"Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь..."
Вообще, всё пошло как-то не так c самого начала.
"Воробьи" нашего взвода занимались самоподготовкой, когда ко мне подошёл замкомвзвода старший сержант Скуратов и предложил, взяв автомат, спуститься к дежурному по части для принятия воинской присяги.
Дежурный по части, майор с весёлым лицом, напряжённо скрипел кубиком Рубика. Без сожаления передав кубик лейтенанту, он повёл меня в комнату боевой славы нашего полка. Майор на самом деле оказался весёлым человеком, так как здоровую красную корку с текстом присяги он забыл на пульте. Там же остался ключ от массивной стеклянной двери, которую я захлопнул за нами не по злому умыслу, а от смущения и аккуратности.
Пока он привлекал внимание случайного солдата стуком и голосом, грозясь закидать всех гранатами и расстрелять на хоздворе, я осторожно осматривал стенды. Над кубками-плевательницами всех размеров и форм, отражающих спортивные достижения полка за несколько десятилетий, громоздился уже знакомый призыв с кондовой убойной рифмой: "Мускул свой, дыхание и тело тренируй с пользой для военного дела".
Были тут и вещи. Пистолет системы "наган".
Высохшая от времени кобура, компас с треснутым стеклом и из того же времени карандаш фабрики "Сакко и Ванцетти". Особняком стояли изделия из металла. Небольшой литой танк с круглой башней, у которого ничего не крутится, и почему-то три одинаковые скульптуры «Родины–матери» с Мамаева кургана. Был ещё один застеклённый стенд, отражающий жизненный путь и подвиги покойного Леонида Брежнева. Под надписью "Читаем вождя" теснились три великие книжки писателя.
Когда я заканчивал школу, открылся новый виток больших идеологических игрищ. Под рубрикой "Всесоюзные чтения" газеты печатали фотографии чумазых шахтёров, вышедших из забоя для коллективного прочтения книги "Малая земля". Бригадиры, ткачихи, кузнецы, наладчики и намотчицы окружали в обеденный перерыв парторга, чтобы от имени коллектива засвидетельствовать: да, это наша, истинно народная литература. "Импровизированные" чтения и обсуждения шли в цехах и полях, в НИИ и лабораториях, в школах, ПТУ, в магазинах, транспорте и больницах – повсеместно. Объектив вездесущих репортёров фиксировал лица, осветлённые нашей, советской улыбкой, улыбкой понимания, доверия, безграничной любви.
Абитуриентом, сознательно выбрав свободную тему, я опирался на эти книжки, расчётливо размышляя над вопросом "Делать жизнь с кого". Измарав липкой патокой лести и словоблудия пять с половиной листов, я, уставший, поставил жирную точку и с сожалением принялся разглядывать соседку по столу. Наивная черноглазая провинциалка с Кубани искренне намеревалась удивить институтскую комиссию своим личностным пониманием образа "лишнего человека" в творчестве Лермонтова. Я ошибся, девочка оказалась настоящей отличницей, даже, как потом выяснилось, дочерью заслуженного учителя. Совершив фантастический по времени и логике скачок через полтораста лет, она завершила своё сочинение пространной цитатой, из которой я прочитал лишь строчку: "На XXV съезде Леонид Ильич Брежнев сказал…".
Нас откупорили. Майор сам сходил за текстом присяги. Установив меня между танком и плевательницами, вложив мне в руки папку с текстом, он предложил мне приступить к чтению. Сам он легко то ли прислонился, то ли присел на витрину с пистолетом и карандашом фабрики имени «Сакко и Ванцетти».
"Раздавит стекло" – отметил я про себя, не прерывая чтения. Майор, поймав мой взгляд (текст я помнил наизусть), просигналил мне весёлым глазом, чтобы я не напрягался.
Напряжение действительно исчезло, но вместе с ним улетучилась, возникшая было святость момента, которая обозначается у меня внутренним дрожанием организма.
Я не сожалел, что не принимал присягу со всеми, по единому уставному образцу, хотя и наблюдал процедуру через тройное окно полкового медицинского пункта (ПМП), где лечил подстуженные бронхи.
Уже в детстве у меня появилась, а в школьные годы закрепилась, прочная нелюбовь к всевозможным торжественным мероприятиям, означенным большим скоплением народа, где я был участником, а следовательно, мог что-то напутать, забыть, встать не так или не туда, а значит, явиться объектом повышенного внимания. Возможно, я боялся насмешек со стороны учителей, может быть, гнева или просто недовольства организаторов и лиц ответственных, но скорее всего я боялся и того и другого, что неминуемо способствовало развитию у меня комплекса. Допускаю, что этого комплекса могло и не быть, если бы произошла моя общественно-политическая карьера.
Учился я неплохо, и меня во втором классе выбрали командиром звена или звёздочки, сейчас трудно вспомнить, как назывался каждый из трёх рядов, из которых состоял класс. Командиру звёздочки полагалось формировать пары для организованной прогулки на перемене. Идеальным вариантом считалось, когда спаренная звёздочка выхаживала по рекреационному помещению против часовой стрелки и читала речёвку о чистой дружбе мальчиков и девочек, а также о замечательных оценках, среди которых четвёрка – редкость, а тройки вообще быть не может. Умение школьника правильно отдыхать между уроков включалось в оценку за поведение. За отдыхом следил дежурный учитель, в его присутствии все октябрята отдыхали правильно, и проблем с моим маленьким коллективом у меня не возникало.
