В нашем дворе эта женщина появилась недавно, около трех месяцев назад и сразу обратила на себя недоверчиво-пристальное внимание бабушек и оценивающе-похотливое дворовых мужиков. Ей было около тридцати. Выразительное породистое лицо с римским носом и насмешливыми карими глазами, толстая темно-русая коса, смуглая кожа и статная фигура, пожалуй, более полная в области груди и бедер, чем принято ныне. Да еще одевалась она как то несовременно: то юбка до пят, то платком голову повяжет, да не по нынешнему, банданой, а как при царях крестьянки носили. И украшения те еще: то бусы, величиной с гроздь винограда, то серьги до плеч. И видно, что старая работа, не теперяшняя штамповка. И не бижутерия какая, а золото да камешки интересные. Вещей привезла с собой немного, но тоже в том же репертуаре, один дубовый комод чего стоил! Крепкие парни из агентства "Трезвые грузчики" умаялись переть мебель новоприбывшей на пятый этаж и бурчали под нос про добавку за вредную работу. А она мило улыбалась и называла их ребятушками. Звали ее Анастасией, а двор окрестил Монашкой, такая она из себя была старомодная и правильная. Хотя вездесущая бабка Ивановна, умудрившаяся напроситься в гости к новенькой, брехала товаркам, что на сектантку Настя не похожа, потому как икон дома у ней не замечено, да и сама девка открытая и участливая.
Вон, мол, напоила Ивановну чаем с пирожными, и за жизнь поговорила, да так добро, будто ровесница, не то что эти вертихвостки современные. Дворовые кобели Пашка Хобот и Леха Кот пробовали подбить клинья к девушке, но как то быстро обломались, а Хобот вдобавок еще и запил внезапно, хотя был в завязе года три. Мне было тогда пятнадцать и я играл в ниндзя, слушал Сектор Газа и дрочил на черно-белые карты с порнокартинками, купленые у Митьки Сазонова за пять рублей. Да не нынешних, а советских! Естественно, на новую соседку я тоже мог только наяривать правой, ведь я был малолеткой и полным профаном в делах любви. Ну пару раз тискал дворовых девчонок и целовался с Катей из соседней общаге, за что мне навешал ее брат-десантник. Но я влюбился в Анастасию чистой юношеской любовью, безответной и горячей. Я забросил скабрезные картинки и дрочил только на Настю, представляя ее в постыдных и диких позах, наедине со мной, и мне было радостно и тревожно. А Настя жила своей тихой жизнью и ничего не знала о подростке,для которого она стала его первой любовью.
Прошло две недели после переезда Анастасии в наш дом и вдруг, ни с того, ни с сего помер дед Кузьма, балагур и доминошник. Старухи повыли, поохали (пер их, наверно, по молодости лет) , да и угомонились вскоре. Ну сыграл в ящик мужик, так по годам положено, неудивительно. Но спустя еще неделю представился забухавший Хобот, помер на толчке от обширного кровоизлияния в мозг. Это рассказала мама, которая разговаривала с участковым Коростюхиным, и все время добавляла, косясь на смущенного папу: Пить меньше надо было паленку... У Хобота осталась грузная сожительница Светка и маленькая дочь. Все жалели Светку и говорили ненужные, фальшивые слова. И вдруг пришла моя тайно обожаемая Настенька, и достав из сумки пятьсот рублей, молча отдала их Светке. Весь двор прихуел от такого поступка. По тем временам это была месячная зарплата академика. И все крутили пальцем у виска,шушукаясь, а я дрочил, закрывшись в ванной, и радовался, жмуря глаза: Настя-святая!
Через несколько дней с балкона вывалился сосед Сергей Потапов, сослуживец отца. Причем на трезвую голову, после бодуна. Ну разве что опохмелиться не успел, как рассказывал батя со слов Серегиной жены, Верки. Он сломал себе позвоночник и лег в кому. Верка бегала по двору и выла, как оглашенная. Ее сынок, пятилетний Мишка, хватался за подол юбки и тоже ревел и все время спрашивал: Где папанька?.. На это было страшно смотреть. И почему то никто не удивился, когда Настя, в черном платке и серой длинной юбке, как истинная монашка, увела Верку с Мишкой к себе, а когда мы вновь увидели мать с сыном, они были уже странно спокойны и лишь круги под глазами Верки, да сырое от слез лицо напоминали о трагедии.
Сергей скончался через три дня, не выходя из комы. Мой папа крепко напился на похоронах и устроил драку с начальником цеха. Он дружил с покойным с молодости.
Когда в Днепре среди бела дня утонул Колька Якут, парнишка из соседнего корпуса, семнадцатилетний боксер, окончивший школу с золотой медалью, наш двор притих окончательно. Двор почуял, что в нем поселилось нечто. Даже кошки и собаки с помойки, казалось, меньше грызлись за куски тухлятины, а вездесущие голуби перестали гадить на скамейки. По двору пошли шепотки, страшилки, а я даже расхотел дрочить. И не только я, как выяснилось из слов Дениса, моего дружбана и одноклассника. Еще через неделю пьяный водитель Камаза сбил почтальоншу Рылееву и суровые бабки во главе с Ивановной решили, что нечисто дело и отправились в церковь.
