— Нет, это не мой сын! — сказал Волемир Пинтусевич. Он со строгим недоумением посмотрел на стоящего перед ним мальчика в сером костюме и продолжил, — Мы, Пинтусевичи, потомственные клоуны. А ты?
— Ты предвзято к нему относишься, — сказала жена. — Он — нормальный мальчик.
— Эльвира! — сказал Пинтусевич. — Ты просила поговорить с сыном. Я делаю это. Более того. Я воспитываю сына! Я разговариваю с ним как мужчина с мужчиной! Почему ты вмешиваешься?
Жена ушла на кухню варить ужин. А может и обдумывать ответ.
— Э-э-э… Ах да! Иван! — сказал Пинтусевич, — На кого ты похож?
— Люди говорят, на маму, — уныло ответил младший Пинтусевич.
— Вот именно! — сказал Волемир Мефодиевич, воровато оглянувшись. — О, как ты прав! Именно! Ты смотрел на себя в зеркало? Ну, какой из тебя клоун? С этим твоим маминым вечно постным выражением лица? Неужели весь род Пинтусевичей не оставил в твоей душе ничего? Твой прадед был клоуном, твой дед был клоуном, твой отец — клоун! Я тебя спрашиваю! Что ты молчишь?
— Оставил, — все также уныло сказал Иван.
— Что?! — спросил Волемир Мефодиевич, помолчав.
— След, — коротко ответил Иван.
— Какой след? О чем ты говоришь? Да одно то, как ты держишь эту чертову скрипку способно довести интеллигентного человека, — тут Волемир Мефодиевич непроизвольно приосанился, — До…
— Оргазма, — брякнул Пинтусевич-младший.
— Не смей мне дерзить! Ну почему, почему ты такой!
— Люди говорят, в семье должен быть хоть один нормальный.
— Кто говорит? Что за люди?!
— Бабушки.
— Какие еще, к дьяволу, бабушки! — Волемир Мефодьич иногда позволял себе крепкие выражения.
— Родные. Твоя и мамина мамы, — объяснил Иван.
То, что в мире существует хоть что-то, способное объединить свекровь и тещу, Волемира Мефодьевича изумило. Ему нарисовалась уже совершенно безумная картинка — его собственная мать и мать супруги хором поют песню. Почему-то «Somebody to love».
— Что, прямо вместе и говорят? — спросил он.
— Нет, по отдельности.
— А вот сходил бы на родительское собрание, — вернулась из кухни жена. — Раз уж решил заняться воспитанием Ивана.
— Я и так регулярно хожу на родительские собрания! — сказал Пинтусевич-старший, держась за сердце.
Жена пристально посмотрела на Пинтусевича-старшего.
— Да! — сказал Волемир Мефодиевич, — Регулярность, Эльвирочка, она ведь разная бывает!
— Раз в четыре года?
— Да! — драматично сказал Пинтусевич, — Олимпиады, например, проходят раз в четыре года! То есть регулярно!
— А раз в сто лет наступает новый век, — солидно сказал Иван Пинтусевич. Родители посмотрели на сына, сын исчез.
— Кстати, о регулярности, — сказала супруга.
— Лучше о сыне, — быстро сказал Пинтусевич.
— Прекрасно, — сказала Эльвира Васильевна, — Как раз кончается восьмой год учебы нашего сына. Так что пора! Завтра в семь.
И вышла из комнаты.
— Попил чаю, называется — горько сказал Волемир Мефодьевич и включил телевизор.
— А вас, Волемир Мефодьевич, я бы попросила остаться.
Учителя, сидевшие на первом ряду, внимательно смотрели на Пинтусевича, стоявшего у доски. Тому вспомнились школьные годы, и он немедленно принял позу несправедливо обиженного подростка: одна рука в кармане, подбородок — вверх, глаза — в пол, ботинки — не чищены, весь вид выражает готовность нахамить.
— Волемир Мефодьевич, — блистая очками, начала Нина Ивановна, — Я как классный руководитель Ивана обязана вам сказать.
Она сделала паузу, прижала обсыпанный мелом рукав к сердцу и продолжила.
— Мы все понимаем, у Ивана тяжелая наследственность, мы знаем, что его прадед и дед были клоунами.
Бамц! Щелкнуло в голове Волемира Мефодьевича.
— Мы знаем, что в молодости вы не раз сбегали из дома, не желая подвергать себя этим унизительным репетициям, Эльвира Васильевна нам про это много и подробно рассказывала.
Но! — Нина Ивановна задрала вверх указательный палец. Волемир Мефодьевич заворожено посмотрел на него, машинально отметив про себя, что на кончике пальца — чернильное пятнышко в форме звезды. Нина Ивановна с силой бросила руку вниз, грозно сверкнули очки, и Волемир Мефодьевич вздрогнул.
