У Антона пропала собака. Он позвонил другу Лехе, который жил рядом, и тот сказал, что собаку сегодня казнил Миша-Архиепископ.
- Я сам видел, он ее палкой по голове – хлоп! – и одним разом прибил. Я хотел тебе сразу позвонить, но, думаю, ты на рейсе, ты людей живых возишь. Я бы, конечно, на твоем месте башку бы ему оторвал.
Мужская дружба – лучшее, чем вообще живы люди. Не считая, конечно, любви мужчины к женщине. К жене. Потому-то, считал Антон, всякие иные и нежелательны на земле, что у них все наоборот.
Архиепископ к иным не относился, но он пускал в улицу канализацию, громко слушал по вечерам иеромонаха Романа, портил поселковые дороги Камазом, пел в церкви на клиросе, сутками резал и варил кузова легковушек, отчего у нескольких улиц падало напряжение в сети и отключались в домах газовые котлы, заставлял молиться своих пятерых детей, брил наголо череп и не брил бороду. В поселке его боялись, как боятся крыс, крови или мертвецов.
Выслушав друга, Антон махнул полстакана водки и пошел к Архиепископу.
- А ужинать-то? – позвала его жена.
- Я скоро, - ответил он с порога.
- Пап, а в пьяншет игиять? – позвал четырехлетний сын.
- Приду, включу, поиграем, - сказал Антон.
Февральский мороз сперва остудил его, и он, лишь выйдя за калитку, хотел было махнуть рукой и отложить поход до завтра, но завтра – Антон хорошо знал себя, - ярость сменится вялым, бессильным стыдом. Станет стыдно за все битвы, которых Антон так много избежал, и особенно ярко вспомнится тот страшный вечер, когда его друг Леха остался один среди троих, а разрядник по бегу Антон мимолетно умчался домой.
Года три-четыре прошло с того вечера, но прощать себя Антон не собирался. Ну да, четыре года назад это было, потому что жена Антона как раз лежала в роддоме. И они с Лехой сидели в летнем кафе. Друг поздравлял его с отцовством и задирался на соседние столики. Он со школы задирался на все человечество, и его никогда не били только из-за его неживой худобы. Никогда. Вплоть до того вечера.
А вот и дом Архиепископа… Не теряя ни секунды, Антон спрятался за Камазом. Присел за колесом и замер, потому что явился тот обычный страх, который и в жизни, и во снах туго упеленывал Антона, как грудничка, и не давал ни с кем драться.
«И чего я тогда пришел? – подумалось ему. – Огрести опять или сбежать? Так и жизнь пройдет».
И надо же было именно сейчас вспомнить давнишний разговор с местным участковым, когда тот, качая головой, сказал: «Да, повезло вашей улице с новым соседом. Вы хоть знаете, кто он вообще и откуда взялся?» Участковый поведал, что Архиепископ (впрочем, это потом его так прозвали местные) раньше звался Лютым. Из бандитов он, из отъявленных бандитов, которые насильственно завершали ХХ столетие. Ведь черт знает, может быть, так и тянулся бы этот уставший от великих дел век, если бы не пришли беспородные рыцари с первобытной моралью и не сокрушили последние его святыни – мир, труд, май, товарищество, братство.
А в новом веке Лютый вдохновился стать капиталистом-фабрикантом. Он купил пустые цеха бывшей ткацкой фабрики, завез новые ткацкие станки, сновальную машину, набрал людей и вскоре прогорел. Вездесущий товар китайцев оказался дешевле того, который производил Лютый. «Вот он умом и поехал, когда разорился, - заканчивал рассказ участковый. – Стал в церкви петь, детей в детдоме набрал, здесь вот поселился, в поселке вашем…»
Заурчала Дарья, волкодав Архиепископа. Антону сначала почудилось, что завелся Камаз, такая была глотка у псины.
- Иди сюда, тварь! – вскочил вдруг Антон.
Впервые в жизни он разорвал на себе пелены страха и впервые почувствовал в плечах силу, в кулаках тяжесть, а в сердце священную отвагу. Это оттого, что перед его глазами сама собой появилась картинка: сын кувыркается в снегу с собакой, они оба визжат и обожают друг друга, как могут обожать друг друга только дети.
