Как и многих московских детей, в олимпийский 1980 год меня выперли за 101–й километр в пионерский лагерь.
Это было богатейшее для жизненного опыта лето. Там я научился мазать девчонок зубной пастой по ночам, выучил пару десятков порнографических рассказов, раскурил с корешем пачку "Лиры" в леске за забором, едва не утонул в реке, научился надувать мегапузырь в манной каше, делать щелкунчик из фотоплёнки, взрывать мосты бутылками с карбидом, собирать землянику на соломинке тимофеевки.
Выкопал для музея советскую каску и ленту от "Максима" (Наро–Фоминский район, место тяжёлых боёв), накормил жареной плотвой весь отряд, когда догадался забросить крючок ниже по течению места лагерного купания. И так далее.
Лагерь был ведомственный, построен с любовью, кормили хорошо, но куда девать интерес к окружающей съедобности. Вылазки за горохом в соседний совхоз, обдирание зелёных яблок, вяжущей черёмухи, странная любовь к недозрелой малине, жопкам жёлтой акации. Кто–то пытался даже конский щавель распробовать.
Однажды вожатый привёл нас на реку в новом месте, в стороне от привычных походов. Здесь русло образовало широкую пойму, заросшую крапивой и непроходимым кустарником. Я и пошёл куда глаза глядят — интересно же, чего там на новом месте.
И посреди этих зарослей, куда никому и в голову не придёт забредать, вышел на огромный кустище дикой чёрной смородины, полный спелых ягод.
Я был один, и всё это богатство ждало меня одного. Конечно, я обожрался. Я обожрался так, что последние ягоды срывал лёжа. Сковырнув последнюю, лениво раздавил её пальцами...
Она кишела червяками. Я раздавил ещё две, три, четыре и икнул.
Прошло много лет, но я обхожу чёрную смородину за километр, в любом виде. Хотя ничего со мной не случилось, даже расстройства желудка.
Такая вот загогулина.
