Вы можете назвать меня извращенцем, но я люблю Средиземное море зимой.
Скажем, Каталония, январь. Море, когда нету солнца, - кипящий ледяной свинец. Злобно чавкает где-то в камнях своим беззубым стариковским ртом. Ворчит, что-то ищет в скалах. Не находит и опять ворчит. Ворчи, ворчи, всё равно не найдешь.
Ветер – душистый и холодный. На парапете, как дуэлянт, наотмашь лупит тебя мокрыми перчатками по щекам. И тебе нечем ответить.
Ранние сумерки. Мутное пятно солнца (а может – луны?) у горизонта. Зима, не сезон. А мне нравится. Нравятся эти мерзкие дожди, этот нудно пристающий мокрый ветер, эти ахающие волны, похожие, когда выглядывает солнце, на расплавленную слюду, эта бьющаяся подстреленной птицей парусина навесов. Пахнет йодом водорослей и пригорелым кофе. Хорошо. Слегка тревожно, но уютно.
А особенно уютно посидеть на застекленной веранде какой-нибудь кафешки, поговорить с интересным человеком.
Мы сидели в ресторанчике маленького каталонского городишка Тоса-де-Мар, на застекленной террасе с видом на море и пили сангрию. Я и моя старая подружка Галя, жена Глебушки, тоже моего старого друга. Сидели, ждали Глебушку, чтобы отметить старый новый год. Глебушка был на каких-то переговорах.
Сангрия – очень вкусная, напоминает яблочно-вишневый компот, который варила моя бабушка, царство ей небесное. Только от этого – испанского – компота почему-то хочется пробежаться по перилам парапета. Или поболтать за жизнь. И Галя решила заняться последним.
Два слова о Гале, пока она отпивает, вдохновляясь, сангрию, затягивается «Парламентом» и стряхивает пепел в пепельницу в виде ящерицы Гауди.
Галя – очаровательное существо. Родом – крымчанка. Мама – хохлушка, папа – моряк. Фамилия – Дюбель. Галя Дюбель. Почти как матрос Железняк.
Имеет: роскошную грудь, золотую фиксу во рту, родинку над губой. Эротика, рок, романтика. Три в одном. Говорит баритоном. Брюнетка. Взгляд испепеляет сразу и навсегда. Бутылку вина нежно называет «глычек» (конечно с южным «Г»), меня – «Вовчара», скандинавов – «трескоеды», украинские деньги – «хохлобаксы» и тому подобное. Но особенно выразительно ее «Тю», которое имеет тысячи оттенков, например: «конечно», «ни в коем случае», « а вы собственно кто?», «ты бы, малой, полечился», «брысь!», «а я в принципе и не замужем», «ешьте, суки, сами свои салатики», «убери руки, животное», «обними меня покрепче» и т.д.
Галя – моя ровесница. То есть до пенсии ей, мягко говоря, еще далеко. Но в своей жизни она навидалась таких видов, что даже от одного из них у меня бы лично случился инсульт. Или энурез. В зависимости от вида. Слушайте сами.
- Шо было, Вовчара, то было, - философски начала Галя и затянулась, ослепительно блеснув фиской и матово забрезжив черешинами глаз.
- Ты любишь немцеу?
- Средне, – ответил я.
- Тю!
Это значило: «Г… ответ»
- Моя первая европейская гастроль, Вовчара, была с немцем. Его звали Ганс. Ты знаешь Ганса?
- Нет, ты мне про Ганса ничего не рассказывала.
- Тю! А шо там рассказывать! Я упервые увидела его около буржуазного магазина «Березка». Это было як гром и молния. Он был высокий, голубоглазый и прекрасный, як я не знаю шо. Тогда я еще безумно любила Боярского, но по сравнению с Гансом Боярский показался мне тараканом у шляпе. Я сказала себе: «Галю, это он». Я проделала работу, и Ганс запал на меня, як кот на валериану. Он мотылялся у моих стройных ног, целовал мои шорты и обещал берлинскую прописку. Он долго уговаривал меня сходить с ним у брак, но я не соглашалася, потому шо я же ж люблю Родину, ты знаешь. Он звал меня «майне либе» и поил шнапсом. Он говорил, шо я его Гретхен и Брюнгильда и водил у «Березку». Наконец я растаяла у лучах его интуристской любви. Мы уехали у Берлин и расписалися, як родные. Ты был у Берлине, Вовчара?