Сын с собакой. Сын. А Антон - его отец, недостойный так зваться. Ну разве можно быть отцом человеку, если ты трус? Братом можно быть, дядькой - да, но не отцом.
Дарья захлебывалась в ненависти к невидимому за железным забором чужаку. Забор стоял высокий, ни одной собаке не перескочить его.
- Иди сюда, тварь! – заладил Антон, покинув убежище. – Иди сюда!
Ему казалось, что волкодава он сможет сейчас взять и придушить. Другие не смогут, а он возьмет и придушит.
- Зачем Дашку дразнишь? – спросил Архиепископ.
Он стоял у себя в огороде и высокий железный забор доставал ему всего-то по грудь. Его бритый череп отливал лунным сиянием, а в бороде его скопилось больше черноты, чем бывает самой черной ночью в самом густом лесу.
- Вот так да! – звонко усмехнулся Антон. – Иди-ка сюда, чего скажу.
«Что с голосом? За голосом надо следить…»
Архиепископ вышел за калитку и дальше не двинулся. Видимо, ждал, что гость приготовил огнестрельный секрет. Сам он, кстати, ничего в руках не держал и в одежде не мог прятать, потому что из одежды на нем что и было, так это дырявая, дыра на дыре, футболка с выцветшим терминатором, дырявое же трико от спортивного костюма и банные сланцы на ногах. В мороз-то минус двадцать.
Антону сделалось неуютно в ста одежках. Он расстегнул на груди пуховик, сбросил с головы на землю шапку и зашагал на врага.
Враг заулыбался… И до того искренне и до того умильно, будто знал про Антона что-то забавное. Например, что тот с пятнадцати лет не перестает верить в свою встречу с Милой Йоович. Ее земное существование Антон время от времени ощущал на расстоянии полусогнутой руки.
- Это ты?! – выпалил он в обширной лоб Архиепископа.
- Ну, скажем, я, - улыбнулся тот, отгоняя ладонью дыхание Антона.
«Зря водки выпил, отупила только. И этому не нравится».
- Я про другое, на тебя-то мне наплевать, что ты вообще есть такой, такой муд… - «не надо спешить ругаться, спокойно надо». – Короче, сам признаешься или помочь тебе?
«Сколько слов! Надо было заранее подготовить, чего говорить…»
Архиепископ смотрел на Антона с еще большим умилением. Затем он поднял правую руку – «вот и все, сейчас смахнет мою голову с плеч, я даже не пойму ничего» - и величественным движением показал вдоль дороги.
- Иди домой, - сказал Архиепископ ласково.
- Да ты, оказывается, баран тупой! – взорвался Антон. – Совсем тупой! Баранище! Что тебе собака сделала, а? Что? Я вот думаю, откуда вообще такие, как ты, появляются? Вроде, мы все в одни школы ходили, одни стихи учили, про что такое хорошо и что такое плохо, а ты ведь ничего не усвоил. Ты вон вместо того, чтобы хоть немного соображать, в церковке поешь. О, как! Спел и прекрасно! Можно канализацию качать на дорогу, убивать всех. Ты зачем, позорник, собаку убил?
Архиепископ прекратил улыбаться и сделался выше обычного.
- Не доводи до беды, иди домой, - выговорил он.
В соседних домах люди выключили свет и прильнули к окнам. Им нравилось, что нашелся один из всех, один на тысячу, кто хотя бы сегодня, хотя бы сейчас не боится Архиепископа. Люди ждали крови, хотя бы и крови храбреца.
Антон орал так, что особо звучные ругательства проникали в дома сквозь стекла. Его ора испугались приемные дети Архиепископа. Мал мала меньше они выстроились у окон, но высокий глухой забор мешал им видеть, кто там ругает их паку. С ними стояла их приемная мамка. Тихая, кукольного вида богомолица, привезенная сюда из дремучего прихода, где она пряталась от героина.
Антон орал исступленно, выдавая новые и новые оскорбления без оглядки на прежние. Пока не начал путаться и хрипеть. Пока не смолк совсем, оглушенный молчанием Архиепископа.
Тот сжимал и разжимал кулаки, у него потемнела шея, почернели глаза, но он молчал. А когда заговорил, то опять про старое:
- Иди домой, не доводи до беды.
Взять и уйти, даже если разрешали, Антон не мог. Дорога домой означала бы, что его, Антона, отпускают, как истеричного слабака. Лишь бы не иметь никаких дел с ним.
