Моя ненадежная в иных случаях память хранит все подробности того дня так, будто все это показывали позавчера вечером в новостной программе «Время» по первому каналу отечественного телевидения. А меж тем прошло уже больше двадцати лет. Я бережно храню воспоминания о произошедшем, как некоторые хранят на губах вкус первого поцелуя женщины, которую потом поведут под венец. Я вспоминаю обо всем, как другие вспоминают первую учительницу в окружении гладиолусов. Я воскрешаю образы и картинки, как воскрешают нетверезые подробности выпускного бала. Потому что это был самый счастливый день в моей жизни. День моего четырехлетия.
Я проснулся довольно поздно, солнце уже давно трепыхалось где-то в районе зенита, а соседские пацаны, гремя ведрами, пылили босыми пятками в сторону карьера – удить рыбу и купаться. Просто с вечера я старался не уснуть, чтобы ощутить, как в ноль-ноль часов я стану на год старше. Все равно заснул, но гораздо позже, чем обычно. Потому проспал завтрак – в честь дня рождения меня не стали будить. Я сходил на горшок – лень было идти через участок к уличному туалету – потом умылся холодной водой из простого деревенского умывальника и побежал в большую комнату искать подарки. Подарки находились там, где им положено было быть – валялись горой на диване.
Я нетерпеливо разрывал упаковочную бумагу, чуть не зубами отдирал бумажные банты и так заливисто смеялся, что не заметил вошедшего в комнату папу. Папа тихо стоял у двери и ждал, пока я изучу все совки, формочки, машинки и вязаный свитер от бабушки. И вот когда в моих глазах уже стояли слезы разочарования скоротечностью подарочного счастья, отец прокашлялся и вынул из-за спины непраздничный сверток. «Это тебе от меня, сынок», - сказал родитель, помогая развязать бумажные веревки, спутывавшие коричневую оберточную бумагу из «Детского мира». В конце концов, мои руки задрожали от счастья, и нижняя губа задергалась – в бумагу был завернут автомат.
Черный, тяжелый, металлический. Почти как настоящий. Добротная игрушка, произведенная в одной из стран соцлагеря – толи в ГДР, толи в Польше, толи в Румынии. Я не знал, за что хвататься: за папу, потому что он придумал лучший подарок, или за сам подарок, потому что автомат. В конце концов, обеими руками я схватил распакованный подарок, отца поцеловал в небритую щеку и убежал гулять, забыв заправить рубашку в шорты – мне не терпелось похвастаться перед друзьями и поиграть в войнушку. Автомат, явно предназначенный не для четырехлетних, оттягивал мои слабые руки, но мне было плевать, я почти не замечал его тяжести.
Первым из дачных товарищей мне попался Сашка, он сидел в засаде за калиткой своего участка и целился из игрушечного пистолета в прохожих. Уверен, он и в меня хотел пульнуть пластмассовым диском, чтобы выскочить потом с торжествующим криком, но завидел мою черную металлическую гордость и выскочил с совсем другим криком. С криком: «А чо это?!» «Чо, чо. Суп-харчо. Автомат, не видишь, что ли», - вежливо ответил я. «Зыко», - только и смог выдохнуть Сашка. «Айда в лес. Чур, я партизан, а ты немец», - предложил я и, не дожидаясь ответа, побежал в сторону лесопосадок. Сашка немного постоял, ошеломленный, и припустил за мной.
Добежав до высаженных рядком молодых елей, которые мы именовали лесом, я прыгнул в окоп (то есть, в канаву) и взял приближавшегося Сашку на мушку. Дав ему подбежать поближе, я нажал указательным пальцем на тугой курок. Автомат сухо защелкал, а я поднял ствол к небу, имитируя отдачу, и для усиления эффекта закричал: «Тра-та-та». Сашка картинно запнулся, зашатался и рухнул в пыль проселочной дороги, зажимая живот ладошками. Между маленьких детских пальцев заструилось красное – похоже, Сашка успел где-то нарвать созревшей малины и теперь давил ее об живот. Было очень похоже на настоящую смерть. Как по телевизору.
