С Борисом Петровичем (фамилии не знаю) мы познакомились пару месяцев назад в аэропорту города Якутска. Я был там в командировке.
Рейс в Москву задерживался на два часа. В аэропорту я основательно закупился местной косметикой на основе пантов оленя. «Тапабан» называется. Для жены. Скраб, гель для душа, крем дневной, крем ночной, мыло, смесь для ванны, тоник, лосьон, молочко для тела.
Кстати, очень хорошая косметика. Совсем не хуже французской. А то и получше. Настоятельно рекомендую.
Съел я пирожок с капустой, запил квасом. Поикал. Сижу. Думаю про панты. Верчу в руках книжку, которую мне нужно непременно в ближайшее время прочитать и отрецензировать. А читать, если честно, лень. Чтиво, мягко говоря, специфическое.
И тут подсаживается рядом ко мне веселый старикан. Лет семидесяти пяти – восьмидесяти, не меньше. Слегка, явно, навеселе. Бодрый, подвижный. Невысокий, поджарый, глаза синие, с каверзинкой. Весь розовый, с аккуратными усиками цвета лунного инея. Улыбается:
- Вон вы сколько рогов накупили. Супруге?
- Ей.
- Анне?
- Да… – я опешил, – а?...
- Хорошее дело. Есть такая сибирская примета: не хочешь, чтоб жена тебе рога наставила, сам ей подари панты… Вы ведь не сибиряк?
- Нет.
- Сразу видно.
- А как вы определили? И насчет «Анны»…
- Профессия у меня такая… Вы – москвич. Я уверен. И – гуманитарий. Так?
- Точно! А что у вас за профессия, если не секрет?
- Теперь не секрет.
- ?
- Я разведчик. В прошлом, конечно. Уже двадцать лет на пенсии. Полковник КГБ. Так что я все про вас знаю, - старикан заговорщически-ласково улыбнулся.
- Ух ты!
- А вы все-таки – гуманитарий.
- Типа того. Филолог. Преподаю. Рассказики пишу для газет-журналов.
- Ну, тогда дарю сюжет. Такого сюжета вы нигде не найдете. Хотите?
- Очень.
- Вас зовут Владимир?
- Да!.. А?..
- А меня – Борис Петрович. Очень приятно. Я, собственно, что к вам, Володя, подсел…
Старикан залез во внутренний карман своего пиджака, достал паспорт. Раскрыл.
- Ой! - сказал я.
Паспорт был мой.
- Он вон там, около пантовой лавки лежал. Ну, я и подобрал. Оглянулся – вижу, вы мирно пирожок жуете… Держите.
- Спасибо!
- Не за что… И извините за спектакль.
- Погодите… Погодите, Борис Петрович. Ну, «Владимир», «Анна», «москвич» - это понятно… Это есть в паспорте. А насчет «гуманитария»?.. Об этом в паспорте нету…
- Нету, Володя. В паспорте – нету. Но, во-первых, посмотрите на себя в зеркало. У вас не лицо, а, извините, избранные труды по истории раннего французского символизма. А во-вторых, эта книжечка у вас в руках, опять же извините, - чистый диагноз.
В руках я держал книжку под названием: «Когнитивная поликодовость межкультурной коммуникации. Вербальные и невербальные аспекты диалога культур».
- М-м-м-да, пожалуй… - согласился я, почему-то густо покраснев.
- Я вообще-то, Володя, живу в Москве. Хотя родом – сибиряк. А сюда, в Якутск, прилетел, потому что у меня тут правнук родился. Назвали в честь меня, Борисом, - шмыгнул носом Борис Петрович и гордо погладил лунный иней усов.
- Поздравляю, Борис Петрович!
- Спасибо. Два дня отмечали. Вот сейчас улетаю. Поэтому…
Борис Петрович залез в другой внутренний карман пиджака и извлек оттуда плоскую овальную фляжку:
- Предлагаю… Нет, настаиваю и еще раз настаиваю на «по бульке» за моего Борю. Тем более что фляжку надо до полета допить. А там еще булек на шесть…
Фляжка у него была очень интересная. Явно старинная. С причудливым вензелем: «О.Е.». Кроме отвинчивающейся крышки сверху фляги, справа сбоку и слева сбоку, как два ушка, были привинчены еще две крышки. Все три крышки явно служили стопками. И на всех них был точно такой же вензель: «О.Е.». Только маленький. Борис Петрович открутил две крышки – сверху и слева. Разлил. Грамм по двадцать.
- Интересная у вас фляжка, - сказал я.
- Очень. Сейчас расскажу. Держите. Prosit! За Борю!
- За Борю! Prosit!
Мы выпили.
- Очень оригинальный вкус, - вставил я.
- Это настойка. Сами, Володя, догадайтесь на чем.