- Иди давай, иди.
Следовало решиться.
- Иди.
Решиться на бой.
- Не быть беде. Иди.
Это все равно, что решиться прыгнуть с крыши многоэтажки.
- Иди давай.
Понимая, что решимость к нему не придет никогда, Антон в одно мгновение обманул свою проклятую природу и пнул Архиепископа по сухой кости.
Архиепископ не ждал такого. Он чуть наклонился, будто подрубленное дерево, а Антон и здесь опередил самого себя – прыгнул на Архиепископа, ухватил себе подмышку его шею и сдавил ее с такой силой, с какой лишь однажды сжимал ноги отца.
Он вернулся тогда домой с первого сентября. Хотя повод был важный - первый раз в первый класс, - однако же никто из родителей с ним не ходил. Матери надо было на работу, а отец в пять утра притащился с погрузки досок на нерусской пилораме и лег спать. Вернее, он сначала уснул прямо в ванной и Антон сквозь утренний сон слышал, как мать вполголоса ругала отца: «Да наплевать бы на эти деньги, сегодня сыну в первый класс, а ты жилы рвешь. Всех денег не заработаешь». – «Какое там все деньги? – отвечал отец. – Говорю же, не заплатили ничего!» - «Ладно, ложись нормально. Вот бы еще захлебнулся».
Так что, отец спал, когда Антон один пошел на первый свой звонок, благо школа стояла напротив их дома. Пока там читали никому не интересные стихи, пока динамики бубнили про школьные годы чудесные, с дружбою, с книгою, с песнею, Антон все думал, что же такое этот дефолт, который вредит родителям. Не почерпнув из памяти ни одной ассоциации, он решил, как придет домой, спросить у отца.
Но дома отец висел посреди большой комнаты. Это уже потом Антон подслушал от взрослых, что папка повесился сразу, как остался один, а тогда, в полдень первого сентября, Антон старался спасти умершего еще утром родителя, обхватив его за ноги и приподнимая вверх, пока на его вопли не прибежали соседи.
Теперь Антон сжимал шею поваленного на землю Архиепископа. Сам того не подозревая, для победы он избрал лучшую тактику. Как тот бульдог, стремившийся один единственный раз вцепиться в шею великолепного Белого Клыка.
Дышать у Архиепископа чуть-чуть, но получалось. Он аккуратно, будто мог пролить, втягивал вздувшимися губами морозный воздух, а Антон, подмечая это краем глаза, стягивал свои клещи сильнее. Мышцы его напряглись до того максимума, когда под ними ощущаются кости.
Антон не знал своей цели и не думал о ней. Может быть, он хотел, чтобы враг погиб в его клещах и чтобы потом про Антона говорили «тот, который Лютого», а может и не хотел он убивать. Мыслей в голове не было. И не было будущего. Было только сейчас. Была схватка.
Красным, словно бы вывернутым обратной стороной глазом Архиепископ уставился на луну. Его мозг уже минуты полторы не получал свежую кровь, но какое-то соображение там зрело. Поэтому Антон не собирался ослаблять хватку.
Видимо, осознав свое поражение, Архиепископ засуетился. До этого он просто двигался под Антоном, пытаясь вывернуться из-под неравномерного груза, а тут начал ощупывать Антона рукой. Пробежался пальцами по его затылку, потрогал ухо, потрогал щеку. Он что-то искал и Антон слишком поздно догадался, что именно.
Все изменилось, когда глаза Антона погрузились глубоко в череп. Стало не то чтобы больно, стало жутко.
Лишаясь глаз, Антон расцепил клещи, и в следующую секунду великая сила перевернула его вверх животом. Получилось, что он встал на крутой «мостик», из-за крутизны которого отчетливо хрустнуло между лопатками. Боль возникла такая, как если бы сквозь позвоночник пропустили колючую проволоку.
Однако страшнее оказалось другое – нельзя было вздохнуть. Соперник полностью передавил рукой горло.
Раз за разом Антон сокращал диафрагму, надеясь загнать в грудь хотя бы струйку воздуха, но без толку. «Конец! – мелькнуло в мозгу. – Очень жаль!» А затем вдруг черное-пречерное февральское небо сделалось светлым, как в полдень, а сердце и легкие зашлись в яростной пляске.
