- Здрасьте, теть Люб!
- Тетя Люба, здоровьичко как?
- Теть Люб, курочек свежих завезли, Вам оставить? Я занесу вечерком!
Сколько же ей было лет, когда я видела ее в последний раз? Наверное, к восьмидесяти уже. А вот тебе – тетя, и все тут. Никаких «бабушек», никаких отчеств. Так привыкли. Так и звали ее на селе. И ребятишки, и их родители, и поколение постарше.
Тетя Люба. Высокая, крепкая. С лучистыми серыми глазами. Она никогда не выходила из дома с пустыми руками. В ее старой клеенчатой сумке есть все для всех. Ребятишкам – леденцов в протянутые ладошки сыпанет, продавщицу Оленьку – яблочком угостит, Семеновне – травку, хворь выгоняющую, в бумажном кулечке протянет, Михалычу, дворнику, шепнет на ушко: «Зайди вечерком, наливочка смородиновая подоспела».
Тетю Любу любит и знает все село. Как же ее не знать? Всю жизнь тут прожила. До пенсии – медсестрой в больнице работала. Практически каждый житель через ее руки прошел. Кому – укольчик, кому – перевязку, кому – капельницу, а кому – просто ваткой с йодом по царапинке провести.
И за что ж ее не любить, тетю Любу-то?
Слова худого от нее никто никогда не слышал. Даже когда ребятня расшалится – только головой покачает: «Эх, вы! Птенчики!», да улыбнется, освещая все вокруг своими серыми лучиками.
*************************************************
На калитке у тети Любы никогда не было никаких замков. Так, проволочка тоненькая, петелькой закрученная, на дощечку заброшенная. Кому надо – заходи. Тетя Люба всем рада.
А какой у нее сад! Чего там только нет! Яблоки – с хороший кулак, а уж сладкие! Что летние, что осенние. Слива – желтая, сочная. Откусишь – как солнышко попробовал.
Смородина у тети Любы росла особенная. Черной-то в селе у всех хватало. Красная тоже была не редкость. А вот белая и оранжевая – только у тети Любы. У других почему-то тонкие кустики на третий-четвертый год заболевали и сохли. А здесь – вон какие! Кустищи! Заберешься в самую середину – и жадно хватаешь ягодки тонкокожие. Глазами то за одну цепляешься, то за другую. Уже и рот полный, и язык щиплет, а пальцы все хватают, хватают. Уж больно хороша ягодка!
Ребятишки сельские к тете Любе почти ежедневно бегают. В калитку поскребутся, проволочку скинут:
- Теть Люб! Малинки можно? А вишенки?
У тети Люба возле крыльца палочки высокие вкопаны. На них разноцветными птичками сидят ведрышки детские, пластмассовые. Побольше, поменьше. Она их ребятишкам раздает:
- Берите, ребятки! Геть в сад! Да помыть не забудьте! Вон, я вам тама под вишнею ведро воды поставила!
Мне нравилось голубое ведерко. Маленькое и пузатое. С белой крученой ручкой. Я всегда норовила именно его схватить. Если не удавалось – клянчила его у случайного обладателя:
- Давай меняться! У меня, видишь - больше ведро! Что тебе это голубое!
Как правило, всегда отдавали. Казалось бы, какая разница, в какую емкость ягоды собирать? А для меня – разница была.
Я шла за шелковицей, «тутовОй», по-местному. Огромное дерево росло в дальнем углу сада. Рядышком, прислоненная к забору, всегда стояла старая стремянка. Это тетя Люба научила:
- Ты на лесенку-то встань, руки повыше подыми, из середины дерева рви, там птицы не достают.
Помогала мне Анечка, младшая дочка тети Любы. Белокурая, тоненькая. Хотелось бы ее ангелочком назвать, если бы не «вечнозеленые» коленки. По деревьям лазала – как обезьянка. Вот только вверх у нее, почему-то ловко получалось, а вниз – все больше «бу-бух». Я – на стремянке стою, руки с ведром над головой высоко поднимаю, как только могу. Анечка – уже на дереве. Самые крупные, самые красивые ягоды собирает, в ведерко мое бросает.
