Американка Эвелин Чао, проработавшая три года в журнале China International Business, рассказывает, как устроена китайская цензура и как журналисты дружат с цензорами.
В мой первый рабочий день в Пекине начальник поинтересовался, знаю ли я про «три Т». Я не знала. В феврале 2007 года мне было 26 лет, я только прилетела из Нью-Йорка и едва справлялась с потоком обрушившейся на меня информации. Начальник объяснил, что под «тремя Т» подразумеваются три запретные темы, которых в китайских СМИ нужно беречься, как огня: Тайвань, Тибет и Тяньаньмэнь. Будучи выходцем с Тайваня, он преподнес эту информацию с некоторым смущением в голосе. «Наш цензор еще все тебе про это расскажет», — добавил он и отослал меня устраиваться на рабочем месте.
Следующие два года я проработала на должности сначала редактора, а потом и выпускающего редактора англоязычного делового журнала под названием China International Business.
Хотя считалось, что мы выходили бумажным тиражом в 45 тыс. экземпляров, никто в Китае никогда не слышал про наше издание. Теоретически у нас имелся и свой веб-сайт, но он пребывал в состоянии перманентной разработки, и поскольку разработчик не владел английским, оставался нечитабельным.
Номинально мы являлись единственным официально разрешенным англоязычным бизнес-изданием в материковом Китае. Были еще англоязычные развлекательные издания наподобие Time Out. Их учредителями обычно были иностранцы, которые договаривались с частными китайскими компаниями, чтобы заполучить разрешение Главного управления по делам прессы и издательств, контролирующего все печатные публикации в стране. В отличие от них мы не только выходили под эгидой частной медиа-компании нашего издателя, мы также официально сотрудничали с Министерством коммерции. Короче говоря, для правительства мы были желанными гостями.
Как и любой западный редактор, я занималась правкой статей, бодалась с отделом продаж и старалась выудить вкусные цитаты из скучных интервью. Но, в отличие от моих западных коллег, я также получала красные конверты с наличными во время пресс-туров, иногда обнаруживала следы обуви на стульчаке в офисном туалете и раз за разом объясняла ассистентам-китайцам, что нельзя приносить статьи, которые слово в слово скопированы из интернета. А еще мне приходилось общаться с назначенным нам правительственным цензором.
Работа, которой я занималась, в Китае почти непременный этап карьеры для молодых журналистов, которым повезло быть носителем английского. Большинство начинают в качестве простых редакторов в государственных газетах вроде China Daily, поправляя за китайскими авторами их английский и зарабатывая в среднем $1500 в месяц — вполне достаточно для комфортной жизни в Пекине в первом десятилетии XXI века (и вдвое-втрое больше, чем зарабатывают их местные коллеги с несколькими десятилетиями стажа). Меня тоже сперва наняли в качестве младшего редактора без всякого опыта журнальной работы, уже через два месяца повысили до редактора, а еще через восемь я оказалась на руководящей должности. Правда, что бы ни было написано на моей визитке, формально я всегда числилась «консультантом по английскому языку» — в Китае иностранцы не могут отвечать за содержание печатных изданий. Наш цензор занимал почетное место в редакционном списке на первой странице журнала — в качестве выпускающего редактора.
Любое СМИ в Китае по закону проверяется цензором. Если изданием руководит иностранец, его часто проверяет целая команда, которая тщательно выискивает в совершенно безобидных рецензиях на бары и рестораны любые нежелательные намеки — случайные или зашифрованные, смотря как вы относитесь к иностранцам. Например, журналу That’s Shanghai пришлось однажды убрать число 64 из короткой заметки на постороннюю тему только потому, что их цензорам показалось, что кто-то разглядит в этом намек на события 4 июня 1989 года на площади Тяньаньмэнь. У множества собственно китайских СМИ цензоров нет вообще, но там во главе сидят надежные люди, знающие, что можно и что нельзя.
Нашим цензором была сотрудница Министерства коммерции — нервная, взбалмошная женщина сорока с чем-то лет, с длинной завивкой и высоким, почти детским голосом, по имени Сноу (она попросила меня не упоминать ее китайское имя в этой статье). Этой осенью я узнала, что Сноу ушла из журнала — и я наконец получила возможность рассказать эту историю, не боясь, что это как-то ее затронет.
