Среди сумасшедших преобладали, конечно, женщины.
Меня это никогда не удивляло. Стоит взглянуть женщине между ног, чтобы все стало ясно. Безумный глаз, намекающий на что-то экстраординарное, завораживающее, и последнее, что вы увидите в жизни. Черная дыра, пульсирующая перед тем, как туда проваливается ваш космический корабль, потерявший всякую связь с землей. До исчезновения объекта как материи осталось пятнадцать минут, так что, будь я капитаном такого корабля, я бы непременно дал отсосать симпатичной штурману, а потом оприходовал заведующую нашим космическим камбузом. Я бы трахнул всю женскую команду своего звездолета перед тем, как мы провалились бы в черную дыру! Ну, конечно, не думали ли вы, что я наберу в кругосветное космическое путешествие команду из мужчин?! Нет. Только женщины. Только те, у кого между ног дыра. Черная угрожащая дыра. Вот что такое женское междуножие, и, понятное дело, если вам повезло уродиться с ТАКИМ, то вы и будете настоящей сумасшедшей. Каждая из них сходит с ума, впервые глянув туда вниз — себе между ног. Женщины. Недаром их сжигали в Реформацию, этих сучек. Поделом. Все они безумицы.
Каковыми, кстати, большинство женщин, приходивших в газету, и были. По двум, отмечу, причинам — а не только потому, что у них между ног пульсировала штука, которой нет у мужчин. Вторая заключалась в том, что они и правда были сумасшедшими. Что, как вы понимаете, напрочь разрушало мою стройную теорию о сумасшествии женщин только потому, что они женщины. Ну, зато я часто пересказывал ее в вольном изложении — то так, то этак, на редакционных пьянках. Женщинам это нравилось, они приятно смущались, считали это вызовом, и некоторые даже трахались за это со мной. Ну, а те, которые приходили — те были просто сумасшедшие. По самой простой причине.
Нормальный человек в газету ходить не станет.
И писать не станет. И читать их не станет. Он не будет их ругать, и про то, что до обеда газеты читать нельзя, тоже не скажет. Человек, который задрочен на том, что все, написанное в газетах ложь, - тоже псих. Человек, у которого есть любимчимки -журналисты, и он зовет жену с кухни почитать ей особенно удачное место из репортажа этого ай да парня — псих. Человек, у которого есть нелюбимчики-журналисты, и который открывает страницу в интернете, чтобы где-нибудь в сраном публичном обсуждении сказать, какое говно этот проклятый писака — псих. Псих, псих, псих. Нормальный человек вообще ничего общего с газетой иметь не захочет, никогда. Для нормального человека газета это что-то вроде человека Уры-Уры из черной дыры — ага, вот и она снова, привет, дыра! - где-то под Нижним Уренгоем, куда свалился блестящий астероид.
То есть, для нормального человека газета это фантастика, человек-обезьяна, икс-файлы, мать вашу. Он ее не знает и знать не хочет.
Я, конечно, только газетами и занимался.
Правда, по ту сторону баррикад. Было мне восемнадцать лет и я был уже не то, чтобы стажером, и даже получал зарплату, которой хватало на две недели интенсивных пьянок, как и всем газетчикам. А оставшиеся две недели мы только и делали, что выбивали деньги из всякого говна. Ну там, например, грозили напечатать статью с расследованием о злоупотреблениях и тому подобное, благодаря чему нам часто платили всякие государственные чиновники и бизнесмены средней руки. Иногда у этих ребят терпение лопалось, и кто-то из нас попадал в изолятор Центра по борьбе с экономическими преступлениями. Некоторое время царила тишина, а потом ряды смыкались, и стая продолжала свое хищное прожорливое шествие. И все это — под одобрительные «ступай-ка сюда, я прочту тебе заметку этого удальца» или «этот проклятый говнюк позорит звание журналиста». А в свободное от работы время — а свободны мы были от нее урывками — я общался с сумасшедшими женщинами, ходившими по редакциям.
В общем, все это напоминало джунгли или коралловый риф. Пестрый, шевелящийся ковер, который издалека представляет собой идиллию. А вблизи здесь каждые две секунды происходит убийство, каждые три — изнасилование, каждые четыре — роды. Джунгли сраные.
Ну ничего, я справлялся.
ххх
Большей частью те, кто приходил в редакцию, представляли собой отбросы общества.
