Когда Едаков закончил разделку мяса и отдал супруге порубленные рёбра, Едакова тщательно их вымыла, а затем порезала каждое рёбрышко на кусочки. Потом нашинковала лук и, смешав пиво и мёд, приготовила маринад.
После этого, уложив рёбрышки в стеклянную ёмкость для маринования, посолила их, поперчила, залила маринадом, сверху насыпала колечки лука.
Затем поставила поверх мяса кастрюлю, в которую, кряхтя, двумя руками поставила гирю, которую обычно каждое утро тягал Едаков.
Через час кастрюлю с гирей сняла и бросила рёбрышки на сковородку, - немного обжарить. Потом, уже обжаренные, сложила их обратно в посуду с маринадом и поставила запекаться в духовку.
Через час благоухающее, изысканное блюдо было готово.
Едакова добавила сверху зелени, нарезала хлеб, поставила на стол остатки кетчупа и с киношной интонацией довольным голосом объявила Едакову, - Кушать подано!
…Минут через пятнадцать, догрызая очередное рёбрышко, Едаков бросил, - А хорош свинтус оказался!
- Люблю молочных поросят! - поддержала его Едакова, хрустнув ушным хрящиком.
Про себя каждый подумал, - День удался.
…В тот день на озеро они поехали ближе к вечеру.
Днём жарко, да и народу до чёрта. А к вечеру - оно поспокойней.
Расчёт оправдался. В шестом часу в основной массе народ уже начал разъезжаться. Кто - на машинах, кто потянулся на электричку.
Завтра понедельник, на работу.
Они нашли чудесное спокойное место на самом берегу - хорошее, толстое, отполированное чужими задами бревно, перед ним - импровизированный столик-пень.
Между пнём и водой озера - большой раскидистый куст, прикрывающий их от непрошеных взглядов проплывающих мимо на прогулочных лодках и катамаранах.
Надо вот это каждому видеть, что они пьют! Да, портвейн, да, три семёрки, ну и что? За свои кровные. А что поделаешь - как говорится, по одёжке протягивай ножки! На пенсию не разгонишься.
Закусь у них тоже была скромная: граммов сто пятьдесят самой что ни на есть недорогой колбаски, пакетик кетчупа, четвертинка чёрного хлеба.
Да, еще - семечки. Семечек было много.
Когда налили по первой, Едаков даже изобразил нечто типа тоста, старорежимного, правда, - Ну что, гуляй рванина!
Состояние еще не нирваны, но тихого, спокойного умиротворения, успокоения, благостности на душе наступило после третьей.
Где-то вдали за спиной доносились отдалённый звон церковного колокола и громкое, наглое, вечернее петушиное ку-ка-реку.
На противоположной стороне озера местные пацаны ныряли в озеро с тарзанки.
Приятно было посмотреть, как тот или иной пацан, неудачно отпустив верёвку, с громким ляпом плашмя ударялся о воду животом.
Слева, метрах в пятидесяти, с невысокого деревянного моста прыгала «солдатиком» другая компания более мелкой пацанвы. Хотя криков и визгу здесь было побольше.
Справа, подальше от громких прыгунов, по глади озера гордо дефилировали флотилии уток, некоторые - с утятами.
Рядом с Едаковыми раздавался непрерывный стук. Это, оккупировав толстый сосновый ствол, непрерывно работали своими титановыми клювами взрослый дятел и двое его малых дятельчат.
- Хорошо на природе! - вздохнула Едакова.
- Да, природа берёт своё, - согласился Едаков. И неожиданно добавил, - Однако, жрать охота.
- Мясца бы, - поддержала его супруга.
- Губу раскатала! – грубо высмеял её Едаков. И с издёвкой добавил, - Добудь!
- Дак кто у нас в семье-то добытчик-кормилец? - обиделась Едакова.
…На их остановке людей вышло мало.
Электричка со свистом и грохотом унеслась дальше, а Едаковы спрыгнули с платформы на гравий и по протоптанной тропинке пошли домой.
Смеркалось. То ли от того, что смеркалось, то ли от того что слово было смешливое, то ли от того, что мысли их совпадали, Едаковы улыбались.
Хорошими, покойными улыбками.
Лица уже утратили дневную яркость, краски потускнели, окружающие деревья и кусты потемнели и приобрели загадочный, мистический вид.
Едакова с гордостью вглянула на профиль мужа, - Ну вылитый Роберт Паттинсон!
Впереди перед ними по тропинке шёл пацанчик-школьник лет девяти-десяти.
Пухленький такой, плотный бутуз. Видно, тоже с электрички.
Супруги переглянулись.
- Эй, пацан! - крикнул Едаков.
- Ванятка! - дрожащим, приторным, елейным голосом поддержала его супруга.
- Я не Ванятка!, - с обидой ответил мальчик.
- Да не один хер! - одновременно и почему-то с восторгом воскликнули Едаковы.
- Мальчик, а мальчик! А отгадай загадку! - сменил тактику Едаков.
- Какую? - обернулся мальчик.
- Звёздочка к звёздочке, рёбрышек ряд, трамвай переехал отряд октябрят, - весело и громко озвучил Едаков.
- Так это вроде не загадка! - с вызовом ответил умный мальчик.
- Так и ты вроде не мальчик! - бумерангом вернули вызов обратно Едаковы.
- А кто же я? - удивился пацанчик.
- Ужин! - с пугающим деланым безразличием ответил Едаков.
- Это еще почему? - насторожился хлопчик.
- Ну, если тобой ужинают, значит ты кто? Ужин! - аргументировал своё умозаключение Едаков.
Несмотря на слабую доказательную базу, аргументы и логика Едакова видно показались парнишке убедительными.
Потому что внезапно он повернулся к Едаковым, показал им сначала язык, затем, приставив ребро ладони правой руки к локтю левой, показал известный неприличный жест, имитирующий возбуждённый конский детородный орган, крикнул, - А вот херушки вам! - и рванул вперёд.
От волнения он запнулся, и у него получилось, - Хер! Ушки! Вам!
- Не знаю, как хер, а вот ушки у тебя должны быть очень нежные! - взвизгнула Едакова.
- Отрежем, зажарим, и узнаем, что вкуснее! - весело возразил Едаков и резво припустил за Ваняткой.
Тот, бедолага, не знал, да и откуда он мог знать?, что в молодости Едаков серьёзно увлекался лёгкой атлетикой. Да и сейчас бегал по утрам.
А вечером оно ведь еще сподручней бежать, верно?
Пытаясь завершить историю на позитиве, хэппиэндом, так сказать, автор обращается к читателю с банально-сакраментальным вопросом - А был ли мальчик?
© Шева
