Продолжение. Начало.
О том, что «Чукотка» была ГУЛагом, ссылочным лагерем для провинившихся моряков, я узнала позже. На первых порах мне некогда было об этом думать. Я едва справлялась со своими штатными обязанностями. Закончив вечернюю уборку камбуза, я сползала по трапу в каютный трюм, стаскивала пропитанную кухонными парами одежду, брела в душ, мазала зеленкой изрезанные ножами пальцы и засыпала, не успевая себя пожалеть.
О том, какие они, окружающие меня мужчины я не размышляла. Это было мое первое судно, моя первая команда. Местные моряки носили засмальцованные комбинезоны и кирзовые сапоги, ругались матом, пошло шутили. От них пахло вином, потом и перегаром. Матросы и машинисты подстерегали меня под лестницей, норовили облапать , ущипнуть. Подмигивали в раздаточное окошко. Не таясь, обсуждали особенности моей внешности. Но, я их не боялась. Они были именно такими, какими я представляла себе настоящих моряков. Грубыми, циничными и мужественными. Лет мне было немного, печальным опытом я не обладала, плохого от жизни не ждала! Конечно, я краснела и смущалась. Я визжала на весь трюм, стоило кому-то прижать меня к переборке. Я шарахалась от преследующего меня пьяного боцмана. Я тщательно проверяла замки в душевой. Я не теряла бдительности, но, я их не боялась. Я не чувствовала в этих мужиках злобы, жажды насилия, стремления унизить, оскорбить. Я была для них развлечением, возможностью посмеяться и отвлечься от грязной изнурительной работы. Возможно, моя наивная детская вера в то, что моряк девчонку не обидит, и уберегла меня от преждевременных обид и разочарований.
Вместе с тем контингент «Чукотки» не был витриной пасхальных зайцев. В техфлоте не начинали карьеру, там с ней прощались. На землечерпалку списывали за пьянство, за внебрачные связи, за недостойное поведение за границей, за связи с иностранцами, за подозрение в валютных махинациях, за драки, за разбои и хулиганство. И вот, среди этих изгоев, прелюбодеев и социальных отщепенцев я выбрала лучшего!
Длинный, тощий, мосластый. С мясистым носом, тонкими губами, маленькими жадными глазами. Мой возлюбленный, мой колпитчик, мой снабженец - Витя!
Дневальная Валька говорила, что страшнее мужчины она в своей жизни не встречала.
- Еще встретишь!- пугала я коллегу и отправлялась в кают-компанию любоваться на своего удалого, хромающего после последней драки, Билли Бонса.
К моменту, когда великое любовище взорвало мою голову и, похитило слух, зрение и разум, моего избранника успели уволить из Одесского и Дальневосточного пароходств, списать со всех сухогрузов и толкачей Дунайского и, дисквалифицировать во всех трех. Дебошир, пьяница, многоженец и любострастник. Эрудит, книголюб, джазмен и галантный кавалер. Мой Аурелио, мой Мефистофель! Мое счастье и наказание! Я влюбилась до аритмии, до сухости гортани, до приступов нимфомании.
Бывший помощник капитана и нынешний снабженец дарил мне шоколадки, букетики фиалок и угощал шампанским. Ничего особенного, стандартный набор для охмурения юных дурочек. Но зато, как, же он говорил! Как он рассказывал! Как вещал о своих жизненных перипетиях! Как описывал страны, в которых побывал! Я смутно улавливала в его рассказах сюжеты из Джека Лондона и Конецкого. Правильная литературная речь перемежалась корабельным сленгом, уличным жаргоном и тонкой издевкой. Слушая его истории, я жалела его, радовалась и смеялась именно тогда, когда он этого хотел. Я не различала где в его рассказах правда, а где вымысел. Я верила этим сомнительным россказням и для меня они были прекрасны.
Он вещал мне о диковинных рыбах северных морей, о голодающих детях Анголы, о проститутках Антверпена, о шершавой коже черных женщин. Он рассказывал о вечно-праздничной Кубе! Он жаловался на предавших его неблагодарных жен, на позабывших отца детей. Он травил байки о бесшабашных официантках, развратных поварихах и пьянствующих капитанах. Он приносил мне винилы Earth, Wind & Fire и Джино Ваннелли.
Я мнила себя верной подругой, доверенной особой, единственной, истинно понимающей его женщиной, великой любовницей от слова LOVE.
На нашей маленькой «Чукотке», нашей грохочущей любовной лодке уединиться было невозможно. В каютах жили по нескольку человек. За тонкими переборками дышали и дожидались интриг недремлющие соседи.