- Был. Хороший город.
- Тю! У Берлине усё прекрасно, кроме немцеу. Мы жили мирными голубками несколко месяцеу. Но потом у меня открылися глаза. Он сказал мне: «Галю, иди работать», «Тю! – ответила я, - я не п;няла, шо ты имеешь у виду. Последний раз я работала в третьем классе средней школы на уроке труда. Я вышивала крокодила Гену, похожего на тебя, любимый. С тех пор я не работала. Давай жить так: я буду твой прекрасный цветок, а ты будешь моим заботливым садовником. Ты будешь поливать дёйчемарками мои прекрасные лепестки, а я буду распускаться, як я не знаю шо, и опьянять тебя сказочным ароматом любви. Зер гут?» Но он уперся рогами у быт и, як придурок, повторял свои скучные глупости. Он говорил: «Ты должна работать, потому что моя трудолюбивая Германия – это не твоя ленивая Россия. Здесь вам не тут. Здесь усе как один должны работать и считать куркулятором деньги». Тю! Я п;няла, шо этот менталитет мне неродной у принципе. Я сказала ему: «Ганс! Ты можешь идти уместе с твоим германским трудолюбием у то место, где ноги становятся нехорошим словом. Моя любоу х тебе была чиста до невозможности, но она умерла наусегда, як ГДР. А теперь, Ганс, дай мне очень много денех и прощай наусегда». Он долго не хотел расставаться со мной и с валютой, но я проделала работу, и справедливость восторжествовала. Я ушла от него в одних шортах и у майке на, извиняюся, совершенно голое тело, но с сумочкой, где было на шо достойно жить первые пять-шесть лет.
- И что – вернулась домой?
- Я очень хотела вернуться, но как только я вышла от Ганса и зашла выпить двести граммоу водки у кафе на Фридрих-штрассе, я увидела… Это был як удар учебником сопромата по голове. Это был француз. Его звали Этьен. Ты любишь французоу?
- Да не то что бы…
- Тю! Их надо усех отдать в поликлинику для опытоу. Но тогда я еще этого не знала. Он был, гад, красиу и элегантен, як гоночный автомобиль. Я сказала себе: «Галю! Это твоя судьба. Ты будешь гулять по Парижу, як графиня де я не знаю шо, есть каштаны-фри и пить глычиками Клико. Почему этот красивый мусьё до сих пор ходит один без тебя, словно дикий необъезженный мустанх? Это же ж не порядок, Галю!» И тогда я проделала работу, и через час он был як раб, у моих шортоу. Он целовал и рвал мою майку, рыдал, як выпь, и униженно умолял отдаться у соседних номерах. Я сказала ему: «Тю! Не так же ж сразу, мон шер. Меня очень сильно возбуждают шпили Нотр-Дама. Покажи мне их, и я согрею тебя между своих любящих грудей».
Галя вдохновенно осушила полстакана сангрии, распыхала новую парламентину и продолжила:
- Неделя, Вовчара, прошла як у сказке. Мы гуляли по Парижу, каталися по Луаре, любили друг друга у Марсельском порту и выделывали такие вещи, о которых ты ещё, извиняюся, маленький слушать.
