Для всех Гена – алкаш. Много лет назад, когда мне было тринадцать, Гена с ровесниками держался особняком от мелюзги вроде меня. Они, семнадцатилетние, носили зимой на головах модные в те времена замысловатые конструкции из меха, напоминавшие надкусанный и вывернутый наизнанку мясной пирожок; зимой и летом гоняли на своих «Минсках» и мотороллерах «Тула-2» и в любую погоду с гитарой и кассетником собирались возле пятого подъезда. Все так и говорили: «Айда к пятому». И всем все было ясно. Жильцы пятого всех лояльнее в доме относились к беспокойной молодежи. Возле пятого можно было спокойно, не прячась, выпивать портвейн, обниматься с девчонками, горлопанить песни хоть всю ночь, под утро блаженно засыпая прямо на лавке.
Я понимаю: Гена не алкаш. И таскается он до сих пор с древним кассетником в руках, и валяется пьяным возле дома не потому, что пропойца горький, а по той простой причине, что хочет обратно к пятому. Хочет назад, в то комфортное, хотя и черно-белое, как на старых фотографиях в его альбоме, время, где друзья с гитарой, и лица у всех молодые, веселые, счастливые.
Но друзей давно нет. Потому Гена и валяется возле пятого один, пьяный, лежит на земле или треснувшем асфальте рядом с окурками, и кассетник с перемотанной синей изолентой ручкой играет что-то из той далекой поры («Машина времени», «Альфа», Никольский), играет до тех пор, пока батарейки не сядут.
Наверное, Гене так удобно. Наверно, это уважительная причина, которая все объясняет, сам же Гена никому ничего не желает объяснять. Напиваясь, он выражает протест действительности и, очевидно, пытается обратить время вспять.
Друзья Гены не старели вместе с ним, уходили раньше своих родителей. Сережка Ляхов за неделю до собственной свадьбы разбился на грузовике еще в восемьдесят восьмом. Татарин Рашид, который зимой прицеплял к своему «Минску» наши санки, катая по вечерним улицам, умер от лейкоза. Вовка Сеськин – от рака кишечника. Обухова Вовку отравили алкогольным суррогатом в таджикской глубинке, куда он в надежде изменить жизнь завербовался по контракту. Коля Беспалов по кличке Бесик отравился суррогатам, никуда не уезжая. А Гришакин Женька убил собственную мать, танцевал на ней в пьяном угаре, за что и получил двенадцатилетний срок. Во время прежних отсидок Женька не парился – единственный сын, и мать его уши всем готова была прожужжать своим Женечкой, баулы возила, набитые консервами, чаем, сигаретами и разными сладостями, как для ребенка в больнице. А теперь ему несладко, матери нет, нет и сигарет со сладостями. И теперь, без матери, он уже не ребенок, а самостоятельный взрослый человек, ушлый зычара, которому самому о себе нужно позаботиться. Иногда он пишет красивым почерком письма мне и Гене. Просит что-нибудь прислать или продать его, доставшуюся от матери квартиру.
Гена тоже сидел. В армии, а ушел служить он где-то в восемьдесят четвертом, во время драки он ремнем выбил глаз офицеру. Чурке, презрительно пояснял Гена. Получил четыре года, но за полгода до освобождения пытался бежать, и в доме было много слухов и домыслов насчет этого побега, по идее глупого, поскольку вместо того, чтобы отсидеть оставшиеся шесть месяцев, Гена получил добавку в два года. И шрам в предплечье от металлического копья. Бежать Гена пытался в собственноручно сваренной из арматуры и кусков железа клетке, которую подельники вместе с водителем бесконвойником загрузили в грузовик и завалили стружками и опилками на промке. Не понятно, на что Гена рассчитывал, потому как каждую машину на воротах тщательно проверяли, охранник залезал в кузов и копьем протыкал мусор и эти опилки, выясняя, нет ли под ними чего постороннего. Охранник сразу же наткнулся на клетку, вдобавок насквозь проткнул копьем Гене руку. Машину быстро разгрузили, и под стружками и мусором обнаружился Гена в своей клетке. С продырявленным предплечьем, в окровавленной робе. Гена не любил вспоминать ту историю, но однажды признался мне, что пытался бежать из-за любимой девушки. Сначала она ждала, потом в конце срока письмо: извини, выхожу замуж. Потому-то Гена и пытался бежать, планировал свадьбу любимой расстроить.
