Раз! На меня накатывает мутная волна. Я задыхаюсь, пускаю пузыри, отплевываюсь, кашляю, с шумом и бульканьем выпускаю воздух, ругаюсь, на чем свет стоит. Волосы липнут ко лбу.
Два! Волна откатывает, зависает где-то там по краям ванны, прилипает к стенкам. Я сплевываю.
-Леха, давай!- и мой напарник дает. Он маячит надо мной в грязной рубахе, цвет которой определить уже невозможно и старых брюках, подпоясанных проводом. Хозяйской спецовкой потомственный анархист Леха брезгует. На униформу у него аллергия.
Три! Мороженые тушки сыплются в мутную жижу. Марганцовку совсем развезло, она смешалась с сукровицей. От чистой прозрачно-розовой химии не осталось ничего. А слабый запах уже превратился в настоящую, пропитавшую все вокруг вонь. На кой черт, мы с Лехой постоянно ныряем в эту громадную ванну?
Ведь к концу смены уже не отмыться, и мы сами превращаемся в подгнивающую куриную плоть. Разит от нас так, что Яхья с Магомедом запрещают нам заходить в свою каморку, которую гордо именуют офисом. Офиса того на пару плевков, три стола и бухгалтерша, занимающая угол у окна. Она постоянно жалуется, что ей дует и носит серые шерстяные платки вокруг грандиозной талии.
-Все, вылазь, пусть отмокает. – я делаю последние взмахи мешалом, по-другому никак, тушки слипнутся и будут долго размораживаться. Леха жует мятую сигарету. Дует на заворачивающийся столбик пепла. Руками трогать нельзя, бумага сразу же намокает от слизи, которой они покрыты. Я курю точно также, зажимая сигарету зубами и делая резкий выдох. Пепел кружится и падает вниз, в эту проклятую гнилую мешанину. Мы с Лехой передовики, мы кормим народ. Три тонны куриных тушек за смену. Покрытых желтоватым слезливым льдом на входе и розовых и свежих при выходе. Мы кормим народ, всех этих людей, брезгливо ворочающих кур на прилавке. Кормим, но думаем совсем о другом.
-Денег дадут сегодня, Макс, не знаешь?
-Не знаю. – я дую, чтобы пепел отвалился.
-Второй месяц, Макс, -напоминает Леха. –Пора шабашить с этим, как думаешь?
Я никак не думаю. Мне некуда идти, все, что у меня есть: койка, где-то в недрах Дорогомиловского рынка, вилка, ложка и пара чистых носков, которые я еще никогда не надевал. Я их берегу, для особого случая, вот только для какого, я еще не знаю. Леха меня понимает, кто-то живет здесь всю жизнь и ничего не меняет. Жажда перемен возникает только у очень сытых или у очень голодных людей. А у тех, кто еще может сводить концы с концами, на повестке всегда один и тот же вопрос, а зачем?
Но мой напарник не такой. Он из революционеров-недобитков, из тех, кто еще хочет все перекроить по-своему. Плюнуть на ветер. Тем более, что денег хозяева хотят зажилить, а вся та гниль, которую мы, два фокусника превращаем во вкусное и полезное, за последнее время выросла раза в два. То есть с пятнадцати тонн в неделю, до двадцати восьми. После десяти часов работы в ванне, спину ломит невозможно, не хочется ни есть, ни спать. Все тело деревенеет, пружится, наливается тяжестью. Голова пустеет. После работы мы пьем, если есть деньги. Или смотрим старый черно-белый телевизор. Он единственная наша связь с внешним миром. Делать нам в открытом космосе нечего, да и выходить особо некуда. Зато у каждого есть мечты.
-Пора шабашить, Макс. Ну их …- Леха хочет стать профессиональным нищим. Такой уж склад характера у всех революционеров-недобитков, деятельный. По его мнению, нищим быть хорошо. Нищим быть- это минус три тонны за смену и большие деньги.
-А дальше? – я сплевываю окурок, прилипший к губе. Сквозь мутно-желтые стекла светит серое солнце. Оно всегда здесь серое. Что утром, в шесть, когда рынок просыпается, начинают скоблить прилавки, а с мясных рядов доносится треск и шлепанье, рубят туши. Что в обед, когда из-под сводов несется гул толпы. Что вечером. Оно серое всегда.
-Да ничего, - безмятежно откликается Леха. – Найдем чего-нибудь, Москва большая.
Москва большая, я киваю. Больше чем можно себе представить. Она как рынок: мало видеть прилавки, горы фруктов, мяса, зелени, рыбы, макарон, еще какой–нибудь чуши. Главные деликатесы припрятаны за скромными, окрашенными какой-нибудь дрянью, дверьми с угрожающими надписями «Посторонним вход воспрещен». Там основное. Там копошатся мечты и планы, там живут, работают, едят, спят, пьют, воняют, моются в душе, впитавшем запах поколений, ржавым донельзя. Мрут иногда. Там, все там. Как айсберг, девять десятых под водой мутно-желтых стекол, за которыми серое солнце.
- Сегодня к хозяевам покупатели приезжали, денег завезли, а Валька в обед всегда к своему бегает, не то напьется к вечеру. – бухгалтерша бегала к мужу торговавшему в блошиных рядах. Как бы чего. После закрытия НИИ, где он обретался, все у бухгалтеренка было набекрень. И жизнь и голова. Жизнь выдернула его из-за кульмана, взамен дала газетку с разной ржавой хренью, а голова… С головой совсем беда. Одно грело: водка и компания таких же несчастных. Ему всегда недоставало тепла.
- И что?
-Ничего, бля, - Леха заводится от моего спокойствия. – Там у них кусков восемь зелени, сечешь?
Все проходит на удивление гладко. Только денег оказалось мало, всего четыре тысячи. В отместку, беспокойный напарник скидывает штаны и, сминая бюрократию, восседает на столе бухгалтерши.
- Я в фильме видел, -поясняет он.
Я пожимаю плечами. Черт с ними с фильмами, никогда их не любил. Они –эрзац фантазии, уничтожают ее на корню. Другое, что нам пора возвращаться к своим курам, иначе заметут. В переходах пусто и темно, тележки замерли в ожидании, все сейчас на рядах, в обед , обычно, валят покупатели. Мы несемся к себе.
Раз! Хотел бы я видеть, глаза Яхьи и Магомеда, когда они обнаружили пропажу.
Два! Нас долго и нудно опрашивают, но мы держимся как партизаны. Три тонны гнилой курятины плещутся в ванне. Леха косит под слабоумного, а я молчу. В контору нас не пускают, мы там уже три недели не были. Да, живем здесь, работаем грузчиками. Опер скучающе рисует каракули в папке. Распишитесь, с моих слов записано верно.
Три! Никаких улик, Яхья требует экспертов, опера смеются. Яхья требует отпечатки с черных от грязи столов и дверных ручек, опера смеются. Яхья требует взять кал на анализ, опера смеются. Распишитесь: с моих слов записано верно. Я расписываюсь. Леха расписывается, каллиграфически выводя подпись: Самохвалов А.С. Бухгалтерша плачет и отказывается садиться за стол.
Мы курим, сплевывая пепел с сигарет. Их нельзя касаться руками.
-Леха, давай!- куры сыплются в ванну. Серое солнце из мутно-желтых окон.
— Граф Подмышкин