Этот Миллер с его записками почтальона, принятого на пост директора кадровой службы, просто говна кусок против моих сумасшедших. Или почтальоном был Буковски? Неважно. В общем, тот чувак, который занимался тем, что затыкал кадровые дыры в своей фирме и написал потом книжку про то, как ебал какую-то телку и да возьми да и помочись на нее во время танца (что-то связанное с раком, а может это просто ассоциации с еблей из-за слова «рак») — он просто слабак против меня. Потому что ко мне — а занимался общением с ними я, как новичок, - приходили отборные отбросы.
Сливки помоев. Самые сумасшедшие из всех сумасшедших города.
Дедок, который мечтал проложить железную дорогу из города Бельцы в самую глубокую точку Индийского Океана. На кой, правда, хуй, было неясно ни мне, ни ему. Женщина, чертившая Графики Смысла Жизни. Девчонка лет восемнадцати, симпатичная, но уже довольно грязная и оборванная, которая искренне считала, что я представляю интересы издательского дома «Бурда» в Молдавии. И которую ебали после меня охранники Дома Печати: натешившись, я присылал им ее с бумажкой, которую она считала «рекомендацией для приема на работу в журнал Космополитен». Было также много студентов: журфака и других факультетов. Часть из них были вменяемые, а большая — не очень. Сумасшедших и среди них хватало, но я предпочитал журфаковских — тем хотя бы хватило мозгов понять, по какой стороне лучше сходить с ума.
И самое главное — все мои сумасшедшие воняли.
От них всех очень неприятно пахло — самый приличный из них, председатель какого-то самопального общества ветеранов города Кишинева, - благоухал валокардином вперемешку с конским навозом.
− Чем это от вас пахнет? - спросил я, когда он впервые зашел в кабинет с письмом-петицией против жестого обращения с палестинцами в Газе.
− Как будто валокардином и конским навозом, - сказал я неуверенно и срочно закурил, чтобы перебить запах, но лишь обогатил его элементами табачного аромата.
− Валокардином и конским навозом, - сказал он.
− А теперь еще и табаком, - добавил он неуверенно, после чего добавил уже решительнее. - Точно. Конский навоз, валокардин и табак.
− Откуда, чтоб вас, вы взяли конский навоз? - спросил я.
− Мой дом находится рядом с конной школой, - сказал он, - и мы с женой просим ребят отгребать нам навоз, мы им потом грядки удобряем.
− О Боже, - сказал я.
− А валокардин я пью, - сказал он.
− Понятно, - сказал я. - Что там у вас?
− Петиция против жестого обращения с палестинцами в Газе, - сказал он, и заблагоухал навозом, валокардином и табаком еще сильнее.
Я вздохнул. Это была провинциальная республиканская газета сраной Молдавии. С таким же успехом он мог принести петицию в поддержку венериан, или с осуждением агрессии Звездной империи против Люка Скайуокера. В любом случае никто из тех, к кому он обращался, не читали молдавских газет.
− Поймите, - сказал я, а он сделал жесткое, как все они, когда им отказывали, лицо.
− Это провинциальная республиканская газета сраной Молдавии, - сказал я.
− С таким же успехом вы могли бы принести петицию в поддержку венериан, или с осуждением агрессии Звездной империи против Люка Скайуокера, - сказал я.
− Кого? - спросил он, но я не поверил, слух у него был, как у охотника в прериях, и просекал этот товарищ все невероятно быстро и точно.
− Неважно, - сказал я.
− В любом случае никто из тех, к кому вы обращаетесь, не читали молдавских газет — объяснил я.
− Ясно, - сказал он.
− Да мне, в общем, все равно, - виновато сказал он.
− Мне бы гонорар получить, - сказал он.
− Пенсия-то хуйня, - добавил он почему-то матом.
Но я все равно сказал «нет», потому что от меня ничего не зависело. Меня Специально посадили сюда говорить «нет». И принимать колотушки всех этих психов. Даже если бы ко мне заглянул Гоголь и предложил «Ревизора», я бы все равно сказал ему — иди на хуй, Гоголь. Потому что меня посадили сюда говорить НЕТ.
Но старикан, в отличие от Гоголя, был цельной натурой.