Я познакомилась с ней во время первого редакционного собрания в нашем офисе — на двух верхних этажах шестиэтажного, лишь частично отапливаемого здания в центре Пекина, с бассейном в подвальном этаже и охранниками на входе, которые выглядели четырнадцатилетними подростками. В тот раз, как и обещал мой начальник, Сноу подробно остановилась на правиле «трех Т» и в качестве иллюстрации рассказала историю своего знакомого журналиста. Тот однажды поставил в статью фотографию, которую сам сделал на Тайване, и умудрился не заметить маленький тайваньский флаг на заднем плане. В результате всю редакцию его газеты немедленно разогнали, а само издание просто закрыли.
Несмотря на такое предостережение, мы не слишком серьезно относились к присутствию цензора, по крайней мере первые несколько месяцев, и не дать Сноу что-нибудь исправить стало для нас чем-то вроде игры. Тогда это было сравнительно нетрудно — до августа 2008 года, когда в Пекине должны были проводиться Олимпийские игры, оставалось всего полтора года, и Китай всячески старался показать миру свою открытость. Кроме того, Сноу почти не вмешивалась в наш ежедневный распорядок. Она не бывала у нас в офисе и, за исключением той первой встречи, не участвовала в редакционных планерках. Каждый месяц мы отсылали ей электронной почтой список тем для следующего номера, а после редакторской обработки отсылали готовые статьи, и она присылала их обратно со своей корректурой. Она заново просматривала их в верстке и, когда наконец была всем довольна, отправляла макет в типографию.
Материалы деловой тематики в Китае регламентируются не так строго, как остальные, — местные власти понимают, что экономический прогресс требует некоторой открытости. Англоязычная пресса также испытывает меньшее давление цензуры, учитывая, что лишь крохотная часть населения Китая умеет читать по-английски. Так что поначалу правка, которую вносила Сноу, была в основном незначительной, и мы не чувствовали, что поступаемся принципами. Мы не могли написать, что некий бизнесмен вернулся из США в Китай после Тяньаньмэня, но написать «после июня 1989» нам разрешалось, и мы знали: читатели поймут, что это был за месяц. Мы не могли использовать выражение «культурная революция». Сказать, что компания планирует выход на «иностранные рынки, в частности рынок Тайваня», было нельзя, потому что из этого следовало, что Тайвань — отдельная страна, однако можно было сказать «заморские рынки», поскольку — и Сноу была с этим согласна — Тайвань действительно является островом.
Морские владения Китая вообще всегда были непростой темой. В мае 2007 года мы выпустили статью о ветряной энергетике и попросили художника нарисовать в качестве иллюстрации карту, где значками отображались ветряные электростанции. Сноу предупредила: если мы собираемся напечатать карту Китая, обязательно нужно включить в нее Тайвань и несколько спорных территорий, в том числе предмет нынешнего острого конфликта — крошечную цепь необитаемых островов, которые в Китае называют Дяоюйдао, а в Японии — Сенкаку. При верстке острова оказались обрезаны, но по совету Сноу наш дизайнер вставил в фотошопе несколько точек наугад, пониже восточного побережья Китая. В смысле картографии эти серые пятнышки не имели ровно никакого значения, но вроде бы всех устроили. Сноу не высказала претензий, и иллюстрация прошла без проблем.
Однажды Сноу вычеркнула слово «монстры» из статьи, в которой говорилось, что гонконгский рынок «получил мощный толчок благодаря IPO нескольких компаний-монстров» из материкового Китая. В тот же день вечером я услышала, как шеф-редактор говорит в трубку: «Нет, это не те монстры, которые гррр», — одновременно скрючив пальцы и изображая вставшего на дыбы рассерженного медведя. Закончив разговор, она сообщила: «Монстров можно оставить».