- Да уж…
- Тю! Это была такая бездна экспериментоу, шо я уся до сих пор краснею их вспоминать. Это же ж французы, Вовчара, они же ж по интимной части хуже гамадрилоу. Но это другая, как говорится, сторона обратной сказочной медали. Но через неделю Этьен показал свое подлинное французское лицо. «Галю! – сказал он. – Ты, конечно же ж прекрасная мадемуазель, но я окончательно и бесповоротно женат. И узы брака для меня – святы! Да! Для нас, честных французоу, нет ничего дороже семьи. И поэтому я могу поселить тебя, мон амур, у номерах у соседнем квартале, пл;тить тебе пятьсот франкоу у месяц и приходить к тебе с регулярностью у три раза у неделю, шобы отдаваться безумству первобытной страсти. Но только шобы об этом ничего не знала моя супруга. Д’акор?». «Тю! – ответила я. – За пятьсот франков, мон амур, у нас у России, если попросить, никто даже в морду окурком не плюнет». – «Пятьсот пятьдесят!» – «Тю!» – «Пятьсот семдесят пять…» Нет, Вовчара, усё-таки французы – безнадежная нация… Но я сказала себе: «Галю! Проделай с этим хлопчиком небольшую воспитательную работу, устрой этому Плюшкину с Шан-зе-Лизе маленькую поучительную Березину в смысле жадности. Припомни ему Дантеса, Галю!» И я сказала: «Этьен! Моя любоу х тебе не знала границ, но, блин, ты меня достал хуже лишая. Сейчас я пойду х твоей благоверной селедке и у подробностях расскажу, х примеру, про наш с тобой бурный экспромт у мужском туалете Лувра. Д’акор, любимый?» И он целовал шнурки моих кроссовок и умолял меня не топить его у ледяной Березине вскрывшегося адюльтера. И я сказала ему: «Тю! Давай расстанемся, як родные: ты дашь мне очень много денег, а я остануся только у твоих воспоминаниях». Он очень долго не хотел менять деньги на воспоминания, но проделанная мною работа достигла цели. Моя сумочка стала в два раза толще, и я пошла у Булонский лес, шобы навеки забыть угаснувшую любоу и успокоиться на лоне природы. Ты бывал, Вовчара, у Булонском лесу?
- Бывал, там эти… как их… трансвеститы.
- Да и хрен бы с ними. Я романтически сидела на берегу озера, як Алёнушка. И тут на лодке подъехал он… Это было як буря у пустыне. Его звали Майкл…
- Американец?
- Йес, Вовчара. Как ты насчет американцеу?
Я издал звук лопнувшего воздушного шарика, поморщился и звонко икнул.
- Аналогично. Тю, и больше нишо. Шо узять с нации, страдающей массовым ожирением и разжижением мозгоу?.. Но тогда я была еще не у курсе. Майкл улыбался, як жизнерадостный голливудский дегенерат, и эротично жувал жувачку. Я сказала себе: «Галю! Ты никогда не была у Голливуде и не плевала с небоскреба, пляжи Майами-бич х твоим услугам, Галю!..»
- И ты проделала работу…
- Тю! Оф корз ай дид. Нас было двое у лодке, не считая унезапно успыхнувшей любви. Мы ходили у ресторан «Большой каскад», гуляли по набережным Сены и пили шампанское у «Крейзи хорз». Я сказала ему: «Майкл! Зачем нам эти бесстыжие лошади? Давай сядем у белоснежный воздушный лайнер и улетим у край зеленых купюр. О’кей?» И мы сели у лайнер полетели в Америку.
- Ну и как тебе Америка?
- Шо сказать тебе, дорогой мой Вовчара? Мы расписалися, и первые три недели жили у голливудской сказке. Мы излазили усю Америку от Нью-Йорка до Калифорнии и от Аляски до Флориды, як муха халву. И Майкл усе время улыбался передними зубами, як ржущий конь, и говорил «о’кей» и «ай лав ю». Наконец мне это надоело, и я сказала ему: «Майкл! Скажи мне шо-нибудь умное, а то меня вырвет». И он обратно ответил: «о’кей». И я п;няла, шо эта набалда имеет интеллект стиральной машины. Он отвез меня на свою урюпинскую родину, у штат Юту, и мы стали жить тама среди гор и мормоноу. Месяц я героически крепилася, но я же ж не Карбышеу. Я сказала: «Майкл! Я не могу жить в твоем Усть-Муходуйске, здесь же ж такая тоска, шо сюда собаки ходють дохнуть». Он сказал: «О’кей. Мы сходим в Макдональдс». И я п;няла, что эти звездно-полосатые гамбургеры чужды мне идеологически.
Галя трагически посмотрела сквозь стекло на пасмурное море:
- Бракоразводный процесс был долгим, но я много и плодотворно поработала. Потому что я же ж не могу жить на одни хохлобаксы, як бомж. Из Лейк-Плесида я улетела без толстой сумочки, но с золотой кредитной картой. У самолете «Лейк-Плесид – Нью-Йорк» со мной рядом сел он… Его звали долго, но красиво: «Абд-эль-Амид-ибн-Хусейн-Али-Ахмад». Я звала его просто Гришей. Там же, у самолете, мы пристегнули наши ремни, и после моей незначительной работы, Гриша, который оказался после проверки документоу шейхом, предложил мне руку, сердце и виллу на Лазурном берегу. Тю! У Ницце, конечно, нет мормоноу, но через год там начинаешь выть и кусаться от некуда пойти.