- Ясно…
- Да, все на них же, на пантах. Там еще кое-что: травы-ягоды-грибы… Но это не важно. Очень полезная вещь. Иммунитет и так далее. Слушайте же, Володя. Сюжет…
Этой фляжке уже полвека, даже больше. Я ее заказал в шестьдесят первом году после полета Гагарина. Но Гагарин-то Гагариным, а в шестьдесят первом одному человеку, который умер на десять лет раньше, исполнилось бы 90 лет. И человек это был – священник. Русский, не побоюсь этого слова – поп. Хорошее это слово, крепкое – поп, и не вижу я, кстати, в нем ничего оскорбительного.
Поп, он же отец Евстафий, сельский батюшка из большого сибирского села Р., в моей жизни сыграл роль самую огромную и светлую. Так что этот «заветный вензель О да Е» не просто так.
Но сначала я должен два слова сказать о себе. Очень коротко. Я, Володя, круглый сирота. Подкидыш. Так что Петрович я так, навскидку… Липовый я Петрович. Я даже не знаю, в каком году родился. Где-то в начале тридцатых годов. В паспорте мне потом написали 33-ий. Но – плюс-минус год. То есть, может быть, мне 84, может – 82… Но это не важно. Нашли меня примерно годовалым в поле в стогу летом то ли в 34-ом, то ли в 35-ом году. В Сибири, в какой-то деревне. Жил я в какой-то семье. Не знаю, не помню. Потом меня передали в другую деревню, в другую семью. Потом в третью. Сплошной туман. Места там глухие, до райцентра – сотня километров. В общем, известно, что в 37-ом я наконец попал в село Р. И меня взял к себе тот самый отец Евстафий. Сочный был поп. Большой, сильный, гривастый. Лесков бы Николай Семеныч из него всеобязательно какой-нибудь сказ соорудил. К тому времени он был уже шестидесяти шести лет. Попадья его несколько лет назад умерла, четверо детей разлетелись кто куда. И жил он один.
Тогда были страшные гонения на церковь, но отец Евстафий каким-то чудом репрессий избежал, и церквушку его тоже каким-то чудом не закрыли. Хотя нрава отец Евстафий был крутого и в выражениях в адрес советской власти не стеснялся. Ленина именовал «картавым обмылком». Сталина – «тараканом в сапогах». И ничего, пронесло. А во время войны стало полегче: товарищ Сталин с попами помирился. И опять же чудо: меня хотели отдать, как и положено, в городской детдом, но отец Евстафий сумел оставить меня при себе. Не отдам, говорит, дитё мякиной питаться. У него было какое-никакое хозяйство, ел я по тем временам сытно. Отца Евстафия в селе любили. Помогали с продуктами. В Р. работала школа, куда я и пошел перед самой войной.
Ну и вот. Учился я плохо. «Божественные книги», и не только «божественные», которых у отца Евстафия было дома много, я тайком читал. Много читал. Все подряд. И житие Александра Невского, и «Как закалялась сталь», и «Трех мушкетеров»… Еще тот винегрет. А вот в школе все время дрался, хулиганил. Уроки делать не любил. И получал двойки. Особенно много – за поведение. Отец Евстафий (я его тятей звал, а он меня – Борянка) наказывал меня за двойки своеобычно. А надо сказать, была у тяти одна слабость: под старость он стал налегать на кагор. Узнал он, что трое из четверых его сыновей погибли на фронте – и обмяк. Хотя внешне это вроде бы как никак и не проявлялось. Службы он вел исправно. Но дома, как он говорил, «орошал чревие».
И вот: прихожу я из школы с двойкой, а тятя уже основательно «напричащался кагорчиком».
- Двойка?
- Двойка, тять.
- За поведение?
- За поведение, тять. Я Кулебякину по сопатке смазал.
- Резон?
- Он мне в карман чернил налил.
- Та-а-ак. Ну, не обессудь, Борянка.
Он брал Священное Писание открывал страницу, ногтем отмечал:
- От сих до сих. Книгу сию надобно вдоль и поперек уразуметь. Учи. Не выучишь – питание в пузо не дам, а зад сполна кушаком напитаю.
Я учу. А память у меня, надо сказать, была очень хорошая. Можно сказать, исключительная. Сейчас я уже памятью ослабел, даже телефоны стал записывать. Возраст… Через десять минут:
- Тять, я выучил!
- Эка ты ее, шалавник, лихо умиропОпил. Ну, бубни, Борянка.
Я выдаю ему всё как есть наизусть.
- Лих ты на зазубрёж. Ладно. На тебе: от сих до сих.
Отец Евстафий дает мне чуть не страницу, ставит песочные часы:
- Ну, гони…
Я «гоню», тятя «усугубляет в кагорном направлении».
Часы высыпаются, я кричу:
- Тять, я выучил!
Проверка. Все чисто. Слово в слово. Ладно.
- От сих до сих. Выучить: где в какой строке какое слово.
- Как это, тять?
- А так. Вот гляди: к примеру сказать, третья строчка сверху - шестое слово спереди. Или, скажем, так: седьмая строчка снизу - третье слово сзади. И так чтоб всё, без изъятья. Усёк, обормот?