В декабрьском выпуске за 2007 год говорилось, что китайский нефтегазовый гигант PetroChina ведет наступательную политику в области иностранных приобретений. Незадолго до этого компания купила 67% акций PetroKazakhstan и теперь планировала приобрести новые активы в Африке, Северной Европе и Юго-Восточной Азии. Сноу написала: «Лучше вычеркнуть; есть устное указание зарубежные приобретения в энергетическом секторе не отражать». Другими словами, мы нигде не нашли бы никаких письменных инструкций на этот счет, но сведущие люди считали, что тема слишком чувствительная. Все это показывало, как часто в основе цензуры лежали соображения самого мелочного бюрократического свойства. То, что вычеркивала Сноу, редко оказывалось под запретом по прямому распоряжению сверху. Мне казалось, что чаще она просто решала, что такая-то информация может обидеть какое-то другое ведомство, которое не замедлит отыграться на ее коллегах. Либо, если какой-то фрагмент не казался предосудительным самой Сноу, она беспокоилась, что ее начальник сочтет иначе, а ее начальник боялся своего начальника и т.д. Все старались угадать, где сегодня находится граница дозволенного, и потом отступить от нее на два шага назад, чтоб уж точно не промахнуться — все занимались самоцензурой.
Бывало, что как раз в тот момент, когда мы ощущали все это большой игрой и убеждали себя, что цензурные правки ничего не значат, происходило что-нибудь действительно неприятное. Колонка под названием «Почему совместные предприятия не имеют успеха в Китае» попала под нож целиком. Подзаголовок в статье, где рассказывалось о неудачной попытке одной иностранной фирмы купить акции китайской сталелитейной компании — «Зарубежные инвестиции в тупике», — был заменен на «Зарубежные инвестиции по-прежнему растут». Иногда Сноу возвращала статью без забавно сформулированных комментариев, а просто писала: «Ошибочное мнение».
Как бы то ни было, после того как я стала выпускающим редактором, она позвонила мне с поздравлениями по поводу нового назначения и наговорила комплиментов. Я не очень понимала, как на это реагировать. Не хотелось очутиться в странном положении человека, получившего союзника в лице цензора, поставленного над нами китайским правительством.
Я верила в свободу слова. У меня за плечами была стажировка в ACLU (Общество защиты гражданских свобод. — Esquire). Я начала сомневаться, насколько вообще приемлемо для меня зарабатывать деньги таким образом, участвовать — пусть косвенно — в работе системы, которую я не одобряла. Воспринимая Сноу как противника, я могла чувствовать, что противостою режиму. Но теперь мой противник хотел со мной дружить.
Она все чаще передавала свои исправления по телефону, без электронных писем, и после этого начинала со мной разговоры о жизни. Она рассказала, что ей нравится острая еда. Говорила, как много ее муж проводил времени в командировках. Скучала по своему старому району, где теперь как раз построили олимпийский стадион «Птичье гнездо»: ей пришлось переехать на запад Пекина, чтобы быть ближе к школе сына. Иногда, когда выпуск задерживался, я садилась в такси и сама отвозила сверстанный макет Сноу. Я встречалась с ней рядом с бассейном, где у ее сына были уроки по плаванию, и она начинала жаловаться: записала сына учиться играть на барабане, по $22 в час, в последний раз заплатила $30 штрафа за неправильную парковку, поэтому теперь отвозила его на такси, по $5 в один конец. Вдобавок сын каждый раз требовал отвести его «Макдоналдс», а это еще $5. Она уже была готова отказаться от этих уроков, но слышала, что музыкальные занятия хорошо влияют на успеваемость в школе. «Вокруг все больше и больше конкуренции, — вздыхала она. — Приходится вкалывать, просто чтобы у ребенка была возможность не отстать от других».
Вдобавок к участившимся телефонным звонкам ее письма тоже становились все длиннее и все более личными. Однажды она сказала, что мы не можем поставить на обложку изображение китайского флага (до сих пор не понимаю, почему), и я спросила ее, нельзя ли вместо флага использовать что-то более абстрактное в том же духе, например, красную полосу с желтыми звездами. Она ответила на китайском: «Дорогая моя девочка, звезды тоже определенно не годятся, пожалуйста-пожалуйста, не надо рисковать. Я однажды напечатала в газете фотографию книги, которую издало немецкое посольство, про китайско-немецкое инвестиционное сотрудничество. На обложке была большая река, половина в цветах немецкого флага, половина — красная с желтыми звездами. Я решила, раз это не флаг, то все нормально, и послала номер в печать. Нашей редакции за это влепили штраф в 180 000 юаней (около $28 000. — Esquire), а мне пришлось писать объяснительную с самокритикой, и еще мне здорово урезали зарплату».