Он приходил ко мне ночью. На верхней койке делала вид, что спит дневальная Валюха. К соседней стенке прижимала пол-литровую банку, вслушивалась и ждала всхлипов старая эротоманка Григорьевна. Я боялась шевельнуться, ойкнуть, скрипнуть пружинами узкой койки. О полноценном сексе не могло быть и речи. У нас был не секс, у нас был бесстыднейший в мире петтинг. Не было участка моего тела, куда не проникли его длинные худые пальцы, не было кусочка кожи, к которому не прикоснулись тонкие сухие губы, не было трещинки, не обласканной неугомонным языком. Стиснув зубы, закрыв глаза, я судорожно, неумело шарила по его костлявому телу, натыкалась на горячую дрожащую замшево-твердую плоть и испуганно отдергивала руку. Страх, скрежет черпалки, мелкая дрожь кровати, откровенные, непрекращающиеся ласки, шумное дыхание соседки – никогда в жизни я не испытывала подобных оргазмов. Феерия звуков, тактильного возбуждения, новизны, зашкаливающего адреналина, падающего внутрь сердца и вязкое тепло спермы.
- Покажи,- шелестел он сухими губами. Всё покажи. Сама. Ещё. Шире. – Дальше со мной можно было не разговаривать!
На любом пароходе скрыть ничего не возможно. На судах не существует тайн. Безмужняя, пошлая Григорьевна стала рассказывать мне истории о педофилах из соседнего подъезда. В приставаниях боцмана оставалась очень малая доля шутки. Старый капитан плотоядно рыскал глазами по моему телу. Добродушный, влюбленный машинист Степан ждал своего часа осчастливить опозоренную дивчину. Я всё видела, всё понимала и не могла себя остановить…
« Чукотку» поставили на ремонт в маленький порт в украинской Венеции. Команду сократили. На судне остались механики, пара матросов, да мы с поварихой. Продукты доставляли раз в неделю. Я металась по палубе и выглядывая катер с возлюбленным снабженцем.
Он привозил мне себя. Мы отправлялись в город. Гуляли по деревянным мосткам Вилково. Дышали гнилым, илистым воздухом давно нечищеных каналов. Покупали у местных рыбаков мутное прошлогоднее вино и шли в гости к одинокому Витиному приятелю. Старый частный дом с небольшим палисадником и зеленой верандой. Друг угощал нас салатом из первой зелени, перьев лука и яиц, говорил мне комплименты, выпивал пару стаканов принесенного каберне и засыпал на садовой раскладушке. Мы шли в дом и трахались на липких чужих простынях. В доме пахло прелостью, грязной сантехникой, давно немытой посудой. Мой восторг, моя преданность, мое всепонимание узились, как зимнее русло Дуная. Но…, было уже поздно.
Дальше всё - «как у людей». Утренняя тошнота, соленые огурцы и рыбные сны.
Я умоляла найти врача, пойти со мной в больницу, разделить позор и унижение. Он обещал помочь. Я боялась проговориться подругам, знакомым. Перестала ездить к родителям, отказывалась от выходных, подменяла повара, работала за двоих. Днем и ночью я ждала продовольственный катер и боялась покинуть борт «Чукотки». Однажды он приехал. Сказал, что все будет хорошо, что он договорился и, чтобы я ждала его возле местной больницы. Я ждала. Долго. До темноты. Никто не пришел.
Ночью мне стало не так стыдно. Я постучала в светящееся окно приемного покоя и уговорила пустить меня к доктору. Молодой синеглазый интерн бросил на кресло рыжую в пятнах хлора клеенку, засунул в меня палец и попросил сжать мышцы.
- Хорошая девочка, - похвалил он мои способности. И оставил в больнице до утра.
Я спала с ним. Потом. Иногда. Когда бывала в том городе.
Наркоза не было. Холод клеенок, лязг металлических разъемов, беспомощные колени, сжатые кулаки и изодранные поручни кресла. Плеск упавшего в таз комка крови. Я не знаю было ли мне больно. Знаю, что потом я никогда больше боли не чувствовала. Я теряла сознание сразу. Все в этом мире относительно…
Он приехал на мой День рождения. День моего совершеннолетия. С цветами и шампанским. Кроме меня и нескольких матросов на «Чукотке» не было никого. Я наварила матросам борща, запихнула кастрюлю в морозильную камеру и они рубили топором и грели на плите этот буряковый кусок съедобного льда.
Я лежала в каюте. Голая, накрытая колючим солдатским одеялом. На полу валялись мокрые, пропитанные потом, заляпанные кровью простыни. Ночь на ледяной больничной кушетке вылилась в ангину. Горячечный бред, бессилие, апатия.