— Нам небезразлична судьба мальчика, и мы обязаны принять меры!
— А что собственно случилось? — осторожно спросил Пинтусевич-старший. Чувствовал он себя как канатоходец, идущий над ареной с голодными львами. Вспомнился семьдесят девятый год, Ташкент, жара, голые животы, Валентина Пискунова, каучук-блонд, он сам с биноклем в руке в кустах возле арыка.
— Ваш сын вопиюще несерьезен.
Учителя дружно кивнули, подтверждая сказанное. Бамц! Щелкнуло снова. А слова сами собой сложились в вопрос.
— Да вы что?
— На уроке химии он показывал пародию на директора школы!
— И что, похоже?
— Ну… в общем-то, да. Иван потом показал нам эту пародию в учительской … — учителя хихикнули, — по многочисленным просьбам педколлектива.
— А-а-а…
— Я выходила! — упреждая вопрос Пинтусевича-старшего, торопливо сказала химичка. — У меня заболел желудок. А но-шпу я забыла дома. А в медпункте как назло никого не было…
— Мы это уже слышали, — сказала Нина Ивановна. — А на физкультуре?
— Я не хожу на физкультуру, — оскорблено сказала химичка.
Педагоги посмотрели на неё. Она покраснела и пересела на второй ряд.
— А что на физкультуре? — деревянным голосом спросил Волемир Мефодьевич.
— Бежали три километра и ваш сын крикнул «Кто последний — тот козел». Все бы ничего, но физкультурник тоже побежал! В его-то возрасте!
Учителя снова хихикнули.
— И что?
— И все! Прибежал последним! А фамилия у него Сайгаков! Каково?
А что он играл на новогоднем концерте? Вы знаете, что он играл на новогоднем концерте?
— Что? — механически спросил Пинтусевич.
— Эминема! На скрипке! — гневно сказала Нина Ивановна. — И что самое страшное — ему подпевали! Старшеклассники!
— Какой ужас, — сказал Волемир Мефодьевич. — А кто это?
— Легендарный рэпер, — сказала англичанка.
Пинтусевич-старший напрягся, пытаясь соответствовать, и сказал:
— Вау.
Англичанка встрепенулась и быстро глянула на Волемира Мефодьевича.
— Алла Петровна, кстати, тоже подпевала! — с укоризной глядя на Пинтусевича, окоротила её классная руководительница.
Англичанка густо покраснела и сказала:
— У Эминема было очень тяжелое детство. И он симпатичный
Последнее предложение — почти шепотом. Затем, роняя, поднимая и снова роняя какие-то мелкие предметы, молча села рядом с химичкой.
Домой Пинтусевич вернулся задумчивый. Спал плохо, а утром встал, с твердым решением сходить в музыкальную школу.
— Как хорошо, что вы к нам пришли!
Сама по себе фраза была хороша. Волемиру Мефодьевичу не понравились интонации. Было в них что-то каннибальское.
— Мы все понимаем, — сказала Эмма Аскольдовна, и в голове Пинтусевича-старшего тихонько загудело. Перед щелчком. — У мальчика неблагоприятные гены.
Бамц! Да что ж такое-то, подумал Пинтусевич.
— Но пустить дело на самотек было преступлением со стороны педагогического коллектива. Иван, безусловно, талантлив. Но при этом он совершенно, совершенно неорганизован. То, что он позволяет себе на переменах… — Эмма Аскольдовна вдруг хихикнула, но тут же усилием воли вернула на лицо серьезное выражение. — А еще ваш сын придумал игру. Называется «Музыкальный ринг». Скрипка — инструмент серьезный, и играть на нем, сидя верхом на товарище, который в этот момент старается сбить кого-то с ног — это… это кощунство! Вам это понятно, я надеюсь?
— Нет, — ответил Пинтусевич.
— Господи, да все очень просто! — начала объяснять Эмма Аскольдовна. — Игроки образуют пары, внизу тот, кто покрепче, обычно это кто-то из духовых, а сидящий сверху играет на инструменте каком-нибудь. Если перестал играть или упали оба, то все — проиграли!
— А-а, — сказал Волемир Мефодьевич.
— Вот именно! — сказал Эмма Аскольдовна. — И потом это элементарно нечестно! У Вани скрипка, а у Федечки Зотова — контрабас. А у кого-то вообще — жмуровой барабан. Я тысячу раз говорила коллегам, что подобное дифференцирование делает саму идею тотализатора абсурдной! Но двести баксов, простите, долларов США мне уже никто не вернет!