Плотный, блестящий фиолетовый тутовник с крошечными салатовыми веточками очень красиво смотрится в голубом ведерке с белой ручкой.
Конечно, мы не будем его мыть. Зачем? Кто его пачкает там, на дереве?
Анечка спрыгнет с дерева, иногда, случалось, мне на голову. Мы усядемся тут же, у забора, на деревянные чушки, и, лопая спелую, пачкающую все вокруг ягоду, будем секретничать.
Я – городская. Приезжаю только на лето. К бабушке. Анечка же живет здесь, в селе. С бабушкой, мамой и папой. И ходит в сельскую школу. Хотя, какая разница! Мальчишки – есть везде. Есть, о чем поговорить!
Я ей немного завидую. На будущее. Ее папа, дядя Егор, работает учителем в школе, где учится Анечка. Историю преподает. У Анечки еще нет такого предмета. Она только перешла в третий класс. Как и я.
- Анют, как думаешь, папа тебе будет одни пятерки ставить?
- Конечно! Только ты не думай, что за просто так! Просто он мне уже сейчас все рассказывает, что мы будем в четвертом классе проходить. Я уже много знаю!
Я думаю, что было бы здорово, если б и мой папа - был учителем. Он бы мне тоже – одни пятерки!
- Теть Люб! Можно мы с Анютой на пруд пойдем?
Тетя Люба улыбается:
- Руки только помойте, да губы. Вон – чумазые какие! Да погодите, я вам горбушек с собой дам.
- С чесноком и солью? - Вопим мы.
- А как иначе? – Согревают нас серые лучики. – Непременно, с чесноком и солью.
Выходит из дома дядя Егор. Протягивает нам с Аней две деревянные игрушки. Он их сам выстругал. И раскрасил:
- А ну, хватайте, девчата! Они вас плавать научат!
- Дельфинчики! – Кричим мы.
Дельфинчики. Только у Аниного глаза – голубые, а у моего – зеленые…
Я хотела спросить у Ани, почему у ее мамы, тети Любы – все волосы – седые. И морщинок много, как у моей бабушки. Мои-то родители – вон, какие молодые. А ее, почему такие?..
Не спросила. Забыла. Мы на пруд побежали. Дельфинчиков купать.
************************************************
В моем далеком детстве калитка во двор к тете Любе не закрывалась никогда. Все семь дней в неделю. То один забежит, то другой, то стайка целая.
Позже – осталось шесть.
Шесть дней. Бегала я, потом бегали мои дети.
В субботу к тете Любе никто не заходит. Все знают – она «к своим ездит». Калиточка, по-прежнему – на тонкой проволочке, никаких замков. Но даже хулиганистые пацаны за калитку - ни ногой. Зачем? Можно завтра забежать. Теть Люба еще и пирожками угостит.
В ночь с пятницы на субботу тетя Люба ставит тесто. Пушистое, тягучее. С утра – хлопочет на кухне. Пирожки печет. Фирменные свои. С картошкой. Тесто раскатывает – тоненько, начинку – горочкой, так вкуснее. Картошечка - мятая, с лучком жареным. Маленькие пирожки просто тают во рту, оставляя неповторимое послевкусие сладковатого теста и нежного лучка, поджаренного на пахучем подсолнечном масле.
Печет тетя Люба всегда два противня. Складывает готовые пирожки в две кастрюльки. Одну оставляет дома, чтобы раздать на следующий день тем, кто забежит в гости. Вторую тщательно заматывает в большой платок, ставит в свою клеенчатую сумку. Чтобы не остыли. Чтобы тепленькими доехали.
Тут и езды-то – всего полчаса, если на автобус не опоздаешь. Потом минут десять пешочком. Вот и забор знакомый. Люба стучит в окошко маленького домика:
- Васятка! Ты тута, что ли? Я это, Люба.