Освободившись, Гена жил в далеком городе Нерюнгри, работал, жил с какой-то северной женщиной, а потом вернулся и запил.
Гена уважал меня и других, кто не отказывал опохмелить и дать на сигареты. Таких во дворе было не много, потому как просьбы больше напоминали ультиматум или ежедневный шантаж. Я в те времена дружил со шпаной, ездил на тонированной машине с деревянным рулем, круглогодично ходил в дорогом спортивном костюме, попеременно с товарищем носил на шее сорокаграммовую золотую цепь, а деньги вытаскивал из кармана, свернутыми в трубочку и перетянутыми резинкой, так чтобы крупные были сверху. В общем, в глазах Гены и окружавших его бедолаг был зажиточным гусем, хотя и не всегда это соответствовало действительности.
В середине девяностых в нашем городе шли гангстерские войны, приходилось часто, обыденно, хоронить друзей и знакомых. Гену с его приятелями собутыльниками брали копать могилы. Давали им с собой выпить и закусить. Но приходилось на глаз рассчитывать количество спиртного – если оказывалось чуть больше положенного, перепившие могильщики засыпали с лопатами прямо в могиле. У его приятелей, бывших урок, тела сплошь были покрыты татуировками, и если дело происходило летом, можно было любоваться на выглядывавшие из могилы спины, покрытые черепами, сексуальными немками и многокупольными церквами. Также Гена похоронил мне и бабушку в 99-ом, и дядю Колю, брата матери, в 2004-ом.
Неизменно на кладбище Гена брал свою сиамскую кошку Моську. Пока он пил и выбрасывал из могилы землю, Моську не было видно, и приятели подшучивали над Геной: дескать, заблудилась среди могил. Он отвечал:
- Сами не заблудитесь. Она у меня умнее вас, дураков.
И, выглядывая из могилы, начинал звать ее очень ласково и протяжно:
- Мооося! Мооося! Моя маленькая Мооося!..
И она приходила на его голос.
С Моськой, как и с кассетником, Гена был неразлучен. Везде он таскал ее с собой. Худой, жилистый, очень высокий, носил ее на плече, как Сильвер попугая Флинта. И она никогда не просилась, чтобы он ее снял и не пыталась спрыгнуть. На плече ей было уютно, как Гене когда-то возле пятого. Если он валялся возле дома пьяным, Моська или гуляла неподалеку, или приходила мать Гены и уносила ее домой. Гену нести было тяжело.
Если Гену просили что-то помочь, он никогда не отказывал. Знал: потом обязательно напоят. И такие работники были и остаются в цене. Платить им не надо, поишь и кормишь. Кому огород вскопать, кому гараж строить, кому мебель новую занести, кому ту же могилу вырыть. От рук, тянущихся с полными рюмками, не было отбоя.
Если спросить что-нибудь про зону, Гена прежде чем ответить, красноречиво покачивал головой:
- Там рыси, братан. Ухо надо держать востро. Но и дурачков хватает. Выберешь лопуха и в нарды его потихонечку на интерес насаживаешь. Сигареты и чай есть – жить можно.
На спор Гена выпивал из горла бутылку водки, без отрыва, а потом сразу же мог пить вторую, выигранную, бутылку. Как-то Гена и еще парень из нашего дома поехали за вином на мотоцикле и на обратном пути угодили в трактор. Товарищ сразу насмерть, Гена сидел сзади и целехонек. Даже бутылки с вином не разбились, хвалился Гена. Если Гена находился дома, это легко можно было узнать по выставленной в открытое окно радиоле «Россия», у которой единственная колонка накрывала радиолу сверху, как крышка гроб. Он снимал колонку, как крышку с гроба, и ставил старинные, заикающиеся пластинки. Однажды радиола выпала в окно.