Однако в скором времени на нас возложили ещё одну обязанность – утром стоять в дверях класса и проверять у своих подчинённых руки и уши на предмет их чистоты и опрятности. Даже ребёнком я уловил некий оттенок этой большой гнусности, именно гнусности, как я считаю теперь, спущенной на школы района, а может и города, анонимным методистом-садистом учреждения, командующего процессами образования. Отец привёл меня в школу на двадцать минут раньше, и я с улыбкой "а что я могу" занял место у двери в класс. Как участковый терапевт я бросал беглый взгляд на предоставленные к осмотру конечности, без энтузиазма фиксировал наличие дырки в ушных раковинах у членов моего звена. С ребятами было просто, а вот у девочек открылась странность, они охотно вращали ладошки, но зато очень смущались, представляя мне уши. Они или краснели или напряжённо обкусывали губы, словно перед ними не санитар-общественник, а дурной мальчик-шалун из подготовительной группы детского сада, который показывает свои "глупости". Это было неприятно.
Я крайне разволновался, когда в дверях появилась Аллочка Лежнева, к которой я с первого школьного дня имел потайное чувство. Нет худа без добра – примерно так рассудил я - по крайней мере, есть замечательная возможность обнажить перед ней благородную суть моей души. До этого я уже вытаскивал её из горящей квартиры, спасал от акул, отбивал у пиратов, ловил у подножия обрыва, дарил заграничную нежёваную жевательную резину, но всё это было в мечтах. Теперь же – удивительный шанс.
- Проходи так, - сказал я ей не слыша себя.
- Тили-тили тесто! Жених и невеста! – закричала в дверях Катька Сопливая. Из носа у неё всегда текло. "Это не сопли, это слизь", - объясняла она, когда её сильно допекали. Вошедшая было в класс Аллочка стремительно вернулась на смотровое место.
- Вот! Вот! – говорила она очень недобро и совала мне в самый нос ладошки с широко растопыренными пальчиками. - И уши смотри!
Она присела, так как была гораздо выше меня. Аллочка–Аллочка, дура ты, вот что. Не должен был я заглядывать в твоё ухо. Это конец моей любви.
Да, так бывает. В институте моя хорошая подружка весело рассказывала историю, как в одну минуту разлюбила парня, за которого уже собиралась замуж. Был интимный свет в богато обставленной квартире, шампанское на столе и шоколад, "Роллинг Стоунз" в магнитофоне. Её приятель потянулся за чем-то вкусным и издал отчётливо непарламентский звук задней частью тела. "И ничего бы страшного, - заходилась смехом моя подружка, - если бы этот идиот не бросился бы на колени для бурного покаятельного монолога. Я успокоила его, как могла, и ушла навсегда, оставив ему на память и честь и любовь".
У моей любимой не могут быть грязные уши. Я дома упорно ковырял спичкой, но из моих ушей ничего значительного не вылезало. Всё рухнуло. Моё чувство растаяло, как башенка из кубинского сахара в чашке горячего чая. Зато на следующий день я устроил форменный цирк. Прихватив из дома фонарик и палочки от мороженого, я заставлял девочек и мальчиков открывать рты. Одним говорил, что зубов маловато, другим, что "гландов" многовато. Царило всеобщее оживление и балаган. В кульминационный момент пришла наша учительница и расстроилась от моего поведения. После уроков наше звено или звёздочка задержалась, чтобы выбрать нового командира. Я снял с левого рукава красную пластмассовую звезду и превратился в рядового октябрёнка, отягощённого опытом падения с первой ступени ученической начальственной структуры.
Я не помню, чем подрывал доверие коллектива потом, только в пионеры меня принимали в числе последних – с третьей группой. В первую группу вошли отличники и активисты – они клялись в пионерской верности в музее Ленина. Вторая группа – молчуны и передовики поведения – отправилась на Павелецкий вокзал к легендарному паровозу Ильича.
К концу учебного года собрали оставшихся. Нам раздали символы и атрибуты пионерской дружины, что в переводе на русский означает флажки, барабаны, горны без мундштуков, и привезли на Красную площадь. Наша группу негодяев торжествовала, налицо был чей-то организационный просчёт. Уж Красная площадь совсем не хуже музея и паровоза, а даже наоборот. По ней, между прочим, танки и ракеты во время парадов едут. В остальном всё было довольно скучно. Дедушка, который спал в нашем автобусе, оказался ничьим. Его вместе с автобусом выделил для нашего торжества райком комсомола. "Ровесник века" и "свидетель эпохи", как представляла деда пионервожатая, на Красной площади оживился и долго и смешно говорил нам речь. Суть её сводилась к тому, что "пионэры должны ложить свою энергию на дело построения коммунизьма". Обратную дорогу он тоже спал. Мы же, новоиспечённые "пионэры", имея достаточное количество энергии и абстрактное представление о теперешнем долге, решили отметить такое событие песней.
