Баня

Запах общей бани начинался еще на улице. Почти парфюмерный микс сушёной листвы веников, растаявшего в теплом помещении снега, плохо сбитого с обуви и ещё что-то едва уловимое, чего нигде не встретишь больше, только тут.
В предбаннике стоял тихий гул. Громко разговаривать тут не принято.

Мне шесть лет, я давно разделся, стою, переминаясь на холодном полу, сжимаю в руках мыльницу, которая скоро станет моим боевым кораблем, запущенным в акваторию океана, плещущегося в жестяном тазике. Папа акуратно складывает свои брюки в шкафчик, ставит в бездонную глубину нижней полки мои валенки, и мы идём в помывочную.

Тепло обдаёт меня сразу за ее дверью. Здесь уже громко. Кто-то уронил таз, кто-то переговаривается, кто-то смеется, кто-то с шумом наливает из крана горячую воду.

У нас в городке только две бани. Мы ходим в эту, находящуюся напротив больницы, потому что она ближе.

Мне очень нравится рассматривать людей, которые сюда приходят. Масштабы нашего городка такие, что практически все они знакомы моему папе, да и я многих где-то видел. Баня объединяет.

Вот Ивлев. Он милиционер. Папа говорит, что он капитан. Мне тогда казалось, что быть капитаном в милиции очень странно. Капитан должен командовать кораблем, а у Ивлева нет никакого корабля.

- Что, начальник, отмыться пришел? - ехидно спрашивает другой мужик, высокий, худой, с синими наколками на теле.

- Ты, Хабара, заткнулся бы, не ровен час закрою я тебя, - с усмешкой отвечает капитан.

- За что, начальник? Я чист и светел, как памятник Ленину, - отвечает Хабара.

- Вот за это и закрою...

Мой папа тоже переговаривается с другими взрослыми мужиками, я плохо понимаю их разговоры. Иногда папа цыкает на кого-то:

- Не матерись при ребёнке...

Я запустил свой кораблик. Половинка зеленой мыльницы вяло качается в спокойных водах тазика. Я швыряю в него мыло, получается небольшая волна, мыльница качается.

Потом мы идем в парику. Здесь строгая иерархия. Хабара и еще десяток таких, как он, украшенных синевой, сидят справа. Ивлев, мой папа и другие слева. Пахнет пихтовыми ветками, щедро растыканными в щели между досок полатей.

Дверь парилки открывается, в нее просовывается лысая голова банщика, он работает тут, я его всегда тут вижу:

- Мужики! Там Михеич пришёл! Помогите!

Хабара кивает, выходит. Вслед за ним выходит капитан Ивлев. Папа тоже поднимается, но банщик говорит, что двоих хватит. Через минуту в парилку они вносят Михеича. Хабара и Ивлев садят его на полок.

- Вот спасибо, мужики! - благодарит тот. На тележке, сами понимаете, не пускают.

- Да не за что, Михеич, грейся, - отвечает Хабара.

У Михеича нет ног. По городу он передвигается на такой маленькой тележке. отталкиваясь от земли двумя колодками, которые держит в руках. Пацаны спрашивали как-то раз у него, мол, Михеич, куда ноги дел? Тот только смеялся в ответ, курил беломорину и отвечал, что паровозом переехало. Но папа сказал, что ноги Михеич потерял на войне. Горел в танке, вот и потерял.

И знаете что? Тогда мне он казался старым, этот Михеич. А теперь-то я понимаю, что було ему полтинник, может чуть больше.

Михеич грелся, потел, сидя на полке. А я рассматривал культи его ног, и мне они казались ужасными.

- Что, сынок? Интересно? - перехватил он мой взгляд.

Я смущённо отвернулся.

- Да не дрейф, пацан, с тобой такого не случится. Сейчас времена хорошие. Баня смотри какая! Красота! Мужики, вы бы меня снесли в помывочную? Жарковато что-то.

Мой папа и ещё какой-то дяденька вынесли Михеича, усадили на полку, налили воды в таз, тот сосредоточенно стал намыливать мочалку.

Прошло много лет. Не знаю, существует ли эта баня до сих пор. Михеича-то наверняка уже нет на этом свете, как и большинства из того искалеченного поколения, люди которого могли объединить мента и блатного. И даже не потому, что в бане все равны.