Щербаков отдал распоряжение отобрать людей для нелегальной работы — на добровольном основании. Все родственники и близкие будущих нелегалов эвакуировались далеко из Москвы. Это было главным условием. Среди желающих оказалось немало женщин из московских райкомов. Спецлаборатории НКВД готовили фальшивые документы. Готовился органами и список объектов, «в отношении которых следует принять особые меры в случае возникновения критической ситуации». Таких объектов было насчитано более тысячи. 12 мостов, автобазы, Гознак, телеграф, ТАСС — все было обречено.
На всех подъездах сняли и уничтожили списки жильцов. Эта мера, вероятно, также была сделана на случай возможной оккупации Москвы. Кто-то боялся за свои фамилии, кого-то по ним могли разыскивать.
«В продмаге на стене объявление: «Тов. кассирши! За вами числится 2699 руб. 93 коп. Предлагаем явиться в трехдневный срок и представить отчет…» Так ищут дезертиров-грабителей»
В городе 16 октября практически прекратилась жизнь учреждений. В сберкассах во мраке готовились к сожжению документов, в некоторых наркоматах никого не было. В полутемном ГУМе «купил три кило свеклы. О радость!» На родной Преображенке у мясомагазина увидел, как работники магазина тащили домой окорока. На фабрике им. Щербакова работники били директора, который пытался удрать с имуществом на автомобиле.
Даже неделю спустя, 23 октября с неба «падает черный снег. Это остатки документов, сожженных в печах центрального отопления. Маленькие черные бабочки».
7 ноября 1941 года. «Невеселый праздник. По улице идет „демонстрация“ — две сотни женщин и мужчин, подтянутые поясами с лопатами и ломами на плечах. Холодно, ветер, падает тяжелый снег. Огромные очереди за картошкой и хлебом. Радио все утро хрипело и срывалось. Говорят, что это немцы „сбивают волну“... В параде на Красной площади участвовало несколько сот танков. Это очень успокоило москвичей. Хотя некоторые говорят: „Зачем они парадируют около Кремля, им нужно быть на фронте!“ Сталин сказал, что война продлится еще несколько месяцев, полгода, а может быть, и „годик“».
Население вело себя самоотверженно. Рыли водоемы, заготавливали бочки с водой. С ведрами, корзинами, мешками, все таскали песок на чердаки, в подвалы, на лестничные клетки, к подъездам. Кстати, подъезды всех каменных домов постарались быстро засыпать плотно песком, чтобы дома к тому же и устояли. Для укрытия людей делались землянки, щели, бомбоубежища.
Двенадцатого числа был издан приказ об обязательном привлечении всего работоспособного населения города к устройству траншей, расчистке дворов от заборов и сараев, чердаков от мусора и т.п. — до трех часов в день, а неработающее население — до восьми часов в сутки. Освобождались только беременные и кормящие женщины, врачи и больные. За отказ от подобных работ полагался штраф от 100 до 300 рублей (порядка средней зарплаты).
21 сентября вышло специальное постановление об использовании метрополитена как бомбоубежища для проживающего вблизи населения. В первую очередь туда пропускали женщин с детьми до 12 лет, потом всех остальных.
В целом в городе сильно страдали от бомбежек деревянные дома и бараки. Их было много. Например, половина Преображенки были частные дома. Вдоль Яузы стояли еще и в 1950-е годы бараки, которые заливала река в половодье так, что ребята не могли переправиться в школу на соседний берег. За 21, 22, 23 июля в городе в результате бомбежек без жилья и имущества осталось более шести тысяч человек (особенно в районе Ленинградского, Хорошевского шоссе, Беговой улицы). Людей размещали в школы, общежития, «уплотняли» в дома, пытались наладить материальную помощь, бесплатное питание.
Все окрестные помойки быстро заполнились портретами Ленина. Они были разбросаны повсюду около этих мусорных ящиков. А вот портретов Сталина на помойке не было ни одного.
Девочка в больнице говорит: «Я больше всех люблю папу, маму и отбой». «Вчера вечером бомбой разрушено три деревянных дома в Сокольниках около прудов. Ночью стрельба… 7 ноября 1941 года. Бомба упала на университет. Памятник Ломоносову повержен. Провалилась крыша Манежа. Выселяют жителей с Софийской набережной». К середине ноября из разбомбленного Замоскворечья стали переселять в восточные окраины города. Особенно уплотнился район Сокольников. Переселенцам разрешалось брать только узлы, поскольку невозможно найти транспорт.
Московская пресса осенью 1941 года резко сменила тон, забыв слово «советский» и вовсю напирая на слово «русский». В конце ноября в прессе, в том числе и «Правде», которую читала вся страна, стали настойчиво появляться русофильские мотивы. Впервые за много лет заговорили не о «советском», а о «русском»: «Москва — святой город для каждого русского».