Батюшка был стар, даже ряса его видала лучшие времена. Он смешно подергивал седой бороденкой и щурил подслеповатые глаза. Но чувствовалось, когда отец Игнатий взмахивал кадилом и читал какую то абракадабру на старославянском, что он истинно верует, не ища выгоды, в отличии от многих попов современности. Ведь власть в конце восьмидесятых не баловала церковь своим покровительством.
Наконец батюшка закончил свой труд, выпил с мужиками, похрустел огурцом и уехал, сказав дотошной Ивановне, что сделал все, что мог, и по уставу. Через неделю, словно в насмешку, еще один мужик, токарь Иван Суханов, пропал без вести, не вернувшись домой с работы. Мастер божился перед следствием, что Иван переодевался и уходил через проходную завода на его глазах. Во дворе милиция тоже побывала, опросив многих жильцов и уехала ни с чем. Над нашим домом сгустилась тьма. Дети забросили уроки, перестали бегать во дворе, мужья начали вовсю лаяться с женами, а участкового покусала бешеная собака и его увезла скорая. Дело пахло дрянью. Лишь Настенька, со скорбным лицом оставалась спокойна и со всеми приветливо здоровалась а вдовы Хобота, Сереги и Суханова так и вовсе сдружились с Настей, так уж она, видать их утешила.
Ночью мне приснился странный и жуткий сон. Будто я совершенно голый бреду по залитой бледной луной пустыне к какому то высокому нелепому строению с темными провалами окон. В одном окне мерцает слабый багровый огонек. Подойдя ближе я вижу, что на здании прибита табличка с номером 147. Это номер дома, где я живу, - понимаю я и с липким страхом мои глаза поднимаются к тлеющему окну. Это окно в Настину квартиру. Огонек начинает разгораться и я, непонятно как, устремляюсь к нему навстречу. А когда, оказавшись внутри мрачного, каменного помещения, я вижу то, что находится в центре комнаты, то безмолвно кричу и пытаюсь проснуться, но меня опутывает невидимая паутина и я замираю на месте, как муха в мохнатых жвалах паука. Это Анастасия... Выше пояса. А ниже это мерзкое насекомое с волосатым брюхом и склизкими, хлюпающими щупальцами. Каждая конечность оканчивается шипом. Посреди брюха чавкающая, зубастая пасть с вываливающимся фиолетовым языком, поросшим шерстью. Глаза Анастасии пылают алым. Она пронзает меня взглядом в упор и мои волосы поднимаются дыбом, а тело немеет.
Мальчик... Глупый детеныш... Сладкий, сладкий... - шепчет тварь и манит к себе алым омутом. - Я выпью твою суть до третьей оболочки, и ты больше не сможешь быть в мире людей... Твое тело умрет, как высушенный кокон, моя добыча...
Я ничего не могу поделать с собой и делаю шаг к чудовищу, но в какой то миг вспоминаю наш двор, маму и отца, Дениску... И застываю на месте, мотая тяжелой головой из стороны в сторону. - Нет, падла.
-Что?..- изумляется кошмарное создание. - Ты сопротивляешься? Те, кого я выпил до тебя, были не так дерзки, чтоб противиться мне!
- Я дрочил на тебя, сука, - страх отступает, а ненависть разгорается. - Ты снилась мне ночами, я влюбился в тебя, а ты оказалась тварью, которая убивает людей! Я тебя ненавижу! Сука, блядь, гнойная пизда! - меня понесло.
-Урхшшш... - Шипело чудище и махало щупальцами. - Мое, мое! Да! Выпью, хочу!
- Хуй на рыло! - Взбеленился я. - Ты всего лишь сон, страшный сон и нихуя мне не сделаешь! Алилуйя, нахуй! - Вспомнил я бормотания батюшки Игнатия и лихо перекрестился. - Аминь, бляха! Пошла вон!!! - И сжав кулаки, двинулся на вдруг как то помельчавшую тварь.
- Не тут, не буду, - бормотала страхолюдина. - Уйду, плохой, невкусный. Кусается, жжет... Больно Настинхажзусу, плохо. - И чудище поникло, глаза его погасли, а я проснулся в холодном поту.
Целую неделю у меня был жар. Градусник зашкаливал под сорок, вызывали доктора, немолодую усатую тетку и я ссался в постель. А когда на восьмой день мне полегчало и мои несчастные родители вздохнули с радостью, а папа даже хлопнул стакан, не стесняясь мамы, я узнал, что Настя уехала куда то, а куда, не знала даже старая сплетница Ивановна. И мне стало легко и светло...
СвятойПахом
