Своего отца я видел всего два раза.
Первый — когда мне было пять или шесть, и он пришел поздравить меня с днем рождения. Я запомнил только темную фигуру в дверном проеме, которая настойчиво пыталась впихнуть мне в руки большой красный самосвал. А я не брал. Потому что знал, что у чужих ничего брать нельзя. Больше я ничего не помню — ни лица, ни усов (хотя все всегда говорили, что они были шикарными), ни голоса.
А второй раз — год назад. На кладбище. На фотографии с памятника. На фотографии, в которую я вглядывался словно в зеркало — ведь на меня оттуда смотрело мое же, правда постаревшее, одутловатое, украшенное уже седыми усами, лицо. Довольно странные ощущения. Вроде — совершенно чужой человек, которого никогда не было в моей жизни, а вроде и нет — ведь не может же чужой человек быть похожим на меня, как две капли воды! Или может?
Он ушел, когда мне было два месяца. Для него я был ребенком потаскухи, которая, мало того, что где-то меня нагуляла, так еще и отказалась делать аборт в 20 лет. Для него мы были вещами. Вещами, которые он, не стесняясь и не мучаясь какими-либо принципами или моралью, мог поставить на кон в карточной игре. И он ставил. И однажды проиграл. Я не помню его самого, но помню людей, которые вломились в наш дом, чтобы забрать свой выигрыш. Помню, как кричала мама. Много лет спустя, повзрослев, я узнал, что дед с бабушкой продали квартиру, чтобы выкупить наши жизни у тех, кому отец нас проиграл.
Однокомнатная квартира — такова цена моей жизни.
А ящик водки — цена моего детства.
Вспоминал ли он про меня? Не думаю. Что заставило его прийти с тем красным самосвалом? У мамы появился мужчина. Мой будущий отчим. А у отца взыграло самолюбие, неужели после стольких лет одиночества мама кого-то нашла. Вот он и пришел посмотреть, не столько на меня, сколько на него, на отчима. А еще — извлечь из этого визита выгоду. Как я узнал позже — он предлагал маме отказаться от своих родительских прав в пользу отчима взамен на ящик водки. Да — ящик водки. В такую цену он оценил мое детство.
Отчим не согласился. Не потому, что у него не было денег. А потому, что для него это было дико — торговаться на ребенка.
Последние годы отец жил в деревне. Бухал, собирал грибы/ягоды — продавал и снова бухал. Жил на эти деньги и пенсию своей матери — моей бабушки, которая во всем его поддерживала. Для нее я тоже был нагулянным. Чужим. Она умерла в прошлом году. «Добрые люди» мне сообщили спустя полгода. Отец умер еще раньше — три года назад. Будучи пьяным за рулем, не справился с управлением и съехал с моста. Утонул с машиной.
И вот я стою перед их могилами, смотрю на фото на памятниках, а ничего не чувствую. Их смерть меня не трогает и не волнует. Для меня это чужие люди. Буду ли я приходить к ним еще? Нет. Стыдно ли мне за это решение? Нет. Я не понимаю этих людей. Не понимаю, как можно отказаться от своего сына. Как можно вычеркнуть его из жизни. Обменять на ящик водки или проиграть в карты. Есть ли у меня обида? Нет. У меня были замечательные мама и бабушка, и отличные дед и отчим, которые заменили отца.
Почему я это пишу? Прошел год, и до меня дошли слухи, что люди в деревне, той самой, где жили и умерли отец со своей матерью ропщут, дескать — могилки неухоженные, при живом то сыне и внуке! Неблагодарный я, оказывается! Не приезжаю, не проведываю! Вот так, в 37 лет, я оказался сволочью...