Несколько раз Сноу приглашала меня пообедать вдвоем, но я всегда отказывалась. Следующие месяцы поддерживать дистанцию между нами становилось все легче, на фоне моего растущего разочарования ситуацией. После выступлений в поддержку Тибета, сопровождавших олимпийский факел по всему миру, в китайских СМИ начали закручивать гайки. Июньский выпуск англоязычной версии пекинского Time Out был срочно отозван из типографии из-за незначительного лицензионного нарушения (у нее не было собственной лицензии, и она пользовалась лицензией своего китайского аналога) — хотя раньше ни у кого вопросов по этому поводу не возникало. Что до нашего журнала, то цензорская правка, которая раньше всегда казалась в целом понятной и логичной, хотя я и была с ней не согласна, теперь совсем потеряла связь со здравым смыслом.
Нам запрещали называть статью об угледобывающем бизнесе Power Failure («Перебой в энергоснабжении»), потому что слово failure («неудача», «провал»), набранное жирным шрифтом, незадолго до Олимпийских игр будет воспринято как намек на провал Олимпийских игр. Заголовок «Агония и экстаз» к статье о футболе был отправлен в корзину, потому что агония — негативное слово, и ни в коем случае нельзя, чтобы спорт ассоциировался с чем-то негативным. Мы не могли поставить на обложку фотографию, которую я выбрала для центрального материала о сетевых ресторанах, потому что на фотографии была пустая миска, а это, как сказала Сноу, наведет людей на мысли о голоде, и значит, напомнит им о Великом китайском голоде (периоде с 1958 по 1961 год, когда десятки миллионов китайцев умерли голодной смертью, — эта тема до сих пор закрыта для обсуждения). Даже наши штатные дизайнеры-китайцы начали закатывать глаза, когда я рассказала об этом исправлении и поручила искать изображения мисок, доверху наполненных мясом.
В конце концов в июле 2008 года, за месяц до Олимпийских игр, я подала заявление об увольнении и, зная, что могу никогда больше не встретиться со Сноу, приняла очередное ее предложение пообедать. Она заехала ко мне домой и повезла меня на другой конец города, в свой любимый сычуаньский ресторан. По дороге она жаловалась на ужасные пекинские пробки, что мне было несколько странно слышать из уст цензора.
За обедом я поняла всю безысходность ее жизни. Работа, которая ей не нравилась, но которую она старалась сохранить изо всех сил. Система, которая никогда не вознаграждала ее за старания, а лишь наказывала за ошибки. И что взамен: репетиторы, ежедневные пробки, дорогие музыкальные уроки. Все это были те же самые вещи, которые держат на своем месте каждого, где бы он ни жил, и именно из-за самой их заурядности изменить что-то было непосильной задачей.
Когда обед подходил к концу, я поинтересовалась, сколько братьев и сестер у ее мужа, только что она жаловалась, что им с мужем приходится тащить их на себе. «Вообще, двенадцать, но половина умерли. Так что всего шесть человек». «Какой ужас», — сказала я.
«Да ничего. В те времена у всех так было. Понимаешь, Мао, видимо, сошел с ума и стал поощрять женщин, чтобы все становились матерями-героинями, рожали по пять детей и больше. Говорят, что из-за этого и голод начался. Но Мао был сумасшедший, так что…» Она оборвала себя и засмеялась.
«Видишь, мы можем об этом говорить с глазу на глаз, просто этого нельзя печатать». Резко переключившись на английский, она воскликнула: «Это Китай!»
Мы подъехали к остановке метро, я выбралась из машины и распрощалась с ней, а она отправилась забирать сына с занятий.
http://esquire.ru/china