Поэтому он поднялся на четвертый этаж Дома печати, где перебивалась с хлеба на воду наша сраная редакция, и пожаловался сраному редактору, толстому, тупому и жадному молдавану. Сообщил, что я назвал сраной «нашу цветущую Молдову, наш общий дом, давший крышу русским, молдаванам, евреям, и всем — всем-всем, и вношу национальную рознь». Поэтому молдаван сраный кинул меня на квартальную премию.
− Ты блядь сеешь национальную рознь, Лоринков, - сказал он, вычеркивая меня из списка награжденных. - Этот русский пидарас пожаловался на тебя. Так что премии я тебя лишаю. Интересно, что он тут делает, этот русский пидар? Уебывал бы себе в свою Россию сраную.
− Блядь, какую рознь? - спросил я тоскливо.
− Да мне, в общем, все равно, - сказал виновато редактор. - Но если есть повод не заплатить...
Ладно. Я написал гневный пасквиль на частный экономический вуз, тиснул его под фамилиями трех облотусов, из него исключенных, и поимел скандал с ректором этого вуза. А потом — интервью с ним и три свои зарплаты.
Так что премию я себе сам выписал.
ххх
Было мне, повторяю, всего восемнадцать.
Я и понятия не имел, кто я такой и что я делаю на этой планете. Что мне делать? Чем заниматься? Причем я вовсе не преувеличиваю. Я и в самом деле не понимал, для чего здесь я. И речь идет не о каком-то сраном «смысле жизни», про который любят попиздеть идиоты. С этим-то все понятно. Я родился, чтобы сожрать как можно еды, наебаться, родить детей, и умереть. И речь не идет о том, чем заниматься во время этого сраного времяпровождения. Все элементарно с этим. Зарабатывать деньги, чтобы съесть как можно больше еды, наебаться, родить детей и умереть в комфорте.
Дело было не во времяпровождении, с этим-то я легко разобрался лет с пяти.
Дело было в другом. ЗАЧЕМ я здесь? Что мне блядь, Делать? Неужели вся моя жизнь должна представлять собой непрерывный цикл: пьянка — утренний похмел — выбивание денег из лохов — срач с тупым молдаваном — редактором — общение с сумасшедшими — вечерние пьянки в редакции? Если бы был хоть кто-то, кто сказал бы мне «да», я бы успокоился и делал именно это. Не нужно требовать от себя слишком многого. Почему-то большинство людей - этому меня работа в газете точно научила — полагают, что они Особенные.
Это, конечно, не так.
Подавляющее большинство людей, если не все, за редкими исключениями типа гениев или сумасшедших типа меня — скучные, обычные, взаимозаменяемые частицы, куски говна, если по честному. Они не интересны никому, даже себе, они глупы, скучны, у них нет талантов, они просто планктон блядь.
Конский навоз, которым господь Бог удобряет свои сраные грядки. Ничтожества.
И я, кстати, не имел ничего против, чтобы быть одним из них.
Неясность представлял только вопрос: действительно ли я такой?
И если нет, то зачем я все-таки здесь?
А сумасшедшие шли и шли.
ххх
− Дайте мне двести долларов, - сказала одна из них.
− Я даю честное слово порядочного человека, что верну вам их через неделю, - сказала она.
Двести долларов. Две мои зарплаты по тем временам. Хуй знает кому. Хотя, я несправедлив. Судя по ее словам, двести долларов — порядочному человеку. Что же. Я присмотрелся к ней повнимательнее. Я видел ее первый раз в жизни. Красивая девка лет двадцати, черноволосая, сама, - как сказала, - студентка филфака. Какая-то мутная история с выселением из съемной квартиры, что-то безумное в глазах, по всем признакам — голодная шиза. Я глянул на ногти. Так и есть. Под ними была каемка. С психами всегда так. Они хоть маленькой деталью, да выдадут себя. Хоть в чем-то да будут неопрятны. Я отодвинул свою руку от ее. Потом подумал, какого черта.
− У меня нет денег, - сказал я правду, - все мы тут нищие сраные.
− Дайте мне, я верну! - сказала она упрямо.
− Но, - сказал я недовольный из-за того, что она перебила, - я могу помочь.
− Да? - жадно, по-настоящему жадно, спросила она.
− Выпишем вам эту сумму как гонорар в бухгалтерии, а вы отработаете потом, - сказал я полную хуйню, потому что меня бы послали, едва бы я приблизился с такой дебильной идеей к дверям бухгалтерии.