В этот момент к нам подбежал Виталик. Мы Виталика недолюбливали, за скудоумие и тягу к девчачьим играм, но в такой день грех было не похвастать и перед ним тоже. «Руки вверх», - заорал я, направляя гладкий черный ствол на Виталика. Сашка продолжал актерствовать – громко стонал и бессмысленно вертелся в пыли. Виталик поднял руки и замер, любуясь моим оружием. «Именем Владимира Ильича Ленина и Российской Красной Армии, приговариваю вас к расстрелу», - объявил я и нажал на курок. «Тра-та-та». Виталик упал, схватившись за грудь, и смешно забулькал красной пеной изо рта. Я подумал немного и совершил акт милосердия – сделал обоим добивающее «Тра-та-та».
Сашка и Виталик затихли, а я гордо смотрел вдаль, выглядывая других фашистов. Фашистов было не видать. «Ладно, поднимайтесь, пошли еще кого-нибудь найдем. А то втроем в войнушку не интересно», - сказал я. Ребята продолжали лежать, пыль под ними намокла и превратилась в вязкую массу. «Да ну и черт с вами, вы от зависти не хотите со мной разговаривать, потому что у меня есть автомат, а у вас нету», - обиделся я на завистников и побежал к карьеру, похвастать перед старшими пацанами. Завистники остались лежать, но я довольно быстро о них забыл. Главным образом потому, что столкнулся с Федей, деревенским хулиганом, частенько отбиравшим у нас игрушки.
Федя был явно не в духе, он щелкал семечки и смотрел на меня неодобрительно. «Чо это у тебя такое?» - поинтересовался он, вразвалочку приближаясь ко мне. «Автомат», - нервно ответил я, инстинктивно направляя дуло в сторону хулигана. «Ну-ка, дай-ка его сюда». «Не дам», - я стиснул зубы и отчаянно нажал на курок, понимая, что это мой последний выстрел, а потом автомат отберут. «Тра-та-та-та-та». Федор поперхнулся семечкой, и у него горлом хлынула кровь. Я не стал дожидаться, пока он прокашляется, и убежал. Путь к карьеру лежал через поле с коровами. По дороге я сделал «Тра-та-та» в сторону коровы, которая запнулась и упала на пастуха.
С автоматом я носился до самого вечера. Приятно было, когда все поддерживали мою игру. Тракторист Василь даже с крыши спрыгнул, когда я объявил его врагом родины и расстрелял, спрятавшись за березовым пеньком. А вечно пьяный дед Степан повис на заборе и висел там, пока я не убежал на соседнюю улицу нашего дачного поселка, а, может, даже и дольше висел, я не знаю. В общем, когда мама позвала меня ужинать, счет убитых фашистов шел уже на десятки. Ну, может, и привираю, но человек 15 точно расстрелял, не моргнув партизанским глазом. После такого плодотворного дня я сытно поужинал, сходил на горшок и удовлетворенно заснул…
Большинство ребят хоронили в городе. На деревенском кладбище закопали только местных – тракториста Василя, деда Степана и хулигана Федьку. На похоронах взрослые либо плакали, либо тревожно перешептывались. Мне было неуютно, я ковырял в носу, вертелся, не понимал, зачем меня сюда притащили, и просился домой. Но папа не давал мне уйти, хотя до нашей дачи было всего три километра пешком – я до лесного озера и побольше с пацанами хаживал. А вечером отец взял мой автомат и разломал за сараем. Я плакал. Впрочем, он тоже. Я до сих пор не могу ему этого простить. И этот день я тоже помню очень отчетливо. Потому что этот день был самым несчастливым днем в моей жизни. У меня отобрали мечту.
(с) susel-times
