Кружит метель. В машине тарахтит печка. Я качусь по склону к себе в Затон.
По дороге, позабыв о занесенных, врезавшихся в лед тротуарах, бредут люди.
У меня в салоне звучит Григ. Смерть Озе из Пер Гюнта. Не то чтобы я знаток. Ибсен и Григ вплелись в мою жизнь, по сути, случайно (песня Сольвейг, любовь Венички Ерофеева к северной литературе, Ибсен и снова музыка). Как это бывает с малообразованными людьми... Что-то, однажды прочитанное или услышанное, питает темную душу долгие годы. Так и остается на все случаи жизни - то ли камертоном, то ли сказкой на ночь, то ли…
Ну вот, например, – я смотрю сквозь лобовое стекло, и занесенные снегом люди кажутся мне норвежскими селянами. И вот они, грузные и скорбные, влачатся вдоль фьорда к смертному одру моей матери. И я среди них. Скриплю потихоньку шинами, непрерывно жму на педаль тормоза… Курю… Со вкусной печалью, обаятельной грустью… Как сценарист…
Но вдруг я замечаю, что машина ускоряется. Энергичнее жму на тормоз, дергаю ручник, вколачиваю скорость – всё напрасно. Машина катится все быстрее. Люди - вдоль обочин, по обе стороны, как стойки ворот. Я вот уже пару раз удачно въезжаю, но… Жму на сигнал. Двумя руками. С гримасой ужаса на лице. От этого звука у меня впечатление писка, не выходящего за пределы салона. За бортом такая махровая зима! В ней, как в хронике, увязли люди. А я сигналю, словно на экран из зрительного зала. Ах ты! Придумываю воткнуться в сугроб. Кручу руль, но машина не реагирует. Я просто, как в санках, качусь с горы под пьесу «Смерть Озе» из сюиты Эдварда Грига «Пер Гюнт».
(Это, кстати, медленная, трагическая музыка. Обыкновенно под неё у меня наворачиваются слезы. Ведь там этот злосчастный шалопай Пер, пустивший по миру свою мать Озе, отчаянно пытается развеселить её перед смертью воображаемой поездкой в Сурию- Мурию. Вернее, музыка по замыслу позже. Когда мать умирает и Пер Гюнт кричит: «О мать не молчи ради Бога. Скажи хоть словечко со мной! Ах так?! Завершилась поездка. Теперь отдыхай, вороной. Спасибо тебе за ученье. За боль, за добро, за беду. И ты мне шепни в утешенье: - Спасибо тебе за езду»).
А я высовываюсь по пояс из окна и кричу в метель…
- Посторонись! Машина неуправляемая! В сторону, говорю! Шубись нахуй.. Задавлю к чертям!!!
* * *
Проспект Кирова.
Смурной такой, смуглый уличный музыкант Саша.
В телогрейке, в валенках, в обрезанных перчатках играет на блок- флейте, спрятавшись под козырек торгового центра. Напротив – дома, и от них писклявое эхо. «Надо встать так, – говорит Саша, – чтобы звуком пробивать улицу насквозь. Вот смотри…». Рот его вкруг мундштука, в дымке выдыхаемого пара. Из флейты струится мазурка и мелко рикошетит по карнизам противоположной стороны.
- Во!
Погода стоит колючая, жесткая, на проспекте почти никого.
Бывало, появится женщина. Смотрит себе под ноги, прячет лицо в шарфе. Вся вместе с фонарями как нарисованная. Частым-частым штрихом по белому. Саша отрывает взгляд от домов и пуляет в неё кусок сентиментального вальса. В мороз, в снег она одна на проспекте, а он прицельно, словно из бластера, слезоточивым пучком… В ответ изможденное кокетство и пар улыбки…
На Рождество я стою возле Саши допоздна.
Потеплело, утихли ветры. Ночь, и неба не видно. И кажется, что большие сказочные хлопья снега падают с фонарей. Они тут, на Кирова, как старинные. Как канделябры. Сегодня под ними уютно. Высыпал народ и пьяными шумными кампаниями идет к Волге. Все в одну сторону. Там по дороге понатыкано ночных клубов….Широкие шеренги пацанов и девчонок, как меха гармошек, волна за волною, с матом и гиканьем мимо нас…
И это всё тоже как праздничная метель.
И в ней так же, против течения, одна девушка, одна-единственная…
- Давай, Санек, заряжай Сольвейг…
Мне больше ничего на ум и не приходит.
Я пьяный, злой, а тут высокая фигура против раздражающего меня потока.
Саша молниеносно переключается. Флейта находит в толпе мишень.
Снова звучит Григ - Пьеса «Сольвейг» из сюиты «Пер Гюнт»:
– «Зима пролетит, и весна пройдет. И лето – и целый промчится год. Но ты ведь придешь, пусть не в этом году. И я, как тебе обещала, всё жду…».
Сольвейг!
Как писал Евтушенко, «Она из снега! Она из солнца!».
А моя мама говорила, «нелепо применять этот образ к конкретному человеку…».
