Петр Трубачов вовсе не собирался стать отцом гомосексуального ребенка. Ничего похожего он не предвидел. Им с женой и не снилось, что с ними может случиться такое. Они спокойно ждали рождения первенца, много о нем говорили, нормально питались, подолгу спали, изредка молились в церкви, а потом пришло время Полине лететь вертолетом в клинику; муж обнял ее и поцеловал.
- Через шесть дней ты уже будешь дома, детка, — сказал он. — Спасибо православному акушерству!.
Святой отец по имени Пигидий был исполнен спокойствия и уверенности. Будущую мать, приготовили к тому, что ей предстояло, а папашу, как полагается, отправили в приемную — здесь можно было читать библию или бить поклоны, для чего на стене имелся иконостас. Петр чувствовал себя духовно. Это их первый ребенок, но волноваться нечего. Полина в хороших руках.
Через час в приемную вышел Отец Пигидий. Он был бледен как смерть.
Петр Трубачов оцепенел, не дочитав третью молитву. Стиснул нательный крест и прошептал:
- Она умерла.
- Нет, — негромко сказал Пигидий. — Нет, нет, она жива и здорова. Но вот ребенок…
- Значит, ребенок мертвый.
- И ребенок жив, но… заканчивайте молитву и пойдемте. Кое-что произошло.
Да, несомненно, кое-что произошло. Нечто такое, из-за чего
переполошился весь православный роддом. Люди высыпали в коридоры, сновали из палаты в палату. Пока Петр Трубачов шел за Пигидием, ему стало совсем худо; там и сям, сойдясь тесным кружком, стояли монашки и санитарки в белых халатах, таращили друг на друга глаза и шептались:
- Нет, вы видали? Ребенок Петра Трубачова! Невероятно!
Святой отец привел его в очень чистую небольшую часовню. Вокруг низкого стола толпились люди. На столе что-то лежало.
Мальчик-гей.
- Зачем вы привели меня сюда? — спросил Трубачов.
Голубой ребенок шевельнулся. И заплакал.
Петр Трубачов протиснулся сквозь толпу и в ужасе посмотрел на стол. Он побелел и задыхался.
- Неужели… это и есть?..
Отец Пигидий кивнул.
Трубачов оцепенел.
- Оно весит три килограмма и восемьсот грамм, — сказал кто-то.
«Меня разыгрывают, — подумал Трубачов. — Это такая шутка. И все это затеял, конечно, Егор Расколов. Вот сейчас он заглянет в дверь, крикнет: «С первым апреля!» — и все засмеются. Не может быть, что это мой ребенок — гей. Какой ужас!
Нет, меня разыгрывают».
Ноги Трубачова пристыли к полу, по лицу струился пот.
- Уведите меня отсюда.
Он отвернулся; сам того не замечая, он сжимал и разжимал кулаки, веки его вздрагивали.
Пигидий взял его за локоть и спокойно заговорил:
- Это ваш ребенок. Поймите же, мирянин Трубачов.
- Нет. Нет, невозможно. — Такое не умещалось у него в голове. — Это
какое-то чудище. Его надо уничтожить.
- Мы не убийцы, нельзя уничтожить человека.
- Человека? — Трубачов смигнул слезы — Это не человек! Это гей!
- Мы осмотрели этого… ребенка и установили, что он не мутант, не результат разрушения генов или их перестановки, — быстро заговорил Отец. — Ребенок и не уродец. И он совершенно здоров. Прошу вас, выслушайте меня внимательно.
Широко раскрытыми измученными глазами Трубачов уставился в стену. Его шатало. Отец продолжал сдержанно, уверенно:
- На ребенка своеобразно подействовало недостаточное посещение церкви во время беременности. Ну, короче говоря, — неловко докончил Отец, — ваш ребенок родился гомосексуалистом от недостатка духовности.
Трубачов даже не кивнул. Он стоял и ждал.
- Ваш ребенок жив, здоров и отлично себя чувствует, — со всей силой убеждения сказал Отец Пигидий. — Вот он лежит на столе. Но он никогда не станет гетеросексуальным мужчиной, потому что родился гомосексуалистом. Но все равно он ребенок.
- Можно мне святой воды?
- Конечно.
Ему сунули в руки стакан.
- Дайте я помолюсь, подождите минутку.
Он устало бил земные поклоны. Постепенно все начало проясняться. Все медленно становилось на место. Что бы там ни было, это его ребенок. Трубачов содрогнулся. Пусть гей, но это его первенец.
Наконец он поднял голову
- А что мы скажем Полине? — спросил он еле слышно.
- Придумаем что-нибудь утром, как только вы соберетесь с силами.