- Усёк, тять.
Что делать? Я учу. Тятя тем временем «вельми накагоривается».
- Я выучил!
- Ну. Четвертая строка сверху, второе слово сзади.
- «Небесного».
- Так. Восьмая сверху, третье спереди.
- «В».
- Не «в», солёно твое ухо, а «в синагогах». Попался, пАмятка!
- Не, тять, не попался: «синагогах» будет уже четвертое, тять, а третье, тять, - «в». Предлог его звать. Предлог – тоже слово. Оно считается, тять.
- Ишь ты, ушаста Борянка, дырява портянка. Умиропопил попа. Ладно, иди картошку лопай. И сахариновая кофинетка там на салфете лежит. Баба Нюра принесла. Можешь освоить.
На следующий день я опять – в драку. Двойка. Отец Евстафий «в кагорном пылу» еще усложняет задание:
- От сих до сих – все слова сзаду на;перед.
- Как это?
- А так. Вот тебе, на вскидку, богомерзкое слово «бес», тьфу-тьфу-тьфу его совсем, врага!.. Как сей утлый «бес» будет наизнанку?
- «Себ»
- Так ему, хвостатому. Давай, переиначивай: от сих до сих.
Я учу, тятя окагоривается.
- Тять, выучил!
- Ну, Борянка-борзянка, держись. Вторая строка сверху, третье слово сзади – сзаду на;перед…
- Йанис.
- Так. Синай. Верно. Четвертая снизу, второе спереди – вали наизнанку…
- Э-э-э…
- Что «э-э-э», прокололся?
- Не, тять. Щас. Э-э-э… Е-ы-н-й-ы-в-о-к-о-т-с-е-ж… Тять, а что такое «жестоковыйные»?..
- Кои шею свою во вражью упряжь не гнут… Вот же ж ты какая у меня Борянка растет жестоковыйная!..
На следующий день я опять несу двойку. Снова здоро;во. Выучить задом наперед «все строчки от сих до сих». Выучить все буквы сверху вниз и наоборот. Выучить все слова по номерам на странице. И так далее.
Так со мной тятя развлекался лет пять. Пока я вдруг не стал истово учиться. Сразу после войны. А что: память свою так надрессировал – страницу задом наперед за пару минут заучивал. Да и вообще так бывает: вчера – шпана сыроштанная, завтра – отличник. Закончил я школу на все пятерки. Пошел в армию. В армии мне пришло письмо: отец Евстафий скончался в 51-ом. В возрасте восьмидесяти лет. Похоронили тятю. Всем селом хоронили. Бабы, говорят, выли. И собаки тоже. Давайте-ка, Володя, помянем его. Огромной был души тятя мой. Несоразмерной ничему души. И нет, скажу я вам, Володя, чУднее и чуднЕе на свете человека, чем такой вот простой русский поп. Слава русскому попу! Вот что я вам скажу… Слава попу. И Царствие Небесное тяте моему, отцу Евстафию.
Мы, не чокаясь, выпили.
- Ну и вот, - продолжил Борис Петрович. – Отслужил я армию. Поступил в военное училище. Там меня заметили. Кому надо. Потом – разведшкола. И какое же было мое удивление, Володя, когда в этой самой разведшколе преподаватели, помимо, конечно, всего прочего, стали проделывать с нами, будущими разведчиками, то же самое, что и тятя мой со мной. Правда не на Священном Писании, конечно, а на газетах и романах. И без кагора. А так – та же песня. Третья снизу. Строка наоборот…
Ну, потом я учился в Академии. Дальше – все как положено. Явки. Пароли. Резидентуры. Во многих странах работал. Но это я вам как-нибудь потом расскажу. Лет через тридцать… – улыбнулся он, огладив усы. – Давайте-ка допьем фляжку, а то скоро посадка. Он разлил. Мы выпили. Борис Петрович подумал. Сказал:
- Да, ровно шесть булек… Странная штука жизнь. Я вот: сирота-подкидыш, поповский пасынок и – чекист-коммунист. А не был бы сиротой – не стал бы пасынком поповским, а тогда Писание бы «вдоль и поперек не уразумел». А не уразумел бы – не стал бы полковником разведки. Точно знаю: не стал бы. В общем: ИндопсоГ итуп ымидевопсиеН. УвтсечетО ужулс! ЬнимА.
- Что?..
- Неисповедимы, говорю, пути Господни. Служу Отечеству! Аминь. Пойдемте, Володя. Скоро посадка.
В самолете мы сидели в разных частях. Я в хвосте, Борис Петрович – в голове. Весь полет я проспал. После посадки в Домодедово я потерял Бориса Петровича из виду. Наверное, он быстро ушел вперед. Больше я его не видел. А со мной остался его сюжет и мой паспорт, который благодаря Борису Петровичу не стал подкидышем..