А я применяю… Применяю! Я проталкиваюсь сквозь пьяную толпу, в надежде, как и там, в «Пер Гюнте», на Духов День, встретить свою биатлонистку. На лыжах и в варежках. Строгое, наивное лицо, льняная головка….
- Девушка! Девушка, куда же вы? Все туда, а вы оттуда… Нет настроения веселиться? Я тоже, знаете, грущу… Слышите? Это песня Сольвейг… Вам нравится? Мне….
Ну не льняная головка…
Сверху вниз на меня смотрит деревенская такая дородная физиономия. Лукаво и застенчиво улыбается. Прямо больно, как улыбается золотыми зубами… Ну разве так можно! – мысленно проклинаю я провинциальных стоматологов. – Ну разве так можно!
- А да ну их… - говорит мне девушка. – Сестра вон моя младшая пошла веселиться, а я… Не хочу… - сурово так заключает она. – А вас как зовут? Меня Вера. Я учусь вон в аграрном. И сестра тоже. Мы деревенские! – «деревенские» произносит озорно и с вызовом. – Что, ужасно, да? Что зубы золотые? Ужасно, я знаю.. Я об телегу… А у нас что?! Аж еще с тех времен рыжьё вставляют. Деревня! А вы, я вижу, творческой профессии человек. Я вижу, вижу… У вас тонкие черты лица. Выпили, да? Пьяненький… Ну праздник же. А я девственница… Ага… – громко смеётся от неловкости. – Мне уже двадцать два года. Моей сестре восемнадцать, а она уже гуляет вовсю. Я поэтому с ними и не пошла. А что мне там делать? Юлька, сестра моя, говорит, что в этом вся моя проблема. А что? Она права.
Саша играет нам в спины.
Тоненький свисток его флейты всё дальше и дальше.
Я иду подле гигантской девственницы и цепляюсь за ускользающее очарование.
- «Дай Бог на земле тебе зло побороть! Да благословит тебя в небе Господь! Я жду тебя здесь, как велел ты мне сам. А если ты в небе, мы встретимся там».
* * *
Машину я продал ещё до знакомства с Верой. Переселился в коммуналку на Чернышевского. У меня теперь большущая комната на цокольном этаже с видом на кирпичную кладку. Комната почти пустая. В центре диван, на полу магнитола. На стене висит гипс: в бахроме бинтов желтоватый каркас на длину руки. Немножко жутковатый на самом деле. Он со сломанной ключицы, снятый мной недавно и повешенный в виде доспеха. В углу стоит стул, накрытый простыней. На нем - новогодняя ёлка. Ёлка украшена разноцветными упаковками презервативов. Желтые, красные, черные, - они висят-лежат на лапах, вполне себе елочные игрушки.
- Может, прям из горла попробуешь? - спрашиваю я Веру, протягивая бутылку водки.
Мы доехали ко мне на такси и ещё в верхней одежде стоим возле дивана.
- Небось волнуешься?
- Да вот ещё!
Вера делает большой глоток и, задержав дыхание, кивает на ёлку.
-М? У тебя прям всё приготовлено, что ль?
- А то, – я смеюсь и скидываю куртку. – Да нет конечно же. Просто вот… Я однажды познакомился с девушкой. Ну так, знаешь, случайно, в троллейбусе. Пригласил к себе. Она вошла такая и застыла как вкопанная. Ты чего, говорит, сектант какой-то? И представляешь, занервничала и убежала. Прямо тут же. Такая вот комната. Ты раздевайся, чего стоишь? Или тоже испугалась?
-Ну и дура. Я вот хорошо вижу людей. Ты совсем не страшный.
Вера распахивает пальто, и его полы гигантскими крыльями колышут комнату. Всё-таки эта девушка необыкновенно большая. Диван трещит, жужжат молнии, на пол грохаются сапоги. Вера ползет к изголовью. Распятые на ягодицах джинсы, кажется, сейчас лопнут и забрызгают комнату… Забрызгают Верой. Девичьей глупостью, комплексами, надеждами, отчаяньем – всем этим концентрированным в нечто липкое и грубое….
Вера щекой прижимается к подушке. По-детски уютно. Комната не отапливается, на кухне постоянно горят конфорки, и поэтому в духоте квартиры лицо Веры быстро покрывается испариной… И вот, по-детски прильнув к подушке, Вера лоснится, как здоровенная баба в парилке. Кофточка её подмышками темнеет. Словно от натуги. Словно обессилела и, свалив огромные груди на диван, забылась и промокла.
- Ну я тебе хоть нравлюсь? – говорит Вера и призывно улыбается золотыми зубами.
- Ты очень красивая. Такая, знаешь, кустодиевская: сильная, большая, женственная.
Я выключаю свет, включаю радио, сажусь на край дивана и пью водку.
- Мы не будем спешить, да? Поговорим. Удивительно, что ты деревенская. У вас прям там настоящая такая деревня, да? И куры и коровы? И ты такая с коромыслом ходила за…
Бог весть сколько я так сижу… Почти до утра.