10 ноября 1941 года. «По Стромынке идут грузовики с хорошо одетыми, вооруженными, весело поющими людьми. По городу двигаются многочисленные, тепло и хорошо обмундированные бойцы среднего возраста. Настоящая армия, четко маршируют».
«Как мы радовались, когда на улицах появились эти люди в белых полушубках, иногда с лыжами! Они были такие веселые, сильные. Мы так верили, что они отгонят фрицев, что эти сильные люди нас спасут! Чуть не целовали и не кланялись им. И они это чувствовали. Да, сибиряки спасли Москву, они принесли в город веру и надежду».
«Не хитрая вещь — валенок, но немцы не смогли его „освоить“. У некоторых пленных на ногах — „эрзац-валенки“ весом в 3–4 кг на деревянной подошве, на гвоздях, с ремнями. Наш валенок весит полкило, одевается в полсекунды, мягок, тепел, дешев».
После указа о затемнении города москвичи столкнулись с проблемой темноты. Это было неожиданно, непривычно, вселяло в сердца тревогу и неуверенность. Люди даже натыкались на улицах друг на друга. В конце ноября 1941 года в продаже появились светящиеся в темноте карточки, которые можно было прикрепить к одежде, стоили они 1 рубль 60 копеек.
19 октября 1941 года было опубликовано Постановление ГКО о введении в Москве и прилегающих районах осадного положения. «Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах западнее столицы поручена командующему Западным фронтом генералу т. Жукову, а на начальника гарнизона Москвы генерал-лейтенанта Артемьева возложена оборона Москвы на ее подступах… ГКО постановляет: с 20 октября ввести в Москве и прилегающих районах осадное положение. Воспретить всякое уличное движение, как отдельных лиц, так и транспорта с 12 ночи до 5 утра… Нарушителей порядка немедленно привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте».
С осени 1941 года бани работали с перебоями, а в конце января 1942 — вообще закрылись. Подобное повторялось той зимой несколько раз из-за отсутствия топлива. Но еще оставались парикмахерские. Они работали в определенном режиме, ведь у них уже отключили электричество. Ни о каких завивках и «шести месячных» не было речи, но побриться — пожалуйста. Сегодня странно, неужели нельзя этого сделать дома? Но тогда в силу бытовых условий удобнее было побриться в парикмахерской».
Мыло стало очень дорогим подарком. Мальчик на улице поет: «Ах, зачем я тебя полюбила? Победил ты, как фрица, меня! Подарю я тебе кусок мыла, хочешь — мойся, а хочешь — сменяй!»
Осенью 1942 года в аптеках города появились многозначительные объявления: «Продается средство от вшей».
В ноябре на Преображенском рынке у спекулянтов стакан махорки стоил уже 10 рублей. «Люди курят хмель, вишневый лист и чай. После чайной папиросы — рвота и головная боль.
Спекулянтов наказывали: за пачку махорки — пять лет тюрьмы. Столько же бабе, продававшей папиросы вроссыпь. Продававшему на рынке папиросы товарищей по заводу — 10 лет с конфискацией. Тем не менее, люди наживались на слабостях других. «Сосед уныло сообщил, что купил у спекулянта за 45 рублей 100 граммов махорки в тщательно запакованном пакете. Дома обнаружил, что внутри сено. „Я чуть с ума не сошел. А может быть, и сошел“… В аптеках нельзя купить сухой ромашки и шалфея: все пошло на курево, курят череду и дубовый лист» (декабрь 1941 года). «В кино на экране актер закуривает папиросу. В зале кричат: „Оставь докурить!“».
Новый год москвичи отмечали, несмотря ни на что. Уже в середине декабря 1941 года нарасхват шли елочные украшения. ВЦСПС и Моссовет устраивали елки для детей в ста помещениях с концертами, подарками и встречами с красноармейцами. На улицах Москвы продавались зеленые елки из неоккупированного Подмосковья.
С весны 1942 года город начали убирать, особенно в мае, хотя сами майские праздники были объявлены рабочими днями. И только флаги и портреты вождей показывали, что в стране праздник. На московских улицах появились американские военные с какими-то черными треугольниками под воротниками, могучие и красивые американские пятитонки. Ждали весеннего наступления немцев. Но уже мало кто верил в его мощь.
Еще с зимы 1944 года в Москве начались приметы мирной жизни. «На Преображенском рынке подснежники…» (1 мая) «Откуда-то появились кошки. Вчера они верещали на крыше» (27 июня). Домашние животные в Москве тяжело переживали войну. Уже в ноябре 1941 года появилось много бездомных, вернее, выброшенных породистых собак.