- Развелась?
- Тю! Шариат, Вовчара, оказался намного гуманней нашего гражданского кодекса. Женщина у нем плавает, як таракан у шоколаде. Ты уходишь, и муж отдает тебе усё, шобы ты не парилась. Шоб я так жила! После Гриши был Сеня.
- Наш, что ли?
- Почти. Японец. Сато-Сан. Ты был в Японии?
- Нет, в Японии не был.
- Я тебя свожу. С Сеней мы расстались, потому что там же ж можно окосеть.
А потом был технический перерыв.
- Да ну!
- Тю! Четыре дня рекламной паузы и полного одиночества. Затем был Хуан. Этот красивый колумбийский мучачо, как я потом п;няла, торговал, сука, наркотиками, и я с гневом и компенсацией за моральный ущерб ушла от него к морально устойчивому британцу Чарлзу. Я сказала ему на четвертом месяце счастливого брака: «Чарлз! Я люблю тебя, як родного, но если ты, плохишь, не установишь у ванной смеситель, мы скоропостижно расстанемся через суд. Я не могу, любимый, мыть копыта в луже, як собака. Может быть, любимый, тебе сильно дорога эта первобытная привычка, может быть, вам, англичанам, этот атавизьм дорох, як макаке хвост, но я, любимый, воспитывалась у других, более цивилизованных условиях. Тю!»
- А он что?
- Он был гордый, як твой лорд, и ответил мне с лицом скорбным, як при геморрое: «Галю! – сказал он. – Мы, англичане, не можем жить без традиций. Лучше я наусегда утоплюся у Темзе, чем поставлю смеситель». «Ну шо же, дорогой Чарлз, – сказала я. – Твой уютный замок у граустве Йоркшир будет достойной заменой смесителю. Тю!»
- И что же, целый замок у него оттяпала?
- Да на кой пес мне этот каменный сарай с привидениями, но без смесителей. Тю! Просто он немного поделился своим наследством. Я же ж ему была не совсем чужая.
- А потом что было?
- Потом шо только, Вовчара, не было… Если усё это рассказывать, то станет грустно… Тю! Шо-то Глебушка не идет, соусем заработался…
Мы допили сангрию, поболтали о всяких пустяках. Потом перезвонил Глебушка. Он закончил свои дела и ждал нас в соседнем ресторане. Там, где очень хорошие устрицы. Мы пошли туда и очень душевно отметили старый новый год.
Чтобы было понятно, причем тут Глебушка, вкратце поясню.
За пять лет до описываемых событий Галя рассталась со своим последним мужем. Кажется, это был «трескоед», норвежец или швед. Галя к этому времени наветеранила брачных трофеев на несколько сотен тысяч долларов. Поехала домой и случайно встретила Глебушку – своего старого школьного приятеля (я Глебушку знал уже позже, по университету).
Не знаю уж, как это произошло, но они поженились, и все свои сбережения Галя, не задумываясь, вложила в Глебушкино дело. Дело пошло, да ещё как. Тю! И вот уже пять лет как Галя с Глебушкой не расстаются. Живут то в Москве, то в Крыму, то на «Каталонщине». Хорошо живут, дружно. Дочка у них растет. Зовут, конечно, Дашей. Теперь Даш у нас в России много – «як глычикоу». И хорошо, хорошее имя. Мне нравится.
В Каталонии мы часто встречаем старый новый год. Потому что мы почему-то все трое любим Средиземное море зимой.
Сидим на балконе Галино-Глебушкиной виллы, слушаем море, молчим. Хорошо, уютно. Чайки кричат, пахнет водорослями, кофе.
Смотрю я на Галю с Глебушкой: ну, никак не скажешь, что ребят поштормило. Всё им нипочём.
Прямо и не знаю: в чем секрет человеческой силы? И где находится волшебный источник того самого неиссякаемого оптимизма? И ключ, опять же, к счастью?.. Тю, да и только.