- А что будет дальше? Можно как-нибудь вернуть его… в нормальное состояние?
- Мы постараемся. Конечно, если вы разрешите. В конце концов, он ваш. Вы вправе поступить с ним как пожелаете.
- С ним! — Трубачов горько усмехнулся, закрыл глаза. — А откуда вы знаете, что это «он»?
Его засасывала тьма. В ушах шумело.
Отец Пигидий явно смутился.
- Видите ли, то есть… ну, конечно, мы не можем сказать наверняка…
Трубачов прочел еще одну молитву.
- А если вам не удастся сделать его его нормальным?
- Я понимаю, какой это удар для вас, мирянин Трубачов. Что ж, если вам нестерпимо его видеть, мы оставим ребенка у себя, в монастыре.
Трубачов подумал.
- Спасибо. Но, какой он ни есть, он наш — мой и Полине. Он останется у нас. Я буду растить его, как растил бы любого ребенка. У него будет дом, семья. Я постараюсь его полюбить. И обращаться с ним буду, как положено.
Губы Трубачова одеревенели, мысли не слушались.
- Понимаете ли вы, что берете на себя, мирянин Трубачов? Этому ребенку нельзя будет иметь обычных товарищей, ему не с кем будет играть — ведь его в два счета забьют до смерти. Вы же знаете, что такое геи. Если вы решите воспитывать ребенка дома, всю его жизнь придется строго ограничить, никто не должен его видеть. Это вы понимаете?
- Да. Это я понимаю. Отец… Отец, а умственно он в порядке?
- Да. Мы исследовали его реакции. В этом отношении он отличный здоровый младенец.
- Я просто хотел знать наверняка. Теперь только одно — Полине.
Отец нахмурился.
- Признаться, я и сам ломаю голову. Конечно, тяжко женщине услышать, что ее ребенок родился мертвым. А уж это… сказать матери, что она произвела на свет нечто непонятное и на человека-то непохожее. Хуже, чем мертвого. Такое потрясение может оказаться гибельным. И все же я обязан сказать ей правду. Святой отец не должен лгать прихожанам, этим ничего не достигнешь.
Трубачов отставил Библию.
- Я не хочу потерять еще и Полину. Я-то сам уже готов к тому, что вы заберете ребенка, я бы это пережил. Но я не допущу, чтобы эта история убила Полину.
- Надеюсь, мы сможем вернуть ребенка в гетеросексуальное состояние. Считай я, что надежды нет, я бы сейчас же удостоверил, что
необходимо его умертвить. Но, думаю, не все потеряно, надо попытаться.
Трубачов безмерно устал. Все внутри дрожало.
- Хорошо, Отец. А пока что ему нужна еда, молоко и любовь. Ему худо пришлось, так пускай хоть дальше будет все по справедливости. Когда мы скажем Полине?
- Завтра днем, когда она проснется.
Трубачов встал, подошел к столу, на который сверху лился теплый мягкий свет.
- Привет, малыш, — сказал Трубачов.
Отец поднес поближе бутылочку-соску.
- Вот и молоко. А ну-ка попробуем!
Назавтра они сказали Полине. Не все. Только самое необходимое. Только намекнули. Сказали, что с малышом в некотором смысле немного неладно. Говорили медленно, кругами, которые все тесней смыкались вокруг Полины. Потом Отец Пигидий прочел длинную проповедь о посещении церквей — как они облегчают женщине родовые муки, но вот ходили вы в них недостаточно. Другой святой муж сжато и сухо рассказал о разных смертельных грехопадениях, перечел их по
пальцам, весьма наглядно: первое, второе, третье… десятое! Еще один толковал ей об вере и молитвах. И еще один — о детях гейропейцев, которым недоступна духовность православной Руси.
Наконец Полине села на кровати и сказала:
- К чему столько разговоров? Что такое с моим ребенком и почему вы все так много говорите?
И Отец Пигидий сказал ей правду.
- Конечно, через недельку вы можете его увидеть, — прибавил он. — Или, если хотите, передайте его на попечение нашего монастыря.
- Мне надо знать только одно, — сказала Полина.
Отец Пигидий вопросительно поднял брови.
- Он не выродок, не чудовище?
- Он только имеет влечение к особам своего пола. Во всем остальном совершенно нормальный младенец.
Полина уже не стискивала зубы, складки в углах губ разгладились. Она сказала просто:
- Тогда принесите мне моего малыша. Я хочу его видеть. Пожалуйста. Прямо сейчас.
Назавтра они покинули роддом. Полине шагала твердо, решительно, а Петр шел следом, тихо изумляясь ей.
- Ты просто чудо, — сказал Петр.
- Вот как? — отозвалась она, закуривая сигарету.