Пережив тяжелую и голодную первую военную зиму, люди осознали, что их ждет долгая война, и стали готовиться к новым испытаниям. Летом 1942 года вся Москва взялась за лопаты и грабли. «Копают грядки, как попало и где попало. Видел три жалкие грядки у самого тротуара в Газетном переулке, у окон подвала, не огорожены» (14 июня 1942 года).
В групкоме писателей, как и на многих предприятиях, распределили огороды в городе и ближайшем пригороде. Школьникам, выделили такие участки на кладбище близ нынешнего Олимпийского центра на проспекте Мира. Как страшно было детям копать огороды на могилах!
«В городе только мостовые и тротуары остались неприкосновенны, остальное под картошкой. В пригороде по воскресеньям чистый муравейник» (июнь 1942 года). Писателям выделили участки в районе подмосковного колхоза «Заветы Ильича», с мая там начались коллективные работы. «В группкоме объявление: „В воскресенье выезжайте на коллективный огород для окучивания картошки. Захватите с собой обыкновенные столовые вилки“».
Уже с четырех часов утра люди занимали очереди за хлебом. Стояли по 5–6 часов. «В очередях драки, душат старух, давят в магазинах, бандитствует молодежь, а милиционеры, по два–четыре, слоняются по тротуарам и покуривают… нет инструкций. За несколько дней распродан весь препарат „Авариприн“ — семенная вытяжка на основе спирта. Около винных магазинов давка: продают дрянное разливное вино. В Черкизове в „Главспирте“ продавали водку — до смерти задавили двух стариков».
«В Сокольническом парке около Зеленого театра с ночи собираются тысячные очереди с мешками. Дают муку по пуду на карточку. Люди складываются и берут прямо мешками по 70 кило. Тащат на себе, вымазанные мукой до трамвая. Идет дождь, и мука на пальто превращается в тесто».
«У меня цифры, сделанные чернильным карандашом на ладонях, запястьях, тыльной стороне ладони: 31, 62, 341, 5064. Это места, которые я занимал в разных очередях… у всех такие же „знаки антихриста“»
Декабрь 1941 года. На рынке лейтенант ругает колхозницу за бешеные цены. (1 кг картошки — 10 рублей. Для сравнения: зарплата контролера ОТК — 500 рублей, то есть 50 кг картошки.) Женщина кричит: «Не хочут, пусть не берут! Они сами набрасываются, как собаки! Рвут друг у друга. А нам никто не запрещает продавать по своей цене! Мы не государственные! Зови милицию, я не пужаюсь!»
В войну москвичи очень быстро стали осваивать эти новые кулинарные рецепты. В марте 1942 года они уже знали, что «из мороженой моркови получаются недурные котлеты», летом поняли, что «морковная ботва — тоже пища и недурной материал для щей».
В аптеках продавались восстановители для волос, комнатные градусники, губная помада, кружочки для мозолей, самосветящиеся ромашки и ногтечистки. В канцелярских магазинах чернила стали продавать почему-то в огромных бутылях — по 15 литров. В галантерейных магазинах рядом с пудрой и духами (флакончик — 135 рублей, как ученическая зарплата на швейной фабрике) появилась примета времени — наконечники для костылей.
Летом 1944 года все усиленно искали примет окончания войны, страстно ждали победы к осени. Вот и дети меньше стали играть в эти военные игры. Новая примета: не играют, значит, война скоро кончится.
В декабре огромным спросом пользовалась книга Тарле «Наполеон». Много задумывался и сам автор дневника об этой исторической личности, «чья предостерегающая фигура, чья судьба должна внушать безграничный страх перед вступлением в загадочную страну».
«13 февраля. В магазинах МОГИЗа художественной литературы нет вовсе. Обменивают кой-какие современные брошюрки на учебники. На рынке „Наполеон“ Тарле стоит 25 рублей. Классики на вес золота» (для сравнения: 25 граммов перца — 25 рублей, 1 килограмм картошки на базаре — 20–30 рублей). 25 декабря «Госполитиздат выпустил книгу „Записки“ Дениса Давыдова».
Январь 1942 года. «В гостинице „Метрополь“ открылся „Дансинг-холл“. Танцуют под джаз с 6 до 10 вечера. Об этом на стене вывешены плакаты с изображением танцующей пары. Он в смокинге, она в декольте»
Уже в послевоенной Москве немцы, работавшие на стройках города, иногда ходили и побирались по домам. Во всяком случае, к ним в дом, а жили они в районе Мещанских улиц, приходили. Отец дяди Коли потерял на фронте руку. Однажды, открыв такому пленному дверь, он поговорил с ним по-немецки (отец хорошо знал язык), потом попросил жену отдать немцу буханку. Немец заплакал и ушел. На вопрос удивленной жены отец объяснил, что, оказывается, они с этим немцем в свое время воевали чуть ли не друг против друга в соседних окопах. А теперь отец спокойно отдал ему буханку — оставшейся рукой…