Антон застучал по руке соперника, будто у них происходила спортивная схватка. С тем же успехом можно было просить пощады у медведя, у смерча или осиного роя. Да и сам Антон минуту назад не пощадил бы свою жертву.
Но Архиепископ пощадил. Он оттолкнул от себя Антона, как скверную женщину, поднялся и сказал:
- Иди уже домой.
Жив. Это понималось тяжело и почему-то без радости. За шиворотом плавился и обжигал снег.
- Ты нормально? - спросил Архиепископ.
- Анально... - не помышляя шутить, промычал раздавленным горлом Антон.
Пар изо рта мешал ему рассматривать звезды. Вставать не хотелось. Хотелось, чтобы Архиепископ больше не разговаривал с ним. Никогда.
- Это не твоя собака бежит? - спросил тот.
Через секунду на Антона обрушился мохнатый ком счастья и глупости. Сомнений быть не могло — Альма! Невредимая.
Между лопатками разила свирепая боль, но Антон поднялся на колени и, отбивая одной рукой атаки Альмы, другой достал мобильник. Следовало разобраться, какую же собаку убил Архиепископ. И пока Архиепископ не ушел в дом, объяснить ему, отчего он стал виноватым сегодня.
- Ну как? – ответил Леха на звонок вопросом. – Классно да?
- Лекх, погоди со своим, - перебил его Антон, едва выговаривая слова. - Слушай, я вот чего звоню…
- Классно я прикольнулся? – не слушал друг.
- Что?
- Я говорю, классно я прикольнулся? Я тут недалеко, в конце улицы стою, вижу тебя. Ты вообще красава! Респект тебе!
Антон вгляделся в темноту, туда, где не водились фонари и стояли нежилые дома. Там среди лунных сугробов торчала черная тонкая фигура то ли человека, то ли смерти. Одну руку фигура прижимала к уху.
- Да я это, я, - скрипуче смеялся в трубке Леха.
У него всегда скрипело в горле, когда ему было весело. Тем же скрипучим голосом он пошутил первого апреля над своей женой. Признался, что это он, муж, прикрываясь чужим именем, два с лишним месяца писал ей в «Одноклассниках» восторги и всякие фантазии, а она, сучка, млела, отвечала, что ей как женщине приятно. Так и остался Леха без жены.
- Ге понигаю, что тегя веселит-то? – спросил Антон, начиная прозревать бытие с той ясностью, которая могла ослепить на всю жизнь и сделать неуклюжим Вием.
- Да я и говорю тебе, что прикольнулся, - скрипел Леха. – Собаку у себя подержал, а для тебя тренировку придумал. Ты же все время мне жалуешься, что людей боишься. Вот и перестал. Смотри, как Архиепископа уделал. Когда бы еще?
Вскочить, бежать, бить Леху было нельзя. Не потому, что он тощий и не потому, что друг, а из-за позвоночника. Сейчас даже игривая Альма казалась носорогом, столько усилий требовалось, чтобы отбивать ее прыжки и не провоцировать боль в спине.
- Пидорас ты, Лех, - попрощался Антон, вжимая красную кнопку в самое мясо телефона.
Хотелось изуродовать это вредное устройство или подальше швырнуть, но опять же – спина. Кто-то невидимый воткнул между лопаток копье и вращал его в ране и раскачивал.
- Ты как? – спросил Архиепископ. – Идти можешь? Иди домой.
Как разбитый всеми болезнями мира старик, поднимался Антон на ноги, и, встав на них, удивился человеческой природе, ее несовершенству. Какая-то дурацкая драка, а закон прямохождения уже едва работает. Дунь сейчас посильнее ветер и упадет Антон.
- В общем, пошутили надо мной, - сказал он Архиепископу, оборачиваясь всем корпусом. - Обманули, натравили на тебя.
От Архиепископа шел пар. От его черепа, от плеч, от груди. Казалось, что он сбежал из адского котла.
- Я сразу говорил тебе: иди домой.
И Антон наконец пошел. Собака то и дело норовила сбить его с колесной колеи, которая была для него сейчас все равно, что трос для эквилибриста, и один раз он оступился-таки, ухнув одной ногой по самые яйца в сугроб. Боль вышибла из его глаз слезы, те мгновенно замерзли и клейко сцепили ресницы.