Он тряс меня за подбородок, силой распахивал рот и мазал горло люголем. Он вылизывал мое мокрое, плюющееся кровью тело. Укутывал одеялами и накрывал смоченными в уксусе марлями. Он рассказывал о своем маленьком сыне. Говорил, что жена уехала, что он вымыл плиту и, что заберет меня домой. Вечером он уехал.
Два дня спустя я встала. Любимые левайсы не держались на похудевших бедрах. Юбки падали на пол. Я нашла в углу шкафа, скомканное синее «бабушкино» платье, наглухо запахнула белый ворот, укрыла тканью костлявые ключицы и поехала к папе.
* * *
Вы знаете, что такое Джердапское ущелье? Вы когда нибудь там бывали? Если да, то просто уйдите и не читайте моих тусклых замысловатых «букофф». Джердапское ущелье это там, где Дунай разливается на восемь тысяч метров, а затем сужается до ста шестидесяти. Там, где река распахивается круглой каменистой чашей и дает возможность оглядеться и, пропускает через узкое зыбкое ушко пролива и, дает возможность маневра, ииии… разворачивает, ставит лицом к гранитной стенке ииии…еще раз и еще!!! Трижды пароход ныряет в котлы ущелья. Четырежды осторожно вползает в узкие ворота Большого и Малого Казанов и тут же совершает стремительные развороты. Котлы кипят бурунами растревоженой двигателями пены, судно едва вписывается во врата следующей котловины! Сто километров извилистого непредсказуемого русла. Сто километров отвесных трехсотметровых гранитных скал. Сто километров вспыхивающего между горных вершин солнца, вцепившихся в камень деревьев, глыб сверкающего серого гранита и отсутствия признаков цивилизации. Сто километров стометровых омутов и стремительно-бурлящих мелей. Сто километров страха, восторга и… всё. Ты в долине. В долгом, неторопливом русле, в общем, можно сказать в Западной Европе.
Я вставала в шесть утра, бежала на верхнюю палубу и, вцепившись пальцами в леера, не могла поверить, что я все это вижу!
У меня получилось! У нас! Отец не спрашивал, что со мной случилось, привез домой и запретил маме задавать вопросы. На следующий день он пошел к начальнику пароходства и попросил ускорить оформление моей визы. Через неделю я ушла в свой первый рейс по Дунаю. Мне удалось удрать, скрыться, свалить из созданной мною же липкой мерзкой действительности. Отец никогда никого ни о чем не просил для себя лично или для членов семьи. Не мог. Считал это унизительным и постыдным. А в тот раз попросил. Наверное, по-другому было нельзя.
Мой папа не был большим начальником или влиятельным человеком, он был директором того самого Клуба моряков в ансамбле которого я оттанцевала шесть лет. Администратор из папы был неважный! Его совершенно не интересовали хозяйственные проблемы, починка крыши, ремонты унитазов и козни клубных методистов. Мой отец был мультимузыкантом, поэтом, дирижером, композитором, хормейстером и, не побоюсь этого слова, пассионарием!
Вы можете себе представить самодеятельный хор из двухсот пятидесяти человек? Повторяю. Двести пятьдесят человек!!! Это как забитый до отказа пассажирский лайнер, на котором я работала. Добавьте к этому оркестр народных инструментов и танцевальный коллектив! Еще около сотни молотящих на ксилофонах, трубящих в трубы, растягивающих меха гармоней, вращающихся и подпрыгивающих людей. Зрелище, скажу я вам, сродни Джердабскому ущелью!
А оперу в деревенском клубе можете устроить? «Запорожец за Дунаем» или там « Свадьбу в Малиновке»? Можете?! Не сценку, не стилизованный перформанс, а полноценное представление. С костюмами, декорациями, ариями, актерскими ремарками и плясками. Увлечь трактористов, доярок, учителей, звеньевых и прочих рядовых колхозников, настолько, что они бросали детей, хозяйство и целый год ходили в клуб на репетиции? Сможете организовать? Да, вы вообще, можете в такое поверить?
А петь арии Ленского на тракторных станах в составе агитбригад? А «Средь шумного бала» для докеров? А играть на народных инструментах перед пэтэушниками? А уговорить цыганского барона не пропускать репетиций. А научится играть на саксофоне по самоучителю?! Слабо?! Мне слабо…
Моего отца знали не только в пароходстве, его знал весь город и все окрестные села. Он врывался в кабинеты руководителей порта, строительных организаций, школ, детских садов, ремонтных баз и сельских советов и требовал, просил, уговаривал, если надо умолял, чтобы его хористов, танцовщиков, музыкантов отпускали с работы на репетиции. Он организовывал транспорт для доставки их в клуб. Он устраивал их детей в садики, впихивал в институты талантливых выпускников. Он, выбивал квартиры и путевки в санатории. Он отпрашивал на праздничные концерты жен у мужей и мужей у жен. Он просто не мог иначе. Это была его работа, его жизнь.