Иногда я пытался Гену воспитывать, говорил:
- Не бросишь пить, сдохнешь.
- Ты что?! – отвечал он. – Я жить хочу!
Но пить не бросал.
Голос у Гены как у хорошего батюшки: басовитый, пронзительный, как удар колокола. Таким хорошо псалмы петь и паству на путь истинный направлять. Вместо этого Гена каждое утро будит весь дом: то деньги у кого-то клянчит, то спорит с кем-то, то Моську зовет, то смеется так, что, кажется, стекла дрожат.
В доме у Гены конкуренты – пожилой алкаш Борцуха, бывший мастер спорта, когда-то чемпион России по классической борьбе, и бородатый, подвязавшийся при церкви, Витек. Неделю в храм ходит, молится, батюшке что-то помогает, а неделю безбожно пьет. Эти оглоеды, как и Гена, тоже начинают день с поисков денег на выпивку. Понятно, что взаймы никто не дает, потому как отдавать нечем, а безвозмездно может ссудить только моя добрейшая персона. Потому и утро мое начинается с того, что выслушиваю от Витька пожелание доброго здравия, которое завершается чем-то вроде проповеди о помощи ближнему.
- Меня за такую помощь Бог накажет, - отвечаю лукавой бородатой морде. – На хлеб дал бы. Но ведь пропьешь.
Витек не отступает.
- Погоди-погоди, - говорит. – Ты вот когда нищий руку протягивает, даешь монету?
- А как же, - отвечаю.
- Ты же не спрашиваешь, на что ему деньги, верно? Так и здесь. Главное – дать просящему.
Как тут не дать?
Борцуха – тоже хитер. Доброго здравия не желает и денег не просит. Он молча выходит с ведром воды и тряпкой, которой начинает старательно размазывать грязь по моей машине.
Если замечаю вовремя, останавливаю это безобразие на начальном этапе и вручаю Борцухе двадцатку. Если он все-таки доводит свой замысел до конца, ругая и костеря Борцуху на все лады, вручаю ему полтинник, старался как-никак, и уезжаю на мойку, потому как машина становится похожа на плохо отмытую картофелину.
Гена полагает, что я ему друг больше, чем они, поэтому проповедей не затевает, машину не моет, просто просит или денег, или водки. Когда я ссылаюсь на то, что уже опохмелил его конкурентов, Гена злобно рычит:
- Я этого попа за бороду… еще раз увижу. И этот дурачок еще мойку открыл…
Опохмелившись, Гена счастливо щурился и начинал напевать что-то из той далекой поры, когда он с друзьями возле пятого.
- У беды глаза зеленые… не простят, не пощадят… С головой иду склоненную, виноватый прячу взгляд… Эх, мне бы гитару…
Однажды я принес ему гитару.
Гена смотрел на нее долго и нерешительно, как на подкидыша.
Потом тронул струны, и выяснилось, что играть он или разучился, или никогда не умел. Песню же про зеленые глаза беды он помнил первый куплет и немножко припев.
Гена завидовал, что я каждый раз с новой подругой – молодой, сочной, в короткой юбке и с большой грудью, потому как сам он жил попеременно с двумя женщинами, напоминавшими персонажей Кунсткамеры.
Когда в нашем городе стали появляться первые маршрутки, я тоже купил старый раздолбанный «Рафик». Гена стал просить:
- Дай шанс! Водителем возьми.
- Права-то есть? – поинтересовался я.
- Профессиональные! Все категории! Правда, за пьянку отобрали.
Не знаю как, но Гена меня уговорил. Наверно, захотелось действительно дать человеку шанс. В наркологическом диспансере он состоял на учете чуть ли не пожизненно, и пришлось решать вопрос, чтобы убрать из компьютера Генины данные и поставить нужный штамп в медицинскую справку.
Вопрос тогда решался просто. Через друзей вышел на нарколога, который оказался лохмат, как актер Линьков, дал ему денег и, как положено, напоил его в его же кабинете.
Нарколог, напившись, готов был услужить еще больше. Он демонстративно разорвал пухлую Генину карточку и бросил в мусорную корзину. Это был жест, достойный капитана Лебедева во время Цусимской битвы.