− Здорово! - сказала она.
Мы договорились, что она придет вечером. Я даже чуть разозлился. Ах ты пизда! Неужели ты думаешь, что здесь дают денег всем и каждому, а блядь свои сотрудники сосут лапу, а? Ты думаешь, ты можешь прийти, наплести всякой хуйни про квартиру, сроки, долги, и люди, которых ты видишь впервые в жизни, и которые видят впервые тебя, поведутся на это и дадут тебе двести баксов? Неужели ты всех нас за лохов считаешь? Блядь. В это время позвонили из секретариата:
− Есть кто-то из журналистов? - гавкнули, они всегда гавкали, в трубку.
− Ну, я, — сказал я.
− «Нуты»? - гавкнули в трубку. - А кто ты блядь такой, «нуты» долбанный?
− Ну я, - сказал я.
− Так вот блядь «нуты», - сказали из секретариата, - бери лист бумаги и пиши какой угодно хуйни на сто строк. У нас блядь дыра, понимаешь? Дыра.
− Понимаю, - сказал я. - А что писать?
− А пиши блядь что хочешь, какой угодно хуйни напиши, - сказали в трубку, - потому что, что бы ты не написал, этот ебучий мудак редактор будет недоволен.
− Можно написать рассказ? - спросил я.
− Пиши блядь что хочешь, ты все равно за это по мозгам получишь, так что пиши, что угодно, ты что, тупой? - повторили там.
− И не забудь поставить свою подпись под текстом, «нуты» блядь, чтобы было кого пинать потом, - сказали там и повесили трубку.
Ладно. Я написал.
ххх
Следующим вечером пришла сумасшедшая. Я стал поить ее чаем, стянул с нее розовый свитер, который пах — как сейчас помню — сиренью, и увидел, что и лифчик не очень чистый. Ладно. В восемнадцать лет такими вещами не заморачиваешься. И потом, я же сказал. Она была ОЧЕНЬ красивой. Великолепно сложенной. Тоненькой, стройной, но сиськи у нее были здоровенные. При этом не висели. Физика, говорите? В двадцать лет тело срать хотело на вашу физику. Забегая вперед скажу, что оно и в тридцать еще может проделывать такие фокусы, но дается это уже лишь упорным трудом... Я стянул грязный по швам лифчик, и присосался к сиськам. Она завелась, хотя сразу не очень хотела, но явно рассчитывала на деньги. Я повалил ее на две кушетки — мы их принесли с мусорки за Домом Печати, кто-то выкинул — и мы заелозили друг по другу.
− Приподнимите бедра, - попросил я, почему-то на «вы».
− Да-да, - сказала она, и приподняла.
Дальше было легче. Узкие, в обтяг, джинсы, удалось стащить. Трусики... Я не отважился глянуть на ее нижнее белье, и стащил их с джинсами, не глядя. Судя по тактильным — я имею в виду, что пощупал — ощущениям, она текла. И томно закатывала глаза. Что мне оставалось делать. Я лихо спустил штаны и задвинул ей. Завелся. Трахал ее с полчаса то так то этак, в восемнадцать все еще хочется повертеться. А потом принавалился сверху, как люблю больше всего, и заработал. Текло из нее так, словно там кран включили. У меня даже ляжки были мокрыми. Глаза у нее были закрыты, и тело безвольно двигалось под моими толчками. Голова каждый раз упиралась в кушетку. Меня это дико возбуждало. Должно быть, я заебал ее до потери пульса, городо подумал я.
− Блядь, блядь, ДА! - сказал я.
− Вы уже кончили? - спросила она, не разлипая глаз.
Я глянул вниз. Половина кабинета была в крови. Блядь.
− Ладно, потерпи, - перешел я на ты.
− Да, конечно, - сказала она.
Я подвигался еще немного и кончил. Погнал ее за тряпкой в туалет и заставил вымыть пол, сам кое как помыл ляжки у раковины — не зыбыв, когда выходил из кабинета, прихватить все свои деньги.
− А за деньгами придете завтра, - сказал я.
− Что? - спросила она так, что сердце у меня дрогнуло, но это ничего не меняло, денег все равно не было.
− Блядь, - сказал я, - ты же не хочешь сказать, что ты правда студентка филфака, которую прогоняют из квартиры...
