнему пару раз в неделю выбираться на рыбалку. Но взгляд его был потухшим.
Рак. Этот диагноз поставили ему, когда привезли в больницу с подозрением на обычный аппендицит. Мы ничего не сказали дедушке. Просто превратились в молчаливых свидетелей его угасания. Он жаловался на погоду, на то, что вчера усердно поработал, на простуду, на упадок сил. А мы знали. Но ничего ему не говорили.
Врачи сказали, что это уже не лечится. Мы просто радовались еще одному дню, который он провел с нами и с ужасом думали, что самое страшное уже не за горами…
А первой умерла бабушка.
Несколько дней пролежала в постели с недомоганием. А ночью умерла. Она попросила дедушку принести воды и умерла, когда он вышел. Часы в их доме остановились, а дедушка запретил менять батарейку.
Мой огромный дедушка держался до последнего. Он мужественно принимал участие во всех похоронных хлопотах. Молча помогал заносить гроб, молча ездил с нами за справками и венком.
Мы стояли на кладбище. Бабушка была ветераном Великой Отечественной. Провожали ее со всеми почестями. Выстроившиеся в ряд молодые солдатики по команде зарядили автоматы и громко выпустили в небо залп. Грохот заставил встрепенуться всех, кто стоял возле могилы. После первого залпа с диким карканьем с деревьев сорвалось воронье. Эхо прокатилось над кладбищем и вывело дедушку из оцепенения.
Он устал сдерживаться. Слезы потекли ручьями по морщинам и седым, небритым щекам. Он упал на гроб, не давая его закрыть.
Я помню дедушку только смеющимся. Максимум – серьезным. А тут он рыдал как ребенок. Его сильные руки беспомощно обнимали бабушку. Его огромное тело казалось таким маленьким на фоне зияющей дыры могилы.
Он рыдал. Его еле отвели в сторону. С каждым забитым гвоздем, с каждым брошенным комом глины рыдания усиливались.
Он ехал в машине, а я крепко обнимал его. Мой огромный дедушка впервые для меня стал старым, нуждающимся в заботе, а не щедро раздаривающим ее.
Дома он молча сел в кресло. И сидел так, глядя на их с бабушкой кровати до тех пор, пока не ушел последний поминающий. Только потом он вытер слезы, попросил стопку водки и сказал, что ложится спать. Все ушли, а в его комнате до утра горел свет.
.........................................................................................
Я летел на работу как угорелый. На автопилоте. Мысли были настолько спутаны и сумбурны, что я не замечал, как проскочил тот или иной отрезок пути. На светофорах приходил в себя и не понимал, как здесь очутился и почему поехал этой дорогой. На пассажирском сиденье валялась уже полупустая пачка сигарет. Я не мог вспомнить, сколько я уже успел выкурить.
Каждый километр до работы тянулся мучительно долго. Я не обращал внимания на знаки и усиленно давил педаль в пол.
Жена позвонила в 5 утра. Она спокойно и буднично произнесла, что ее уже ведут в родильный зал. Я спросонья буркнул, что, дескать, хорошо, пиши, и положил трубку. Через мгновенье я уже был на ногах и набирал ее номер.
Врачи планировали роды на две недели позже, на мой день рождения, но они начались именно в этот день.
Я мчался на работу, совершенно четко понимая, что работать мне сегодня не придется. Я был в меняющейся обстановке, а мои мысли были там. Я мчался на работу и не знал, что меня впереди ждет долгий и нервный целый день.
В 8 утра я был под роддомом и распечатывал новую пачку сигарет.
Приезжали друзья, жали руку, обнимали, призывали держаться и не переживать.
Звонили с работы, звонили родственники. Все разговоры сводились к одному – «Ну? Как? Родила?». А я даже не знал, что ответить.
Каждый час – дежавю. Одни и те же тропинки и деревья в парке больницы. Одинаково серое и холодное здание роддома. Недружелюбные окна. И где-то там, за каким- то из этих окон, за какой-то из этих стен…
Бабушка на вахте уже стала порядком раздражаться от моих постоянных расспросов. Она несла свою вахту – я свою.
Полдень знаменовала еще одна пачка сигарет и новая партия друзей и вопросов. Все ждали. Все были наготове, чтобы разорвать мой телефон поздравлениями. Чтобы лететь этим вечером по магазинам. Чтобы лить рекой алкоголь и сыпать горами закуску. Кто-то уже отправился на закупки, хотя я строго запретил делать это заранее.
В 16-45 вышла бабушка с вахты и, уже смягчившись, слегка улыбаясь, сообщила:
- Дочка у тебя! Все хорошо!
Я часто представлял этот момент. Вот вышла, вот сказала.
«Дочка, это замечательно, что все нормально… С ней… С женой…Дочка… МОЯ… Отец…»
Мысли прыгали как бешеные. Телефон разрывался. Непонятно, откуда они все узнали. Бесконечные смс, на которые невозможно ответить, потому что звонки… Поздравления сыпались каскадом. Сигареты уходили уже с привкусом счастья, а не тревоги. Друзья уже спешили с полными пакетами к нам во двор.
Успел только позвонить жене и все. Дальше после нескольких бокалов я вспомнил, что не ел сегодня ничего, кроме дыма. После я не помнил ничего.
Утром было самое приятное похмелье из всех, которые у меня были. Я еще лежал в кровати, когда телефон настойчиво провибрировал под моей подушкой. Я еле разлепил глаза и потянулся к нему. Казалось, вечность ушла на разблокировку. Я открыл сообщение, и слезы сами потекли из глаз. Маленький, сморщенный, немного желтенький комочек. Нос картошкой, круглые щечки, и крошечные ручки. Моя дочь. Я плакал и не мог остановиться. В комнату зашла сестра.
- Что случилось?!
Вместо ответа я просто дал ей телефон. Она взглянула на экран, засияла и убежала в комнату к маме и другим родственникам. Я уткнулся в подушку, чтобы она впитала слезы.
Моя дочь!