- Еще бы. Даже не заплакала. Держалась молодцом.
- Право, он вовсе не так уж плох, когда узнаешь его поближе, — сказала Полина. — Я… я даже могу взять его на руки. Он теплый, и плачет, и ему надо менять пеленки. — Она засмеялась. Но в этом смехе
Петр расслышал дрожащую болезненную нотку. — Нет, я не заплакала, Петя, ведь это мой ребенок. Или будет моим. Слава богу, он не родился мертвый. Он… не знаю, как тебе объяснить… он еще не совсем родился. Я стараюсь думать, что он еще не родился. И мы ждем, когда он появится. Я очень верю Отецу Пигидию. А ты?
- Да, да. Ты права. — Петр взял ее за руку. — Знаешь, что я тебе
скажу? Ты просто молодчина.
- Я смогу держаться, — сказала Полине, глядя прямо перед собой и не замечая проносящихся под ними зеленых просторов. — Пока я верю, что впереди ждет что-то хорошее, я не позволю себе терзаться и мучиться. Я еще подожду с полгода, а потом, может быть, убью себя.
- Полина!
Она взглянула на мужа так, будто увидела впервые.
- Прости меня, Петя. Но ведь так не бывает, просто не бывает. Когда все кончится и малыш родится по-настоящему, я тут же обо всем забуду, точно ничего и не было. Но если Отец не сумеет нам помочь, рассудку этого не вынести, рассудка только и хватит — приказать телу влезть на крышу и прыгнуть вниз.
- Все уладится, — сказал Петр — Непременно уладится…
В России наступил новый, 2989 год.
Петр Трубачов тайком привез домой экстрасенса, чтоб тот смог ему помочь. Экстрасенс просвечивал маленького гея взглядом и разглядывал гороскопы. Ничего не помогало. Трубачов потихоньку снова начал пить.
Все круто переломилось в начале февраля. Трубачов возвращался домой и ахнул: на лужайке перед его домом столпились соседи. Кто сидел, кто стоял, некоторые уходили прочь, и лица у них были испуганные.
Во дворе гуляла Полина с ребенком.
Она была совсем пьяная.
Один из соседей обернулся.
- Какая славная у вас задница, товарищ Трубачов! Как вы ее накачали?
Еще кто-то крикнул:
- Видно, вы порядком лазили через задний ход, Трубачов! Полина подхватила ребенка на руки.
- Скажи «папа»! — закричала она, неуверенно, как сквозь туман, глядя на мужа.
- Полина! — позвал Петр.
- Он ласковый, как щенок или котенок, — говорила Полине, ведя гея
по двору. — Нет, нет, не бойтесь, он совсем не опасен. Он ласковый, прямо как обычный ребенок.
Петр ударил ее по лицу.
- Мой малютка-гей… — повторяла Полина срывающимся голосом.
Петр опять и опять бил ее по щекам, и наконец она умолкла, у нее подкосились ноги. Он поднял ее и унес в дом.
- Отец Пигидий, говорит Трубачов…
В вестибюле монастыря их обдало безупречной, концентрированной духовностью.
Отец Пигидий шагал по коридору, за ним Петр Трубачов и Полина с Паем на руках. Вошли в одну из дверей и очутились в просторной комнате. Посередине стояли рядом два стола, над каждым свисал большой черный колпак.
Позади столов выстроились алтари, счету не было крестам и лампадкам. Слышался еле уловимый треск свечей. Петр Трубачов поглядел на жену.
Пигидий подал ей стакан с какой-то жидкостью.
- Выпейте, — сказал он.
Полине повиновалась.
- Вот так. Садитесь.
Трубачовы сели. Отец сцепил руки, пальцы в пальцы, и минуту-другую молча смотрел на обоих.
- Теперь послушайте, чем я занимался все последние месяцы, — сказал он.
- Я пытался отмолить малыша из того состояния, в которое он попал. Мы делали все, но вернуть ребенка в гетеросексуальное состояние мы покуда не можем.
Полина вся сникла. Трубачов же неотрывно смотрел на Отца — что-то он еще скажет? Пигидий наклонился к ним.
- Я не могу извлечь оттуда Пая, но я могу сделать вас такими же. И всех вас выслать в Гейропу… Вот так-то.
И он развел руками.
- То есть вы можете сделать нас гомосексуалистами?
- Если вы непременно этого хотите.
- Если я перейду в его состояние, я увижу моего ребенка таким, какой он на самом деле? — просто и серьезно спросила Полина.
Пигидий кивнул.
- Тогда я хочу стать такой, — сказала Полина.
- Подожди, — вмешался Петр. — Мы пробыли здесь только пять минут, а ты уже перечеркиваешь всю свою жизнь.