− Нет, - сказала она и заплакала и залепетала, - я просто проиграла денег в карты парню своей соседки, не знала, что это на деньги, мы просто играли в дурака, а он бандит, и он сказал, что убьет меня, это подстава, непременно убьет, если я не отда...
− Еще хуже, - сказал я. - Еще невероятнее.
− Вот тебе , - с сожалением дал я ей свои последние десять долларов.
− Остальное выпишет завтра бухгалтер, Богом клянусь, - сказал я. - Сегодня просто не успела.
− Спасибо, спасибо, - ревела она, - только не обманите меня, мне так страшно...
− Да я тебе правду говорю! - сказал я.
− Пожалуйста, пожа-аа-а-а-луйста... - ревела она
Я вытолкал ее, и прогнал мимо охранников. Те глядели на девку плотоядно, но я ее пожалел. И больше ее никогда не видел. Взял больничный за свой счет на три дня, и потом полаялся с бухгалтершей, визжавшей, что я нарочно приманиваю сумасшедших, которые утверждают, что им должны двести баксов, а сам блядь сваливаю.
А еще месяц спустя я прочитал на криминальной ленте, что какую-то студентку трахнули и убили за карточный долг.
ххх
За всеми этими веселыми делами я и забыл уже о своей колонке.
Оказалось, зря. Трахнутый молдаван-редактор лишил меня очередной премии за то, что я написал какую-то «оскорбившую всех хуйню», но велел мне писать ее ежедневно. Мне все равно нечем было заняться. Ну, я и писал. Как раз одну из них писал — предвкушая вечернюю редакционную пьянку — как в кабинет позвонили. Как обычно, присутствовал только я, мне и трубку снимать пришлось. Остальные сотрудники газеты или трахались на съемных квартирах, или бухали, или приходили в себя на съемных квартирах после пьянок. Я был спокоен. Я знал, что займусь этим, как только появится следующий новичок. Все было в порядке вещей. К тому же, вечером намечалась пьянка.
В это время позвонили и я взял трубку.
− Это редакция газеты где работает журналист Лоринков? - спросил голос и назвал газету.
− Ага, - сказал я, и на всякий случай добавил, - с вами говорит его начальник.
− Замечательно, - сказал голос. - Послушайте, эту хуйню нельзя печатать!
− Да? - сказал я.
− Это полная, невероятная, - он волновался, - хуйня! Это компиляция. Симулякр! Это закос под Павича.
− А? - спросил я, потому что не очень понимал, о чем оно говорит.
− Это блядь не талантливо, - волновался голос, - это нужно прекратить, слышите, прекратить Немедленно, что это за хуй еще такой, который из себя писателя строит...
− Писателя? - спросил я, ужасно удивленный.
− Ну да, - доверительно зашептал голос, - выебывается, строит из себя непризнанного блядь гения.
− Гения? - спросил я, удивленный более чем ужасно.
− Ну да блядь! - зашипел голос. - Гения блядь литературы!
− Литературы?! - страшно удивился я.
− Ну да блядь! - страстно продолжал голос. - Он, этот ебучий Лоринков, проныра блядь, ему палец в рот не клади, он же блядь оглянуться не успеет, будет блядь здесь великим писателем земли молдавской, и что самое страшное, все в это действительно поверят, а ведь это не так, не так блядь, это же не человек, это Уебище!
− Вы знакомы? - спросил я.
− Какой на хуй знакомы! - сказал голос. - Я всего неделю колонки этого блядь психа читаю!
− Потрясающе, - сказал я машинально.
− Ни хуя здесь потрясающего нет! - сказал он. - Прикрывайте эту блядь лавочку пока его не распиарили! Завтра оглянуться не успеете, как кто-нибудь двигать этого придурка в топы!
− Топы? - спросил я тупо.
− Ну, наверх! - прошипел он. - Двинут в топы! Какие-нибудь московские литературные пидарасы! Кто он такой блядь чтобы иметь свое мнение и писать блядь его?! Вы хотите чтобы этого человека считали молдавской литературой? Да пошла она в пизду такая! Он не талантлив! Гнать его на хуй!
− Блядь, - сказал я, совершенно ошарашенный.
− Вот-вот, - по своему понял он мой изумленный возглас.
− О кей, - сказал я, - мы записали ваш отзыв и дадим его в завтрашнем номере.