Тут Эмма Аскольдовна почувствовала, что увлеклась и замолчала. Пинтусевич молча ждал продолжения. В голове у него было пусто. Даже гудения, того, что перед щелчком, не было. Видимо, привыкаю, подумал Волемир Мефодьевич.
— В общем, Иван вопиюще несерьезен. Я бы поняла, если бы у Ивана была какая-то генная предрасположенность, если бы его предки были, к примеру, ну я не знаю… Клоуны что ли…
Бамц! Все-таки еще не привык, подумал Волемир Мефодьевич.
- А ведь вы серьезный человек, руководитель предприятия,
(Ы!? — подумал Пинтусевич)
— продолжала Эмма Аскольдовна. — А Иван?
— Что Иван? — спросил Пинтусевич, испытывая сильное желание немедленно увидеть сына.
— Да одно то, как он держит скрипку, способно довести, — Эмма Аскольдовна приосанилась. — Интеллигентного человека до…
— Оргазма, — неожиданно для себя брякнул Волемир Мефодьевич.
Слово это повисло между и тихо растаяло, оставив после себя неприятный душок.
— Что ж, — сухо сказала Эмма Аскольдовна, — Мне кажется, я начинаю понимать. Вот и обнажился ваш нравственный стержень, господин Пинтусевич.
— Папа, ты чего, — сказал Иван Пинтусевич, заметно нервничая. Повод был, — не каждый день отец молча разглядывает тебя в течение получаса.
— Иван, — сказал, наконец, Пинтусевич-старший, — Сыграй мне на скрипке.
Младший Пинтусевич обалдело вышел и минуту спустя вернулся со скрипкой. Встал. Прижал скрипку к щеке, тряхнул кудрявой головой и заиграл. Минуту Волемир Мефодьевич слушал молча, а потом спросил:
— Это Эминем?
— Это Моцарт, — сказала жена, любуясь сыном.
Бамц! Щелкнуло в голове Волемира Мефодьевича, — ему все стало ясно. Бывает такое — живешь, живешь и вдруг бамц! и все становиться ясно.
— Эльвира! Это не мой сын! Все ясно! Ялта! Известный скрипач в соседнем номере!
— Что?! — Эльвира Васильевна была неподдельно изумлена.
— Да как ты посмела?! Как ты могла?! — даже в этой ситуации Пинтусевич-старший оставался профессионалом и все делал очень смешно: бегал туда-сюда, смахнул со стола вазу, несколько раз перебросил её с руки на руку, пытаясь поймать, и разбил зеркало. Вазу при этом не спас. После этого он окончательно осерчал, и впервые в жизни попытался поднять руку на женщину.
— Папа! Не смей бить маму!
Бамц! На этот раз это был классический свинг очень удачно исполненный Пинтусевичем-младшим.
«А в номере напротив жил боксер» — почему-то вспомнил Волемир Мефодьевич и потерял сознание.
— Чем это ты его? — спросила мать.
— Рукой, — растерянно сказал сын.
— А-а, — сказала мать, — тогда сходи за молоком.
— А деньги?
— Сейчас, — сказала мать и вынула у лежащего на полу из кармана пару купюр. Иван, поглядывая то на лежащего отца, то на собственную руку, оделся и вышел. Скрипнула дверь. Известный скрипач в пыльном на животе смокинге тихонько выбрался из спальни.
— Элечка, — сказал скрипач, косясь на лежащего клоуна, — Я, наверное, пойду.
— Иди, — сказала Эльвира Васильевна.
— Полно дел. Лондон, гастроли, — сказал скрипач.
— Я понимаю, — сказала Эльвира Васильевна.
— Я позвоню, — сказал скрипач, одеваясь.
— Позвони, — сказала Эльвира Васильевна.
Скрипач ушел.
Скрипнула дверца шкафа, и оттуда вылез боксер-полутяж. Был он такой, классический — волосы ежиком, перебитый нос, крепенький. Он с осуждением посмотрел на скрипку, а затем внимательно — на лежащего клоуна и тихонечко присвистнул. От восторга. Хлопнула входная дверь, и в комнату вошел Пинтусевич-младший. Боксер подошел к мальчику, потрепал его по голове, вынул из кармана сто рублей и протянул их Эльвире Васильевне.
— Купи ему шоколадку, — сказал он, — А лучше две. Парень-то подрос. Ну, мне пора. Дела.
— Гастроли? — спросила Эльвира Васильевна.
— Я тебе что — бандит какой? Никакого криминала! — сказал боксер. — Отборочный на Европу.
И ушел тяжелыми шагами в ночь.
(с) Чингиз Цыбаков