- Пускай. Я иду к моему настоящему ребенку.
- Отец Пигидий, а как будет там, в Гейропе?
- Сами вы не заметите никаких перемен. Будете видеть друг друга такими же, как прежде — тот же рост, тот же облик. А вот гей станет для вас ребенком. Вы обретете еще одно чувство и станете иначе воспринимать все, что увидите. Но тут есть еще одно…
- Что же?
- Во всей России вы, ваша жена и ребенок будете грешниками.
- Мы окажемся выродками.
- Да. Но не почувствуете себя выродками. Только придется жить в Гейропе.
- До тех пор, пока вы не найдете способ вернуть нас всех троих в нормальное состояние?
- Вот именно. Может пройти и десять лет, и двадцать. Я бы вам не советовал. Пожалуй, вы оба сойдете с ума от одиночества, от сознания, что вы не такие, как все. Если в вас есть хоть малое зернышко еретичества, оно разовьется. Но, понятно, решайте сами.
Петр Трубачов посмотрел на жену, она ответила прямым, серьезным взглядом.
- Мы уедем, — сказал Петр.
- В Гейропу? — переспросил Пигидий.
- В Гейропу.
Они поднялись.
- А что будет с Паем? Когда мы станем геями, мы прямо у него
на глазах обратимся в нелюдей? Вдруг это будет для него слишком сильным потрясением? Не опасно это?
- Он еще совсем кроха. Его представления о мире не вполне сложились. Конечно, он будет поражен, но от вас будет пахнуть по-прежнему, и голоса останутся прежние, хорошо знакомые, и вы будете все такими же ласковыми и любящими, а это главное. Нет, вы с ним прекрасно поймете друг друга.
Трубачов медленно почесал в затылке.
- Да, не самый простой и короткий путь к цели… — Он вздохнул. — Вот
был бы у нас еще ребенок, тогда про этого можно бы и забыть…
- Но ведь речь именно о нем. Смею думать, вашей жене нужен только этот малыш и никакой другой, правда, Полина?
- Этот, только этот, — сказала Полина.
Пигидий многозначительно посмотрел на Трубачова. И Петр понял. Этот ребенок — не то Полина потеряна. Этот ребенок — не то Полина до конца жизни просидит где-то в тишине, в четырех стенах, уставясь в пространство невидящими глазами.
- Что ж, если она это выдержит, так выдержу и я, — сказал Трубачов и взял жену за руку. — Столько лет я работал в полную силу, не худо и отдохнуть, поедем для разнообразия Гейропу…
- По совести, я вам завидую, — сказал Пигидий, — И еще вам скажу, вот поживете там — и, пожалуй, напишете православный трактат.
Полина и Петр Трубачов лежали на сдвинутых вплотную алтарях, взявшись за руки. Их накрыло двойным отлучением от православной церкви. И они очутились в темноте. Откуда-то донесся бой колоколов.
- Это опасно? — крикнул Петр Трубачов.
- Нисколько!
Мощь анафемы прорвалась воплем. Кажется, все ангелы в монастыре разделились на два чуждых, враждебных лагеря. И борются — чья возьмет. Трубачов раскрыл рот — закричать бы… Все его существо сотрясали ужасающие гомосексуальные разряды. Он чувствовал — тело
раздирает какая-то сила, тянет, засасывает, властно чего-то требует. Жадная, неотступная, напористая, она распирает комнату, все плоскости и линии дико, непостижимо исказились. Пот струился по лицу — нет, не пот, а соки, выжатые из него тисками враждующих
ангелов. Казалось, руки и ноги что-то выворачивает, раскидывает, колет, и вот зажало. И весь он тает, плавится, как воск.
Мысль Трубачова работала стремительно, но спокойно. Как будет потом, когда мы с Полиной и Паем окажемся в Гейропе? Как все
это будет?
Он услышал, как вскрикнула Полина. Было очень светло. Трубачов соскользнул со стола и остановился, озираясь. По комнате бежала Полина. Наклонилась, подхватила что-то на руки…
Вот он, сын Петра Трубачова. Живой, розовощекий, голубоглазый мальчуган лежит в объятьях матери, растерянно озирается и захлебывается плачем.
Гея словно не бывало. Полина плакала от счастья.
Весь дрожа, но силясь улыбнуться, Петр Трубачов пошел к ним — обнять наконец и Полину и малыша разом и заплакать вместе с ними.
- Ну вот, — стоя поодаль, промолвил Пигидий. Он долго стоял не шевелясь.
Дверь отворилась, вошел инквизитор.
- Хватай их! — Пигидий уаказал перстом. — Сжечь этих грешников во славу Святой Руси!