− Отлично! - сказал голос.
− Как подписать? - спросил я.
− Что? - спросил он.
− Ну, как подписать отзыв, - спросил я.
− «Неравнодушный Читатель», - сказал он, помолчав.
− О кей, - сказал я, - и спасибо вам за честный и искрений отзыв, между нами говоря, я этого мудака Лоринкова тоже недолюбливаю.
− Ладно, - сказал голос. - Тогда куплю завтра газету.
− О, я ваш должник, - сказал я.
Посидел еще. Глянул на определитель, записал номер, посмотрел в телефонной книга. Какой-то блядь «александр копанский». Он не соврал. Мы не были знакомы. Это имя мне ничего не говорило. Первое из тысяч ничего не говорящих имен. О кей. Я выпил литр вина — оставалось еще в канистре, которую прислал председатель колхоза, которого наш специальный отдел расследований от тюрьмы отмазал. Правда, сам же сначала туда едва не посадил... Но про первое председателю знать было не обязательно. Потом я порвал лист с предыдущей колонкой, которая не шла. И легко написал колонку про человека, который упал в сортир и захлебнулся в своем говне. Человека звали Сашок по прозвищу Копанский, которое он получил за то, что любил копаться. В чем — вы, наверное, вы уже догадались.
Отнес листки в секретариат. Через час оттуда позвонили.
− Лоринков, ты псих, хармс блядь ебучий, - сказали в трубку. - Тебя блядь уволят. Но мы это даем. Мы все блядь со смеху умираем.
− Ага, - сказал я.
− Ты едешь на пьянку? - спросили там.
− Этог единственное в моей жизни, в чем я уверен, - сказал я.
В дверь поскреблись. Я тихонько пошел к ней, глянул в щель и увидел толстую тетку, которая всюду носила свои сраные фельетоны и водила шестнадцатилетнюю дочку, которую буквально подкладывала под хуи газетчиков, лишь бы ее говно напечатали. Она не была писателем, не была журналистом. На хуй ей это нужно было, я не врубался. До недавних пор. Теперь я начал понимать феномен тех, кто звонит и ходит в газеты. Славы хочется каждой твари. Даже такой дешевой славы, как у газетчиков. А когда слава не приходит, приходит ненависть. От которой даже сросшееся сердце криво срастается. Так я подумал. Впрочем, это уже пиздеж — я так не думал, потому что это фраза из мультфильма «Десперо», а его сняли десятью годами позже. Так что я ничего не подумал. Я просто увидел, что тетка без дочки, и решил не открывать.
На цыпочках отошел от двери, и вылез из кабинета через окно.
ххх
− Я блядь построю величайшую башню мира.
− Я назову ее в свою честь.
− Я буду стоять величественный и гордый, и мои руки будут обращены к Солнцу.
− Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.
− Правая моя рука - Гималайский хребет, а левая - Альпы.
− Сам я велик, как планета.
− Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель.
− А вы все блядь ничтожества.
Я остановился перевести дух и хлопнул вина, удивляясь, с чего это я вдруг. Аплодисментов не было. Лица вокруг меня горели ненавистью и алкоголем. Все это сборище 30-летних педиков и неудачников только и делало, что разевало рты в порыве единого блядь негодования. А ведь начиналось все очень мило. Мы приехали все в дом какого-то мудака, который чертил планы газетных полос, и с его молодой симпатичной вечно веселой женой — то ли хиппушкой, то ли просто любительницей поебаться, - стали пить вино. Расхуячивать пробки и пить. Я, чтобы не мучиться, взял бутылочку и пил из горла. Иногда сплевывал крошки, потому что пробку не вынул, а расковырял, и втолкал пальцем в бутылку. Ну, мне так нравится. Компания была большая, человек двадцать. Все сплошь старперы под тридцать, говорю же. Все сплошь неудачники. Люди Которые Ищут Себя. Интеллектуалы сраные. Они все сидели и пиздели, пиздели и сидели, - разменивали себя на пиздеж ни о чем, - и каждый из них, должно быть, считал себя Уникальным и Исключительным. Все они готовы были написать Великую Книгу, только вот на следующей неделе руки освободятся, или Фильм Гениальный снять, ну, летом, во время отпуска, но, конечно все руки не доходили. А еще они могли бы сочинить Песню покруче «Вечера тяжелого дня», Мелодию лучше, чем у Моцарта, спроектировать здание прекрасней Софии, и нарисовать картину лучше Модильяни, а уж про статую лучше микельанджеловской я не говорю. Они все МОГЛИ БЫ. Но все это был пиздеж. И они сами это знали. И они забалтывали даже свой пиздеж.