Бубнит радио. Огонек дисплея синим лезвием по углам. Коряга гипса и «алтарь» под елкой. А с утопленного в бетон окна - тихий отблеск ночи. Гигантская девственница разделась и в стыдливом порыве, и едва не сломав ножки дивана, укуталась одеялом. Она успокоилась и, подперев голову ладошкой, шепотом рассказывает мне про деревню.
- А чего ты смеёшься? Я совершенно точно знаю – домовые есть… Смейся-смейся. Я-то знаю. Тоже поначалу не верила. Мне бабушка рассказала, что, если наваливается домовой, надо его спросить: – К худу или к добру?. И вот однажды, ночью, я проснулась оттого, что меня кто-то душит. Душит прямо. Никого нет, а я вот ртом воздух ловлю. Как будто чьи-то руки у меня тут. И я уже из последних сил спрашиваю: – К худу или к добру? И что ты думаешь? Тоненьким таким голоском отвечает: – Хули, хули, хули… Да я побожиться могу. Да чего ты ржешь? Так вот как заверещит: – хули, хули, хули… Не знаю, почему так. Домовой! И через день у нас папа умирает. Да. Вот так вот. Надорвался… И умер.
Я уже страшно пьяный.
Падаю на грудь Веры и неприлично хрюкаю и хохочу.
Вдруг тихие разговоры по радио прерываются музыкой.
Ею часто заполняют паузы. Гротескная такая, фарсовая вещица.
Я узнаю эту музыку.
- Да подожди ты со своими домовыми. Во! Слышишь? Тутутутутутуту, тутуту – тутуту . Тутутутутуту- тутутутутуту… Знаешь , что это такое? В пещере горного короля… Доврский старец, такой хрыч, тролль в общем, говорит Пер Гюнту, - мол, ты давай не выебывайся, напяливай хвост, угощайся вон говном нашим несъедобным и будь счастлив с моей дочкой-уродкой… И – «Арфистки, за струны беритесь скорей. Начните, плясуньи, веселый свой пляс!». Давай, давай. Спляшем сейчас… У нас тут смотри какая тоже пещера!
Я делаю громче и выдергиваю Верку из-под одеяла. Она упирается, становится пунцовой но одновременно скалится плакатной своей улыбкой приисков и лесоповалов. Босые ноги шлепают по деревянному полу. Тело покрывается мурашками. Мощные бедра трепещут, живот дрожит, груди тяжело прыгают. Я звонко шлепаю по всему этому ладошками.
– Давай- давай, буренка моя неёбаная.
Музыка ускоряется, и я снимаю штаны: - Йохоуу! Размахиваю над головой, прыгаю вокруг Верки и хлещу её членом по заднице. Верка немного в замешательстве, но, видимо, машинально всё же притоптывает и делает такие плавные движения руками, словно размахивает платочком. Пьеса «В пещере горного короля» из сюиты Эдварда Грига «Пер Гюнт» яростно звучит в темноте моей комнаты.
«Доврский старец:
- Говори не страшась. Что видишь?
Пер Гюнт:
– Нелепую вижу напасть. Корова кишки на скрипченке дерет. И скачет горбатый какой-то урод….»
* * *
Честно скажу, – я не помню, освободил ли я Веру от оков девственности или нет.
Наутро её уже не было. А потом… Я наказал своим соседям говорить всем, меня разыскивающим, что я уехал. И так случилось, что слышал, как приходила Вера и плакала в прихожей. Я не вышел. Больше мы не встречались.
Гюнтиана моя продолжается.
Вот буквально спустя несколько дней, всё еще продолжая пить, я раздобыл на Большой Казачьей прекрасную проститутку. Назовем её Анитра. Соседей не было, и я сидел на кухне подле четырех огненных тюльпанов газа и любовался, как Анитра танцует.
- «Очень она аппетитная, как погляжу. Спорить не стану, подобные формы За перл красоты не сочли до сих пор мы. Но в чем красота? Зависит наш вкус От места и времени. Я, признаюсь, Считаю всегда, что пикантность такая На пользу тому, кто давно пресыщен. А общество бьет преступивших закон. Та слишком толста, эта слишком худая. Та чувственна, эта сверх меры невинна. Хоть всем претит середина! Но то, что грязна её нежная ножка И ручка пованивает немножко, По мне не порочит её нисколько. Прекраснее делает только. Анитра!»
«Танец Анитры» из сюиты Грига «Пер Гюнт».
Я не слушал, я и так прекрасно помню. И закончилось всё тоже известным образом. На следующий день, очнувшись там же на кухне, на полу, я обнаружил, что оставшиеся деньги от продажи машины исчезли. Прощай, прощай прекрасная Анитра!
Ещё я как-то подумал, что драма Ибсена «Пер Гюнт» ведь очень длинная.
Быть может, и не всё так плохо… Всё когда-нибудь образуется.
Во всяком случае до Пуговичника, а возможно, и до Сольвейг ещё очень далеко.
— Имиш000
