Почему-то я совсем не помню её в начальных классах. Такое ощущение, что она появилась сразу в седьмом. Хотя общая фотография 3-А класса, 540 школы Ленинграда сохранила её лицо в овале. В обрамлении виньеток из ростральных колонн и Медных всадников с адмиралтейскими корабликами. На фоне остальных моих улыбающихся одноклассниц, с огромными бантами и в белых фартуках, это жуткое мрачное пятно, в повседневном переднике и с насупленным взглядом. Уебище. Не помню, с чьей легкой руки прилипла к ней эта кличка. Прикипела навсегда. Сутулая фигурка. В ужасающих коричневых туфлях с оббитыми носами - тонюсенькие ножки. Тонюсенькие настолько, что капроновые колготки собираются на щиколотках в мятую гармошку. Сальные, коротко остриженные волосы, обильно посыпающие перхотью форменное коричневое платье. Длинный угреватый нос. Вечно обветренные губы, в каких-то простудах и болячках. Она была потрясающе уродлива. Уродлива, безнадежна и навсегда.
Дети часто бывают неоправданно жестоки. Особенно если есть кто-то хуже или слабее тебя. Тот, на кого можно выплеснуть свои детские страхи, свою подростковую несостоятельность. Наверное, в каждом классе найдется свой изгой. У нас этим изгоем стала Уебище.
Ей можно было, не стесняясь, отвесить поджопник. Или смачно харкнуть на спину. Или написать шариковой ручкой на её дерматиновом портфеле «Уебище». Как-то я шлепнул ей сзади, на подол платья, повидлом из столовской ватрушки. Тогда это казалось забавным, тыкать пальцем и орать на всю школу: «Зырьте пацаны! Уебище обосралось!»
Школа закончилась. У каждого началась своя самостоятельная жизнь. Самостоятельная настолько, что все растеряли друг друга меньше чем за год. Школьные друзья и подруги незаметно растворились в суете повседневной жизни. Исчезли из моей жизни и появились в чьей-то другой. Что уж говорить, про Уебище я и не вспоминал никогда. Но совсем недавно я встретил её в книжном магазине. Она стояла возле стеллажа зарубежной классики и вертела в руках «Скотское хозяйство» Оруэлла. Я моментально её узнал, ведь она так и не стала красивее с годами. Только на лице появились первые морщины, а под глазами залегли темные круги. Она тоже узнала меня. И даже пыталась что-то сказать, но замялась и покраснела.
- Привет.- Сказал я.
- Привет.- Ответила она.
- Сто лет не виделись.
- Нет, всего лишь двадцать.
- Ты кого-нибудь из наших видишь?
- Нет, а ты?
- Тоже почти никого. Ну, Димку иногда и Андрюху. Помнишь?
- Да, помню.
- Такие вот дела. Ну, пока. Пойду, наверное.
- Пока. Хотя… Я тут недалеко живу. Может, зайдешь? Кофе выпьем?
- Я?…ну, в принципе, конечно. Давай.
Я не знаю, почему согласился зайти к ней. Тем более не знаю, зачем она меня пригласила. Ведь я даже не помнил, как её зовут. Наташа? Настя? Вроде как-то на «Н».
Она действительно жила рядом. В старом сером доме, с широкой парадной лестницей, вдоль которой стояли и подпирали разбитые плафоны, выкрашенные в темно-зеленый цвет кариатиды, с сигаретными бычками вместо глаз. Длинный коридор коммуналки и крашеная фанерная дверь. Прогорклые запахи из общей кухни. Плесень и сырость возле туалета. Маленькая комната с черно-белым телевизором и узкой тахтой. Полированный гэдэровский сервант, с обязательным хрусталем и подписными книгами.
Она включила электрический чайник и поставила на столик старенькие чашки и банку кофе «Пеле». Немного подумала и открыла дребезжащий холодильник.
- Может, выпьешь? У меня есть водка. Полная бутылка. Я сама не пью. Так, на всякий случай купила.
- Давай. За встречу, можно, наверное.
- Да, конечно. За встречу.
Она сразу засуетилась и стала доставать какие-то соленья, вареную колбасу и хлеб.
- Ты извини, я гостей не ждала. А мне самой много не надо, сам понимаешь. Так что еды не то, чтобы очень.
- Все нормально, я не голоден.
Она плеснула водки в рюмки, а я разглядывал её некрасивое лицо, будто пытаясь найти в нем ответ на какой-то давно мучающий меня вопрос.
- Ну, за встречу?
- За встречу.
Она выпила и поперхнулась. Закашлялась, прикрывая рот ладонью. Её лицо покраснело и стало ещё некрасивей.
Я ударил её. Размашисто, по лицу, разбивая в кровь сухие и обветренные губы. Она упала на кушетку и как-то сипло выдохнула. Я ударил её еще раз, в живот, отчего она застонала и подтянула острые коленки к подбородку, с которого уже капала кровь. Я задрал её юбку и рывком сдернул колготки, вместе с дешевыми синтетическими трусами. Тонюсенькие ножки, торчащие наружу тазовые кости, впалый живот, заканчивающийся выпирающим заросшим лобком. Концлагерный труп, спихиваемый в яму совком бульдозера. Я расстегнул джинсы . Наклонил к себе за волосы её голову и затолкал свой член в её окровавленный рот.
- Соси, Уебище.
Она замычала и начала неумело, но жадно сосать мой член, размазывая по нему сочащуюся из разбитых десен кровь. Движения её гортани и губ учащались. Она пыталась поглубже заглотить член, всасывая его почти до основания.
- Раздевайся дальше. Все снимай. – Сказал я и отстранил её от себя.
Она послушно стала стаскивать с себя одежду, обнажая обтянутые кожей кости своего тела. Груди у неё почти не было. Только остро торчали коричневатые соски, большие, как фаланга мизинца. Я развернул её к себе спиной, наклонил и насадил, остервенело толкая свой член в её влагалище, будто пытаясь измельчить в кашу все её внутренности. Она подавала свой костлявый зад мне навстречу, держась руками за стену, даже не пытаясь вытереть капающую из разбитого рта кровь. Потом я опять развернул её лицом, поставил на колени и кончил прямо на разбитый рот, на глаза, на угреватый, длинный нос.
У меня хорошая семья. Красавица-жена, двое сыновей. До недавнего времени была смазливая молоденькая любовница. Однако теперь, я почти каждую неделю хожу к Уебищу. Она все пытается признаться в любви ко мне, но я ей этого даю. Я просто трахаю её. Просто трахаю.
Эжоп Гузкин