Мой отец не был членом партии и был при этом орденоносцем. Думаю, что даже зашоренным партийным секретарям было ясно, какое большое дело он вершит для людей и, в общем-то, для страны.
Папа не был каким-то совершенным, правильным или идеальным. Он любил выпить, воровал на колхозном поле помидоры, удирал от ГАИшников, терял портфели с важными документами. Однажды он забыл в ресторане маму и пошел провожать домой заезжую поэтессу.
Некоторым людям он казался странным, непредприимчивым и простецким. Просто многих условностей для него вообще не существовало.
Он заходил в местный собор, становился в центре пустынного храма, задирал голову, смотрел на порхающих, гадящих на иконостас голубей, и пел всякую пришедшую на ум тарабарщину.
- Шёёёл поооп, чееерез мооост, - затягивал он на манер псалма. – А за ниим попааа-дьяяяя!- тестировал он акустику храма.
- Господи помилуй, господи, помилуй. Господииии! - Вторили с клироса певчие
- Шел поп, а за нииим. Его сопливые дееЕ-тии, - брал следующую октаву.
- Господи помилуй, господиии!- Подвывали церковные приживалки.
Под высокие своды возносились только бархатные, глубокие, протяжные гласные. С балкона текста было не разобрать и хористы богобоязненно подпевали.
Из-за аналоя выбегал диакон, размахивал кадилом, что анархист шашкой, и изгонял хулигана из храма.
Папа мог целый час выбирать соответствующий костюму галстук и явиться на работу в шляпе и зеленых домашних тапках.
Он полночи читал стихи моим школьным подружкам. А вторую половину, ошалевшие от культурной программы девчонки, спали в креслах, прижав к груди сборники с папиными творениями.
Наша строгая, домашняя мама терпеть не могла папиных творческих посиделок с приятелями, Называла компанию Литробъединением и, когда она злилась, мы с папой отправлялись в гаражи местных поэтов. Маринист дядя Лёня, певец производства дядя Вася и лирик и гражданский бунтарь папа. Они наперебой читали мне свои стихи. На полном серьезе интересовались моим мнением ну и, само-собой, выпивали-закусывали. Часто отец приносил меня домой уже спящую, пахнущую луком, чесноком, замурзанную колбасой и конфетами. Мама шипела, дулась, закрывала на защелку дверь спальни. А на следующий день папа садил меня в коляску премиального мотоцикла и мы неслись на деревенскую репетицию, или на рыбалку, или собирали для мамы букеты полевых цветов, или разжигали в посадке костер и коптили над пламенем маленькие шматочки сала и ломтики черного хлеба. Ничего вкуснее папиных бутербродов я в жизни не ела.
Однажды, на Восьмое марта он купил огромную коробку разноцветных газовых платков и мы с ним целый день ездили и дарили женщинам платки. Я не могу сказать точно, скольких дам мы поздравили. Сколько рук папа перецеловал в тот праздничный весенний день. Скольких хористок, танщовщиц, техничек, музыкантов, библиотекарей, поэтесс и заскорузлых чиновниц он растрогал и довел до слез своим вниманием. Не знаю, сколько их было, помню ,что мама была очень недовольна нашим многочасовым отсутствием.
Отец жил нараспашку. Не таился, делился ,помогал, творил, любил, отдавал и ему воздавалось. Отец дал мне много. Всё, что у него было. Джердапское ущелье тоже подарил мне папа.
Из первого своего рейса я привезла маме розовые часики, купила себе джинсы, а папе ничего не выбрала. Пяти часов на венскую отоварку было невозможно мало, чтобы найти подарок достойный моего отца. Расстроенная до слез я поддалась на уговоры бывалых моряков и приобрела ковер. На продажу. Как говорили моряки, «на школу». Я собиралась сдать его в комиссионку, реализовать и купить папе подарок.
Господи! Вы бы видели, какой восторг вызвал у папы этот дешевый, гербастый кусок синтетического полотна. Вместе с дядей Лёней и дядей Васей он молотил по центральной стене гостиной молотком, приколачивал планку для ковра и на всю парадную громыхал его концертный баритон.
- Ого-го!!! Да вы таких ковров в жизни не видали! Красотища!!! Да вы только посмотрите, как наша Аленка дом одела! Пусть все слышат!- возражал призывающей к тишине маме. – Ого-го!!! Дочка с рейса пришла!
Он мной гордился. Всегда. Хоть и не чем.
А я горжусь им. Имею право и огромные основания. Люблю и горжусь. Всегда.
alena lazebnaja