- Любаша! Заходи! Заждался уж.
На селе только он один, Василий, называл теть Любу - Любашей. Бабушка рассказывала, что когда-то, очень давно, он сватался к Любе. Высокой, стройной красавице Любе, с косой до колен. Да вышло так, что Люба полюбила другого. Егора. Из соседнего села. И замуж за него вышла. И троих детей родила.
Васятка тоже со временем семьей обзавелся, теперь вот уже и правнуки были. В городе. Каждое лето приезжали.
А для Любы он на всю жизнь остался Васяткой. Добрым другом.
- Как неделя прошла, Васятка? Тяжко али ничего?
- Тихая неделя была, Любаш. Только раз и приезжали. Из Прокофьевки.
- У моих-то был?
- Да как жить, Любаш, вчерась только и был. В порядке все. Не переживай. Я присматриваю.
- Ну, держи пирожочков тепленьких, - тетя Люба протягивает ему сумку.
- С картошечкой? Как всегда? Спасибо, Любаш. Ну, ты иди, я потихоньку буду самовар кочегарить.
Этот разговор всегда был одинаковым. Каждую субботу каждой недели каждого месяца. Из года в год. Повторялся почти слово в слово. Менялся только ответ Васятки про «тяжко али ничего». Были недели – трудные, рабочие. Были – тихие, когда «приезжали только раз» или не приезжали вовсе.
Василий открывает тяжелую створку ворот. Люба идет по длинной березовой аллее. «Березки-то, красавицы, все выше с каждым годом. Все красивее. Скоро всю дорожку кружевной тень покроют» - думает Люба.
Заходит за низенький заборчик. Кланяется в пояс:
- Здравствуйте, хорошие мои. Родные.
За оградкой – три могильных холмика. В изголовье каждого – по кресту. На каждом кресте – по две фотографии. Все ее здесь. Все шестеро.
Папа Любин ушел, когда Люба носила под сердцем Наталечку. Своего первенца. Папа ее не увидел. Просто не проснулся однажды утром.
Наталечка умерла, когда ей только исполнилось три. Тоже тихо, во сне. Болела, болела и умерла. Доктора все говорили: «Ничего, ерунда, простуда обыкновенная. Ничего, что температура высокая. Это – организм так борется». Люба ж сама была медсестрой. Что такое температура? Ничего! Водкой или уксусом оботрешь ребеночка, она, температура, и спадет. Вот и спала. К вечеру-то. А утром Наталечка не проснулась.
Наталечку положили к Любиному папе. Так ее мама захотела. Говорила: «Он ее ждал, а так и не увидел. Пусть хоть теперь – вместе. А меня тут потом положишь, рядышком. Я на них смотреть буду».
Только в следующую могилку легла не Любина мама. А сыночек ее, Любин, Сенечка, что после Наталечки родился. Да муж любимый, Егор. Хоть и был он родом из соседнего села, да просил, чтоб его туда не увозили, после смерти-то. «С вами хочу, со всеми», - говорил…
Сыночку Сенечке было уже пять. На велосипеде катался. Как на дорогу выскочил, не понятно. Ребята, что с ним были, говорили, там, вроде как, заяц прыгал. Сенечка за ним и погнался. Из-за поворота – машина. Они тогда редко через село ездили, все больше - по объездной. А тут - вон. Кто-то решил напрямик махнуть…
Анечка, «последышек», самая любимая, самая красивая, уже второй класс закончила, когда узнали они, что папа ее, Любин-то муж – раком болен. И ведь не жаловался же никогда. Говорил только, что поменьше надо на жареное налегать, «печенка барахлит». Егор немножко до Нового года не дожил. А в следующем году, весной, и Анечки не стало. Глупая такая смерть. Очень глупая. Детки на переменке в «толкачки» играли. Анечку и толкнул кто-то. Она ж – тоненькая, легкая, как перышко, к стене отлетела, прямо об угол – виском. Врач уже не нужен был. Третий класс Анечка не закончила, хотя ведомость о его окончании школа тете Любе выдала. Почти все – пятерки. Она у нее дома в буфете стоит, в рамочке, вместе с фотографиями…
Мама Любина ушла последней. Кусты со смородинкой опрыскивала. Чтоб дряни всякой не завелось. Чтоб, по-прежнему, к ним ребятишки за ягодкой бегали. Там и упала.