А я пил и пил, наливался и наливался. Пока вдруг не понял, Зачем я.
− Пить да книги писать, - сказал я, и рассмеялся.
Все стало очень просто. Очень легко. В романах пишут про такое «все стало на свои места». Ладно. Я встал на свое место, и, как всегда бывает с вами, когда вы занимаете Свое место, - солдат в строй, Муромец на землю, бегун - правой толчковой на старт, - почувствовал за собой и в себе всю мощь мира. Величие и мощь. Я схватил бутылку со стола, вдавил ее пальцем и рассмеялся. Хлебнул. Все эти пиздоболы глянули недоуменно на меня. Я сказал:
− Я блядь великий писатель и своими словами я построю величайшую башню мира.
− Я назову ее в свою честь.
− Я буду стоять величественный и гордый, и мои руки будут обращены к Солнцу.
− Когда Солнце будет садиться, оно будет светить вам с моих ладоней.
− Я великий. Я блядь гений. Я великий писатель. Через десять лет у меня будет книг двадцать.
− А вы все блядь ничтожества, никчемные блядь импотенты.
Как это обычно бывает, нашлись сомневающиеся. Пара завистливых педерасток — завистливые всегда остро чувствуют, где есть Сила, - верещали, что де, кто я такой, и что блядь писателем себя великим нужно считать, когда хоть что-то напишешь...
− На-следующей-неделе-когда-руки-дойдут-лет-через-сто, как вы? - спросил я, отчего они зазлобились еще больше.
− Да я ебал вас всех! - сказал я очень убежденно, потому что был убежден в этом, да и на самом деле ебал среди них кое кого.
− Вы все говно и неудачники, а я великий писатель и гений, мать вашу, - бросил я.
− Я завтра же начну писать книги, и это то, чем я должен заниматься, - сказал я.
− Идите все в жопу, - сказал я.
От злобы они с ума посходили. А меня уже несло.
− Я блядь величайший, - говорил я, - и я, и все мои великие женщины мира...
− Я и все мои великие женщины... - сказал я.
− Любую женщину делает великой мое прикосновение... - сказал я.
− Последняя потаскушка, которую я ебал, войдет в историю литературы, - сказал я.
− Я это не просто я, и мои женщины это не просто женщины, - сказал я.
− Это великий я и это все мои великие женщины, - сказал я.
− Я как Мидас, к чему не прикоснусь, все будет литературой, - вдруг понял я.
− Он несет какую-то пьяную хуйню! - взвизгнула кто-то из хиппушек.
− Это стихи, блядь, величественные стихи в прозе, - сказал я.
− Я же великий писатель, и я могу ими говорить, - сказал я.
А потом взял бутылку и пятясь — чтобы сзади не ударили - свалил оттуда. Шел, прихлебывал на ходу, да смеялся. Все было очень правильным, понятным и отчетливым.
С той минуты мир стал таким, каким должен.
ххх
Следующим утром я очень равно проснулся в редакции, - где и ночевал - зная, что у меня два часа минимум. Раньше полудня никто не придет. У кого похмелье, кто тупой молдаван-редактор. Я лежал на столе, и глядел в потолок. Проснулся из-за звонков. Телефон звонил, не умолкая. Звонил, должно быть, вчерашний «копанский». Мне было по хуй. Я заправил листки в машинку, закурил и открыл окно пошире. Был май, но с улицы еще тянуло прохладой. Я глянул на бумагу. Снял трубку, чтобы телефон не звенел. Поставил чайник. Глянул на бумагу. Налил себе кипятка на порошковый кофе. Глянул на бумагу. Если бы я знал, ЧТО меня ждет, то вышел бы, не докурив сигареты и не допив кофе. Но я просто смотрел на бумагу, а потом, - все еще глядя на нее, - подтянул стул, и уселся. Стал осторожно, - как животное пробует лапой воду, - трогать клавиши. Чувствовал себя непривычно, но в норме.
Я объявил себя писателем. Значит, я и был им. Что же.
Оставалось лишь написать.
КОНЕЦ