Точно так же вопрос решился в ГАИ, и Гена скоро держал в руках свои профессиональные права, где были открыты все категории, разве что самолетами и подводными лодками не разрешалось ему управлять.
В первый же день, как Гена вышел в рейс, я пожалел о том, что с ним связался. Мало того, что он безобразно и экстремально водил, так вдобавок Гена плохо представлял себе устройство автомобиля. Он не мог отличить карбюратор от стартера, не знал, что зимой из радиатора нужно сливать воду на ночь и вообще с каждой пустячной проблемой обращался в сервис. Выяснилось, что и права свои профессиональные Гена купил много лет назад.
Женщины из нашего дома, когда увидели Гену за рулем, отказывались верить своим глазам, и кричали ему вслед:
- Это какой дурак посадил Гену в машину! Или, может, он украл ее?..
Я скромно умалчивал, что являюсь тем самым дураком. Никто не желал видеть в Генином лице водителя пассажирского «Рафика». Да и сам он, очевидно, плохо представлял себя в этой роли, потому как продолжал пить и за рулем, но хорошо хоть, что денег на выпивку перестал клянчить. Теперь Гена зарабатывал сам. Правда, денег работодателю с каждым рейсом отдавал все меньше и меньше. Честно глядя мне в глаза, Гена пояснял, что или проспал с утра, или народу было мало – в общем, причина всегда была веская. А однажды он вовсе не принес денег, сказав, что его ограбили с пистолетом. На предложение найти гангстеров, Гена ответил, что они были в черных масках, и он никого не запомнил.
Я смиренно продолжал нести свой крест, но все же иногда грозился устроить Гене хорошую физическую встряску.
- Не надо! – отвечал он. – У меня здоровье. Печень и желудок пошаливают.
Понимая, что меня дурачат за мои же собственные деньги, в сложившейся ситуации я видел единственный выход – дать Гене пинка под зад, но все откладывал, надеялся, что он образумится.
Разрешилось все просто. Пьяный Гена однажды вместо того, чтобы выйти с утра в рейс, поехал к себе в деревню, соскучившись по березкам, ржаным полям и ядреному дядькиному самогону. На посту его тормознули, но он только прибавил газу. Во время погони гаишники прострели ему колеса, и Гена, съехав в кювет, чуть не перевернулся. С ним в машине была и его Моська.
После этого Гена неделю боялся показаться мне на глаза, а когда все-таки явился, без машины и снова без прав, старательно делал виноватый вид и бодро заявлял:
- Подвел, да. С кем не бывает? В другом точно не подведу…
Оставшись без работы, Гена продолжил пить и горлопанить перед домом. Денег ежеутренне он теперь стеснялся просить, и лишь неодобрительно наблюдал, как Борцуха скребет тряпкой лаковую поверхность моей машины, а Витек тем временем, поглаживая бороду, читает мне проповеди о вселенском милосердии и безвозмездной помощи ближнему…
Первым ушел Борцуха, став жертвой черных маклеров. Следом за ним Гена – захлебнулся во сне блевотиной, и когда я с товарищами ездил забирать его тело из морга, так получилось, что больше некому было, знакомая, судмедэксперт, оформляя бумаги, спросила:
- Пил?
- Безбожно. А что?
- У него все внутренности как новенькие. Еще лет сто мог бы прожить…
Хоронили Гену в деревне, где березки, поля ржаные, и поминали ядреной самогонкой, все, как он любил. Прошло много лет, а его Моська все еще жива, видел однажды ее в открытом окне, там, где раньше всегда стояла радиола «Россия», но никто больше не зовет ее протяжно и ласково:
- Мооося!.. Моя маленькая Моооося!..
Витек жив. Он продолжает по утрам клянчить деньги, а опохмелившись, обязательно меня провожает. В зеркале заднего вида вижу, как он шатается и старательно осеняет крестным знамением отъезжающую машину. Это выглядит смешно и трогательно одновременно.
Хоть кому-то в этом мире есть за меня помолиться.
© Санитар Федя