С Анечкой они теперь вместе лежат.
Два года назад на окраине города построили крематорий. Люба туда съездила, все разузнала. Васятке наказала:
- Если я первей тебя уйду, ты меня сожги. Деньги я тебе покажу, где. Там хватит, я все посчитала. Привезешь сюда. Смотри внимательно, вот тут, у Анечки и мамы в ногах – кустик лавандовый я посадила. Ты его аккуратненько выкопай, меня туда положи. Да кустик – на место верни… Люблю я, лаванду-то. От нее спится хорошо…
Люба садится на скамеечку. Убирать тут особо и нечего. Васятка помогает. Только иногда цветочки новые посадить. Или крестики подкрасить.
Люба рассказывает. Деткам, мужу, родителям. Как неделя прошла, чем занималась, кто в гости к ней приходил…
… Она просидит так долго. Часа три, не меньше. Потом пойдет к Васятке. Чай пить. Из настоящего самовара. С пирожками…
************************************************
Я не знаю, задавалась ли тетя Люба когда-нибудь вопросами: «За что? Почему мне такое?» Я никогда не видела ее плачущей.
Слышала от бабушки, что мама тети Любы еще после Наталечкиной смерти ходила к местной гадалке. Что-то, видимо, спрашивала. Ну, а что та ответила – кто ж знает! Гадалки – они тайну исповеди берегут строже, чем иные священники.
…В то лето, первое лето после Анечкиной смерти, я не бегала вместе с соседскими ребятишками к тете Любе за ягодами. Боялась как-то. Я, совсем еще ребенок, не знала, как мне смотреть ей в глаза, что говорить? Просто плакать или по-взрослому сказать: «Сочувствую Вашему горю»? Но эти слова всегда казались мне глупыми и лишними. И тогда, в детстве, и сейчас.
Я встретила тетю Любу на улице. Случайно. Она улыбнулась мне, потрепала по голове:
- Что ж ты, Люлькин, за ягодкой не приходишь? Бабуля в огороде работать заставляет? Ты прибегай. ТутовА, знаешь, эти летом – особо красивая. А ведерко твое, голубое, я там возле тутовника поставила. Только твое будет. Прибегай!
…Я все чаще задаюсь вопросом. Что это значит – прожить жизнь достойно? Достойно – это как?
Спасти жизни других ценой своей? Или просто тихо «простоять» в сторонке всю жизнь, никому не мешая? Улыбаться всем подряд или говорить всем и всегда правду? Мне – много лет. У меня нет ответа.
В мои годы тетя Люба уже потеряла отца и двоих детей. И войны не было…
Что такое – достойная жизнь?..
*************************************************
Возраст – дело такое. Последнее время тетя Люба много лежит. Из дома выходит редко. Забегут к ней соседки:
- Теть Люб, ты как? Давай-ка, мы тебе тут подметем.
Кто – поесть сготовит, кто – убраться поможет, кто – дров да угля принесет. Тетя Люба может всю неделю пролежать тихонечко. А в субботу, раненько – свет уже на кухоньке горит, и запах зовущий из форточки. Пирожковый. Глядишь – и потопала потихонечку к остановке…
В одну из суббот, вечером, встревоженный кладбищенский сторож приехал в дом к Любе, прождав ее целый день. Васятка нашел ее на кухне, сидящей у стола, уронившей голову на скрещенные руки.
Вот только, вроде, на минутку присела. Как будто устала.
На столе лежали подсохшие уже кружочки пахучего теста с аккуратно разложенными на них горками мятой картошечки с жареным луком.
Не успела.
Та январская суббота выпала на седьмое число.
…Рождество Христово…
©Джулия Лу