"На пыльных витринах пустых магазинов останутся наши следы", - орали мы в открытые окна автобуса переделанную песню, в первоначальном варианте которой полагалось петь о космонавтах.
Наша пионервожатая белела лицом и призывала нас прекратить, так как "Москва смотрит". Тогда я предложил спеть песню из "Бременских музыкантов" – это был хит нашего времени.
"Гей, гей, а мы разбойники, разбойники, разбойники…". Пионервожатая опять белела лицом, и остаток пути мы провели в разговорах. Правда, ей пришлось ещё раз побелеть, когда мы стали бурно сшибать стаканы и провозглашать пионерские тосты и уже собирались изображать пионерское опьянение у автоматов с газировкой - это уже совсем рядом со школой.
- Ты что, хочешь, чтобы тебя из пионеров исключили, - прошипела она, почему-то обращаясь ко мне одному. Угроза было произнесена искренне, и я впервые почувствовал неотвратимость наказания. Очень хотелось дойти побыстрее до школы, где ждали меня родители.
Может быть, с этого дня, с этого случая, на всех мероприятиях, сопряжённых с барабанным боем, рапортами, речёвками, вручениями, коллективными заверениями, мне было одиноко и неуютно. "Смотр строя и песни состоится на следующей неделе", - объявляло школьное радио.
"Вот бы ангина", - мечтал я о хорошем.
Когда весёлый майор раздавил стекло, я с выражением читал о святой обязанности солдата сохранять военную тайну.
- Фу ты, чёрт, - удивлённо сказал он и, повернувшись ко мне задом, склонился над повреждённым стендом.
Я пребывал в некоторой растерянности, так как не знал, что мне делать в такой ситуации. Если рассудить, с одной стороны, приказа отставить клятву не поступало, с другой стороны, внутреннее этическое чувство подсказывало, что чтение необходимо прекратить. Но и спешить с решением нельзя, так как продолжение чтения присяги майор может расценить как пример солдатской выдержки, но ведь и прекращение ритуала можно успешно отнести к проявлению мною глубокой политической сознательности.
- Боец, продолжай! – сказал майор, не разгибаясь. Значит, солдатской выдержке он отдавал предпочтение. Без внутреннего замирания прочитал я то место, где говорилось о каре, которая постигнет, если я окажусь нехорошим человеком, хотя раньше, когда я учил текст на учебном пункте, от строк этих исходил могильный холод, и картины моего расстрела, одна другой страшнее, разъедали мечту о возвращении домой.
Майор повернулся ко мне лицом, только когда я закончил читать.
- Я поздравляю вас, солдат, – майор протянул мне руку. Мне очень захотелось пожать ему руку, потому что я понял, что это не совсем обычный майор. В его взгляде, лукавом и вместе с тем усталом, помещался какой-то неуставной оттенок то ли доброты, то ли глубинной печали, а может и того и другого одновременно.
- Большое спасибо, товарищ майор!
Я протянул ему руку и ответил крепким рукопожатием, которое должно было ему сообщить о наличии у меня искреннего чувства.
- Ты знаешь, не так, - майор на секунду задумался. – Руку надо приложить к голове, ты же солдат.
- Большое спасибо, товарищ майор, - повторил я, отдав, однако, при этом честь.
- Да нет, надо сказать: "Служу Советскому Союзу!".
Майор, прикусив нижнюю губу, вспоминал заключительную фразу процедуры принятия присяги.
- Давай по новой. Поздравляю! – сказал он, скосив глаза на продавленный стенд. Я тоже посмотрел на капитально продавленное стекло, затем вернул взгляд на майора. Добрая широкая ладонь его опять развернулась для рукопожатия. Майор, конечно, думал о своём, поэтому руки не убирал. Мне очень не хотелось огорчать его. Я начал нервничать, может, я чего не понимаю. Но ведь он притягивает мне руку.
- Спасибо. Служу Советскому Союзу!
Я постарался стиснуть его руку сильней, чем в первый раз. Теперь он внимательно посмотрел на меня. Я для подстраховки приложил руку к голове и повторил фразу, не забыв сказать и "спасибо". Майор вышел из прострации и рассмеялся.
-Ладно, сойдёт! Сейчас мы пройдём с тобой на пульт в дежурку, ты там распишешься. Да, это… - майор несколько напрягся. – Когда мы вошли сюда, тебе не бросилось в глаза, что вот это стекло было, так сказать…
- Оно было раздавлено, товарищ майор, - сказал я ему с радостью.
Майор тоже заметно повеселел.
- Ты уверен? – он взял меня за плечо.
- Я это увидел, едва мы вошли!
Я был доволен, что проявил себя как сообразительный, а, следовательно, хороший солдат. Майор, а за ним и я, бодро пошли в дежурку.
- Из комнаты славы проходной двор сделали! Стекло, вон, скоты, раздавили! – с возмущением обратился майор к лейтенанту-помощнику.
Я искал строчку со своей фамилией, а они принялись вычислять, когда и как это могло случиться.