Дорога домой оказалась настолько медленной и долгой. Антон прогонял в памяти случившуюся схватку и радовался своему поражению. Хотя бы это извиняло его перед Архиепископом. Даже не перед ним, а перед пятью головками, которые торчали в окошках его дома.
А вот Леха… Пьяные клятвы «ты же мне как брат», пьяная философия: «сейчас каждый сам за себя, а мы с тобой со школы еще», дружба, друзья…
Да и черт-то с ним!
Важнее сейчас думать о сыне, который ждет Антона только ради того, чтобы Антон пришел и включил планшет с играми. Отцовство, главенство Антона в семье только в том и заключалось, что он, а не жена, вручал сыну планшет. Отец, блин, батя.
Получив же планшет, сын на весь вечер забывал про папку и последний мог часок-другой поиграть на компьютере в танчики.
С сегодняшнего вечера все будет по-другому. Сегодня сын не получит планшет, сегодня Антон откроет перед ним большую книгу с картинками «Герои русской истории» и станет читать про богатырей, про путешественников, полководцев, а затем спросит:
- Знаешь, почему они такими выросли?
- Неть, - признается сын.
- Потому, - Антон поднимет палец и нахмурится. – Потому, что их такими воспитали так отцы. Им повезло с отцами. Слушайся меня и я воспитаю тебя богатырем.
Наконец-то дом! Свет в окнах, жизнь в окнах, радость в них. Почему раньше не приходило Антону в голову, как много у него есть и как много он не ценит? Приходил с работы и просто проводил время, лишь бы не вспоминать о работе, с которой вернулся и на которую идти завтра. Вот и все, больше ни для чего другого дом и семья ему не требовались. Это одна жена берегла уют и любовь в доме, но не он.
Он только выдавал сыну планшет.
Дом достался от деда. Мощный, с русской печью, с угольной котельной. Как войдешь – кухня, а по обе стороны от нее - комнаты.
Следовало успеть предупредить сына не прыгать и не вешаться. Поэтому Антон сразу выставил вперед руку, когда входил.
На кухне за столом сидел Леха. Между ног у него стояла его двустволка.
- Я тебя уж минут пять жду, - сказал скрипуче он.
На полу у печки жались жена и сын. Сын плакал, жена зажимала ему лицо кухонным полотенцем, чтобы не было громко. У жены текла кровь изо рта.
Леха встал, поднял ружье и навел стволы на Антона.
- Обидел ты меня страшно. Дружбу предал. Нельзя так с друзьями. Ты же знаешь, что я не умею жить нормально, вообще не умею жить, как остальные. Зачем же отрекаться? Зачем предавать? Зачем слова такие говорить?
Леха упивался своей речью. Произнося ее, он делал маленькие шажки навстречу Антону. Это был знак, намек, что он дает возможность отнять у него ружье. Для виду он будет сопротивляться, ругаться матом, потом разрыдается и позволит долго успокаивать себя. Его обязательно поймут, обязательно напоят и накормят, обласкают, уложат спать, как уже было, когда он будто бы расстреливал свою жену.
- Что молчишь? Стыдно? Ты постыдись-постыдись, я тебе разрешаю постыдиться перед смертью. Я, считай, твой исповедник.
Леха играл старую, известную всем сцену про бедовую головушку. Ну перестарался чуть-чуть в этот раз, ударил жену Антона прикладом в зубы. Ну, возможно, выбил даже, но тем больше он заслуживал сострадания.
- Ты не отмалчивайся, слышишь?
Антон смотрел на жену и сына. Жена смотрела на Антона. Она говорила глазами: отбери ты у него ружье, не жди!
- Лех, у меня спина болит, - сказал Антон. – Мне ее Архиепископ поломал, я теперь еле двигаюсь. Не доводи до беды. Иди домой.
У Лехи приподнялись брови. Что угодно он готовился услышать, только не отказ от игры. Лучше бы его еще раз назвали пидорасом, он бы просто грохнул ружье об пол и залился слезами.
Два подряд выстрела. Дым по всей кухне, пороховая вонь. Стены, посуда, стекла в окнах звенят.
Антон второй раз за вечер не мог вздохнуть. Дробь разорвала в клочья его легкие.
© Михаил Жаров
